- К несчастью, для первого знакомства, я предложил не совсем ловкий тост, господин полковник, - сказал барон Рефельд, - но это случается иногда со мной. Я хотел выказать свой патриотизм, и вышло некстати, впрочем, что толковать о политике при таком прекрасном chambertin! А теперь на прощание с храбрым воином выпьем за его здоровье немецкого рейнвейна и чокнемся с ним.
Тост этот встретил общее сочувствие, все взялись за стаканы, но разговор не клеился, лица стариков казались озабоченными. Миллер чокался с друзьями, но не предлагал сам никаких тостов, наконец, он поднялся с места и стал прощаться, на глаза его навернулись слезы. Он поспешно вышел из комнаты в сопровождении своих друзей.
Сойдя с лестницы, они встретили в дверях жениха и невесту.
- Вы уже собрались домой, господин полковник! - воскликнула Лина.
- Я должен спешить… До свидания, дорогая фрейлейн, - сказал Миллер, пожимая руку молодой девушке; затем, обращаясь к Гейстеру, добавил. - Я уверен, что вы будете счастливы с такой женой.
В передней он еще раз обнял своих друзей и сказал им взволнованным голосом: "Прощайте, быть может, мы не увидимся больше. По ту сторону Пиренеев мне предстоит принести кровавую жертву за мой необдуманный поступок: в гневе на курфюрста я сломал свою гессенскую шпагу и изменил родине! Смерть на поле битвы была бы для меня наилучшим исходом, потому что иначе мне придется обратить против вас это оружие, если вы по примеру испанцев решите сбросить с себя иноземное иго! Не возражайте мне… Господь да благословит ваш союз и поддержит в борьбе! Думайте только об оставшихся и не жалейте о выбывших из ваших рядов"…
С этими словами Миллер скрылся за дверью, его опечаленные друзья молча вернулись на прежние места.
Герман подошел к открытому окну. Вино расположило его к мечтательности; была лунная ночь, вдали слышались звуки музыки. Голос барона Рефельда вызвал его из задумчивости.
- Я слышал, вы студент Галльского университета! - сказал барон. - Вероятно, вы были в Галле в то время, когда профессора должны были прекратить свои лекции по приказанию Наполеона?
Герман ответил утвердительно, и барон продолжал:
- В таком случае позвольте пожать вашу руку, нас должны сблизить общие воспоминания. Я также был свидетелем этого события, потому что находился в Галле и даже случайно попал в число участников происходивших вслед затем беспорядков. Помню, 19 октября, вечером, я зашел в пивную, где обыкновенно собирались студенты, мы выпили достаточно вина и вышли разгоряченные. Нам пришлось идти по мрачным, пустынным улицам, только что разграбленным неприятелем, и это еще более раздражило нас, так что, когда мы дошли до дома Мекеля, где расположился Наполеон, и увидели ярко освещенные окна, то вздумали дать концерт победителю и пропели "Pereat". Вы не были при этом? Вероятно, уехали в Берлин?
- Да, я отправился туда с некоторыми из моих товарищей, но скоро опять вернулся назад, когда мой отец получил место в Галле.
- Трудно себе представить, что происходило тогда в городе! Ограбленные жители голодали в буквальном смысле слова, профессора, лишенные жалованья, оказались в нужде. Университет был закрыт, и студенты собирались по вечерам у знаменитостей, таких, как Вольф, Шлейермахер, Курт, Шпренгель или у таких людей, как Стеффене и другие. Никогда не забуду я этих вечеров: молодые и старые толковали вместе о положении Пруссии и Германии, выражали свои желания, мечты и надежды, обсуждали сообща способ действий… А имеете ли вы понятие о Тугендбунде и речах Фихте? - Последние слова барон произнес шепотом.
Герман ответил, что не слыхал об этом.
- Значит, вы не занимаетесь политикой! Тем лучше… Но оставим этот разговор. Надеюсь, вы навестите меня, вот мой адрес!..
Барон поспешно удалился, так как Шмерфельд звал его, гости собирались уходить. В нижнем этаже скрипка давно уже смолкла, молодежь разошлась по домам.
Госпожа Виттих, проводив гостей, принялась убирать комнаты с помощью служанки.
У открытого окна стояли жених с невестой и Герман; перед ними открывался знакомый ландшафт, освещенный луной. Это была последняя ночь, которую влюбленные проводили порознь; избыток счастья заставлял усиленно биться их сердца, вместе с неопределенной боязнью неведомого будущего. Герман молча смотрел на их оживленные, счастливые лица и их взаимные ласки, и это еще сильнее волновало его, чем выпитое вино. Он взял обоих за руки и сказал:
- Я завидую вам! Нет, счастливцам не следует завидовать, а только желать, чтобы как можно дольше длилось их счастье. Судьба свела меня с вами в лучшие минуты вашей жизни, и я не чувствую себя чужим, считайте и вы меня своим близким другом. Я не в состоянии выразить словами, насколько мое сердце переполнено самой искренней преданностью вам, как горячи мои пожелания! Полюбите меня, как я люблю вас…
- Вы не можете сомневаться в этом! - воскликнул Гейстер, глубоко тронутый, и, изменив своей обычной сдержанности, заключил Германа в объятия. - Да, мы будем друзьями на всю жизнь. Выпьем за наш братский союз!
Гейстер подошел к столу и наполнил три стакана рейнским вином, после первого тоста "Bruderschaft" с обычными в этом случае церемониями, он предложил выпить за освобождение Германии.
Затем новые друзья расстались. Герман, вернувшись в свою комнату, сел у окна, вид спящего города, погруженного в синеватую мглу весенней ночи, усилил его мечтательное настроение, луна придавала предметам фантастические очертания, но мало-помалу все начало сливаться в его глазах в неясную туманную картину, его отяжелевшая голова опустилась на грудь. Он слышал сквозь сон, как часы на соседней церкви пробили полночь.
XII. Учить или учиться?
Герман проснулся на следующее утро с мыслью о Галле. Среди различных впечатлений вчерашнего вечера, разговор с бароном Рефельдом всего живее запечатлелся в его памяти, так как вызвал воспоминания о студенческих годах с такой отчетливостью, что теперь он не затруднился бы описать их. Он решил, что это может служить как бы вступлением к его работе для Берканьи: он прежде всего изложит все то, что было пережито им самим или что ему приходилось слышать от других. Его особенно поражало то обстоятельство, что начало работы, которое так затрудняло его, само собой пришло ему в голову, как ему казалось, во время сна. В Галле он вращался среди молодежи и выдающихся людей Германии, и рассказ его не будет лишен живого интереса. Он взял письмо Берканьи и прочел параграф инструкции, который почти знал наизусть: "Познакомьте нас со знаменитыми людьми Германии и их патриотическими стремлениями; заставьте нас защищаться пером и опровергать ваши умозаключения научными доводами. Наши маршалы и воины возбуждают удивление в Германии, укажите нам на вожаков мысли и слова, которые руководят общественным мнением в вашем отечестве, и мы, признав их заслуги, исполним лежащий на нас нравственный долг. Тогда только мы поймем друг друга, и наступит мир, плодотворный для обеих наций".
- Какой благородный образ мыслей у этого Берканьи! - подумал Герман. - Вероятно, Наполеон разделяет его взгляды, и только желает найти подходящих людей, чтобы воспользоваться их способностями на той или другой должности. Вестфалия также не будет забыта, этот созданный им самим пункт сближения немецкого и французского народов.
Герман так увлекся своими размышлениями, что готов был тотчас приняться за работу, но он должен был отправиться на свадьбу хозяйской дочери. Одеваясь, он опять вспомнил о загадочном бароне, который расположил его к себе своими сочувственными отзывами о научных деятелях Германии. Несомненно, думал он, в словах барона много противоречий, и вчера за столом то он серьезно говорил о политике, то как будто издевался над ней. Но, прежде всего, это bon vivant и добродушный эгоист, и вовсе не похож на французского шпиона, как предполагали некоторые из господ. Герман решил, что он во всяком случае сделает визит барону Рефельду и постарается завести с ним более близкое знакомство. От него он может заимствовать кое-какие сведения и, между прочим, спросит об одном немецком сочинении: "Наполеон Бонапарт и французский народ". Берканьи упоминал в своей инструкции об этой книге, и если Рефельд читал ее, то сообщит свое мнение о ней и даже, быть может, назовет имя автора.
Герман, окончив свой туалет, сошел вниз, где его ожидали жених и невеста, и он вместе с ними отправился в церковь.
Венчание происходило при большом стечении народа. Тут были представители всех классов общества, так как Лина считалась одной из первых красавиц в Касселе, и все желали видеть церемонию. Платье невесты, сшитое по последней французской моде, составило для дам предмет самых оживленных разговоров; о женихе говорили, что у него хорошее состояние, хвалили его, что он женится на кассельской уроженке, а не на дочери какого-нибудь высокопоставленного чиновника.
- Только бы он держался подальше от двора, чтобы не нарушили спокойствия его семейной жизни, - заметил один из толпы.
- Ну, у Гейстера хватит на это ума! Ему известны здешние порядки, а эти легкомысленные французы охотятся за всеми хорошенькими женщинами!
- Он честолюбив и знает, что имея красивую жену, можно всего скорее сделать карьеру.
- Вы забываете, что он честный человек и приверженец старого курфюрста. Действительно, ему, как вестфальскому чиновнику, состоящему при министерстве, остается на выбор: пожертвовать женой или отказаться от всяких честолюбивых планов.
- Все зависит от взгляда! Многие при случае выигрывают большую игру, становятся тузами и побивают своей дамой короля, а там, смотришь, еще пригласят в крестные отцы Жерома. Разумеется, не всякий может рассчитывать на такое счастье…
В это время обряд венчания подходил к концу; толпа устремилась к выходу, чтобы видеть, как молодые сядут в карету.