Накрывший мешком голову палач на миг замер, но, сразу же опомнившись, толкнул Всеслава к костру. Волк, сперва взъярившийся на Переемщика, вдруг притих, прижался к ногам волхва, и они протиснулись внутрь поленницы. Исчез там и Опенок, коротко прогремела цепь, палач вернулся и быстро заложил заготовленными дровами проход. Он повертел головой, выискивая что–то, убежал, но тут же возвратился, неся в руке горящую лучину. Ограждая ладонью пламя, он подошел к христианам, но те молчали, не поднимая к нему голов, и тогда Доброслав–Опенок–Прокопий медленно приблизился к поленнице и поднес огонь к хворосту.
Византийцы встали, начали креститься, тихо выговаривая неясные русичам слова.
В ярком свете купальского солнца пламени долго не было видно, лишь белый дымок струился между поленьями.
Стоя на секире, вонзенной в стену храма, маленький Всеслав чувствовал, как по его спине стекают струйки холодного пота. Даже сейчас он еще надеялся, что страшное не произойдет, казалось, что вот–вот кто–то остановит казнь, разбросает дрова и освободит его волхва.
Но огонь разгорался быстро; уже вся внутренность наземного колодца наполнилась густым дымом, он переливался через края, и жар уносил его вверх, к небу. Пламя загудело, затрещало, и тогда из середины огня донесся вой.
Побледнели византийцы, Переемщик, уже стянувший с головы палаческий мешок, испуганно озирался. А вой, сперва низкий, хриплый, стал разрастаться, разрываться, переходил то в визг, то в клокотание.
Выл только волк, волхв–изгой Всеслав погибал молча.
Пламя внезапно вспыхнуло ярче, будто прорвалось внутрь колодца, жуткий вой вмиг оборвался, и тут из глубины костра послышался страшный стон.
Черный дым заметался над огнем; поднимаясь выше, он распрямлялся, бесконечной струей уплывал к небу и растворялся там в солнечных лучах священного купальского солнца. Хлопья пепла разлетались в стороны и, недолго повисев в воздухе, опадали на землю, на безмолвных русичей.
От страшного запаха, хлынувшего на церковь, мальчик задохнулся, у него потемнело в глазах, оборвалось дыхание, и он почти в беспамятстве сошел по секирам вниз. На полу храма он не удержался на дрожащих ногах и лег, раскинув в стороны руки. Снаружи сюда не доносился ни один звук.
Но костер там еще горел. Вокруг него недвижимо стояли смерды–русичи из Чижей и Липовой Гривы. Никто не плакал, но в глазах каждого отражался огонь, превративший волхва в дым–навью и унесшего не небо в их ирье…
Глеб Пакулов. Варвары
Глава I. ВЕСТИ
Владыка скифов старый Агай принимал послов. Далек и труден был путь их. Двадцать дней мчали послы из грозной Персиды по неспокойным маннейским да сарматским степям, пока в устье реки Танаиса не встретил их пограничный дозор скифов. Еще несколько дней скачки по берегам взъерошенного ветрами Меотийского озера, и вот она, столица длинноволосых кентавров, широко и беззаботно разбросившая возки–кибитки вблизи синелицего Понта Эвксинского.
Агай восседал на золоченом троне в окружении трех старейшин союза скифских племен и долгим немигающим взглядом смотрел на шумно прискакавшее посольство, теперь развязно стоящее перед ним в составе пятерых сухопарых персов. Они так и вошли в просторный, выставленный из узорчатого войлока царский шатер, не стряхнув с дорожных плащей пыль, не обмахнув сапог.
Бритощекий перс выдвинулся вперед, приложил ладонь к сердцу и слегка склонил голову в круглом бронзовом шлеме с торчащим из него пучком черных перьев. Тотчас же из–за спины его вынырнул толмач и положил у расписных сапог перса продолговатый сверток. Посол вскинул голову, заговорил. Толмач быстро переводил, с тревогой глядя на царя Скифии, а тот сидел, зажав в левой руке золотую чашу – знак царской власти, а правой цепко обхватив подлокотник трона. Слушая толмача, гневался Агай, но не давал волю гневу. Тяжко поднималась и шумно опадала грудь его под шерстяным кафтаном, стянутым поясом, набранным из серебряных блях.
Перс замолчал. Толмач кончил переводить и, не смея поднять глаза на лицо Агая, зацепился взглядом за массивную золотую гривну, поблескивающую на шее царя и почти скрытую навесом седой бороды.
– Степи, – Агай хмуро глянул на толмача, – где пасутся наши табуны и разбросаны могилы предков мы не отдадим и не покинем. Так велит богиня Табити, хранительница очагов и земли нашей. Земли, на которой сейчас стоит он, прискакавший издалека. Спроси его, разве царю Дарию мало восьми земель? Зачем не жить нам в мире?
Толмач поклонился и начал лопотать. Старейшины недовольно косились на Агая. Так ли пристало говорить с обидчиками царю Скифии! Или со старостью в сердце прокралась робость?
Слушая ответ царя, посол кривил злые губы и загнутым носом мягкого сапога елозил по полу. Скил, старейшина – военачальник царских скифов, крутоплечий, с бычьей шеей и изуродованным лицом, наблюдая за сапогом перса, тянулся рукой к правому бедру. Это не ускользнуло от внимания Агая. Он дрогнул длинными, как турьи рога, усами, и широкая рука Скила нехотя сползла с рукояти меча.
Персы тоже заметили жест старейшины, загалдели, вжав плечи в головы, прикрытые круглыми шлемами, а бритощекий посол подтянул за грудки толмача, что–то прокричал, плюнул ему в лицо и с силой отшвырнул прочь. Толмач распластался на полу, закрылся локтем, а перс, не переставая кричать, тыкал пальцем в сторону Скила. Полы его белого плаща распахнулись, тускло поблескивал на груди железный чешуйчатый панцирь. Визг продолжался до тех пор, пока не поднялся с трона владыка скифов.
– Что говорит этот горячий, как необъезженный конь, персид? – спросил Агай у перепуганного толмача. – Переведи все до слова. Твоя голова подвешена не на его языке. Когда его обрубят, она не упадет.
– О боги! и ты, о царь! – взмолился толмач. – Посол гневается, думая, что я неверно пересказал ему твою гордую речь, ты тоже сомневаешься в дословности моего перевода. Если мой подневольный язык смутен, то есть другой. – Толмач указал на продолговатый сверток, лежащий у ног посла. – Он здесь. Его речь проста и понятна.
– И царь Персиды прислал его мне? – догадываясь, что в свертке, усмехнулся Агай. – У вашего властелина почему не длинная память?.. Пусть говорит!
Толмач на коленях подполз к свертку, но бритощекий оттолкнул его сапогом, нагнулся и сам поднял посылку. Ухмыляясь, развернул и на вытянутых руках медленно протянул Агаю. На расшитом веселыми розами платке, холодно отсвечивая, лежал остроотточенный меч.
Сощурив зоркие глаза степняка, царь напряженно глядел на подарок. За его спиной сгрудились и подались вперед старейшины. От их дыхания шевелились его седые, рассыпанные по плечам волосы.
– Другого подарка я не ждал от твоего властелина, – проговорил Агай.
Можно было принять меч и тем самым принять войну. Но можно было отослать его обратно с землей и водою, признав себя побежденным. Старый, древний обычай, и Агай понимал его язык. Он исподлобья покосился на старейшин, задержался на Скиле. В горле Скила хрипело. Вцепившись злым взглядом в персидский меч, он улыбался половиной своего изуродованного лица. Жуткой была эта полуулыбка, и царь отвел глаза.
Перс заговорил с подвывом, глядя на откинутую покрышку шатра. Сверху бил не по–осеннему яркий свет сентябрьского солнца, и широкий сноп его упирался в грудь посла, дробился на множество маленьких солнц в чешуйчатом панцире, слепил. Толмач, боясь упустить хоть слово, быстро переводил речь бритощекого:
– Что на небе ярче дневного светила, кто на земле ослепительнее и могущественнее царя Персиды? Восемь народов лежат под его пятой, склонись и ты. Пусть туга и боль обегут стороной твои степи; как волны в море не дано сосчитать смертному, так нет числа рядам наших воинов. Не вставай на пути их шаткой запрудой, ибо первые же шеренги снесут ее, хлынут на земли твои и зальют пеной смерти все живое…
Неподвижен и мрачен сидел царь Скифии, слушая обидную речь посланца далекой Персиды. Слушал, стиснув в руке золотую державную чашу так, что побелели костяшки пальцев, да подергивалась голова в расчесанных до плеч седых волосах.
Посол умолк. Тягостная тишина наполнила шатер, и в этой тишине пугающе громко прозвучал щелчок. Это погнулся в руке Агая край чаши, и один из камней–рубинов, вправленных в ее обод, выстрелил из гнезда. Мелькнув жарким угольком, он стукнулся о ковер, подпрыгнул, покатился и замер, сочно просвечивая алым.
– Вот оно знамение богов! Пасть на страну твою кровавой росе, – глядя на камень, сурово проговорил посол. – Шли богоподобному землю свою и воду. Шли, как можешь быстро, заложников и сокровища, остуди гнев солнцеликого. Пусть украшением его гарема станет дочь твоя Ола. Слава о ее красоте достигла и наших краев. – Перс поднял на царя припухшие глаза. – Ты молчишь, значит, дошли слова Дария до сердца Скифии. Я увожу назад этот меч, порадую властелина восьми краев, а теперь и твоего.
Перс тряхнул руками. Край расшитого платка взлетел вверх и, лениво опадая, накрыл пол меча.
– Царь! – страшным голосом прохрипел Скил. – Тенями предков заклинаем тебя – прими!
Но Агай уже протянул руку и схватил меч. От резкого движения платок упал на расписные сапоги перса. Старейшины одобрительно загудели, а Скил, выставив зубы из–под криво сросшихся губ, рассеченных когда–то фригийским клинком, напружинился, готовый к гибельному прыжку. Воин, он гордился решительностью своего вождя. Агай поднялся.
– Клянусь богом–отцом Папаем, я хотел мира, – тихо, будто для себя, прошептал он и вздернул бородой. – Теперь скачи к Дарию с другой вестью. Молодой, он обидел меня, старика, и я накажу его. Скифия не Мидия, не Элам, трясущийся при стуке мечей. Пусть идет к нам за водой и землей.