- О, чего только ты не услышишь, - со слезами посулила она, всячески желая показать ему, что он не прав. - Ты узнаешь кое-что и похуже, мерзости, из-за которых все и началось.
И она изложила ему историю, преподнесенную ей Ринольфо и его папашей, - о том, как я набросился на этого парня, потому что тот увидел, как я обнимаю Луизину.
Лицо монаха, по мере того как он слушал, потемнело и приобрело суровое выражение. Но прежде, чем она закончила свой рассказ, я прервал ее, не в силах более сдерживать свое негодование.
- Все это ложь, этот гнусный червь все выдумал! - вскричал я. - И я все больше сожалею, что не свернул ему шею, как собирался.
- Он солгал? - спросила она, широко раскрыв глаза от удивления, не по поводу самого факта, а оттого, что ее поразила моя, как ей казалось, лживость.
- А разве это так уж невероятно? - спросил фра Джервазио. - Расскажи ты, как было дело, Агостино.
Я все рассказал: как эта девочка из христианского милосердия выпустила на свободу бедных пташек, которые попались в предательские ловушки Ринольфо, и как, разозлившись, он пытался ее поколотить, а она бросилась ко мне искать защиты и покровительства; как после этого я выгнал его из сада и сказал, чтобы он никогда больше не смел там появляться.
- Теперь ты знаешь, - заключил я, - что я с ним сделал и знаешь почему. И если ты мне скажешь, что я поступил неправильно, предупреждаю: я тебе не поверю.
- Действительно… - начал он, незаметно послав мне дружескую улыбку.
Однако моя мать перебила его.
- Он лжет, Джервазио, - сказала она тоном, в котором гнев сочетался со скорбью. - Он бесстыдно лжет. О, в какую бездну греха он ввергнут, и с каждой минутой погружается все глубже! Разве я не говорила, что в него вселился дьявол? Придется искать способ, чтобы его изгнать.
- Нам придется искать способ изгнать вашу глупость, госпожа моя матушка, - отвечал я с горячностью, уязвленный до глубины души тем, что меня называют лжецом и что поверили не мне, а этому олуху Ринольфо.
Она поднялась, исполненная сурового негодования.
- Агостино, я твоя мать! - напомнила она мне.
- Возблагодарим же за это Господа Бога. Это, по крайней мере, значит, что не вам меня обвинять, - выпалил я, окончательно перестав владеть собой.
Мой ответ заставил ее снова рухнуть в кресло. Она бросила умоляющий взгляд на фра Джервазио, на лице которого сохранялось хмурое и мрачное выражение.
- Может быть, он… может быть, на него напустили порчу? - спросила она моего наставника совершенно серьезно. - Как ты думаешь, может быть, какие-нибудь злые чары…
Он остановил ее, махнув рукой и раздраженно хмыкнув.
- Мы напрасно спорим, - сказал он. - Агостино не лжет, я за это ручаюсь.
- Но, фра Джервазио, говорю тебе, что я их видела, видела своими собственными глазами: они сидели рядом на ступеньках террасы, и он обнимал ее за плечи. А теперь он бессовестно лжет мне в лицо, что этого не было.
- Разве я сказал об этом хоть слово? - воззвал я к монаху. - Это было уже после того, как Ринольфо ушел из сада. В моем рассказе я до этого места еще не дошел. Совершенно верно, я сидел подле нее. Девочка была расстроена. Я ее утешал. Что в этом дурного?
- Дурного? - строго спросил он. - Ты обнимал ее за плечи. А ведь ты собираешься стать священником.
- Но почему же нельзя этого делать, позволь тебя спросить? - требовал я ответа. - Это что, новый грех, который ты вдруг обнаружил? Дать утешение страждущему - не в этом ли назначение нашей святой матери Церкви? Любить ближнего заповедал нам сам милосердный Господь. Я повинен и в том и в другом. Неужели из-за этого я достоин осуждения?
Он испытующе смотрел на меня, пытаясь отыскать в выражении моего лица - теперь-то мне это понятно - признаки иронии или насмешки. Не обнаружив ни того, ни другого, он обернулся к моей матери. Вид у него был торжественный.
- Мадонна, - спокойно сказал он, - мне кажется, что если Агостино и не святой, то он подошел к святости ближе, чем вы или я. Мы не смели и надеяться на такое к ней приближение.
Она посмотрела на него сначала с удивлением, а потом с печалью и медленно покачала головой.
- К несчастью для него, существует и другой арбитр святости, который видит глубже, чем ты, Джервазио.
Он склонил голову, но возразил:
- Лучше не пытаться заглядывать в самую глубину, мадонна, иначе, боюсь, можно увидеть такое, чего нет на самом деле.
- Ах, ты будешь защищать его даже вопреки здравому смыслу, - жалобно проговорила она. - Разве ты не видишь, он полон злобы, его обуревает жажда убить, заклеймить тебя печатью Каина - он сам в этом признается. То, что он проявляет неповиновение моей родительской воле, ты видел сам, а это тоже грех, ибо в одной из заповедей сказано: чти отца своего и матерь свою. О, - стенала она, - моя воля для него ничего не значит, он отказывается мне подчиняться, он отбрасывает поводья, с помощью которых я пыталась направить его по верному пути.
- Жаль, что вы не последовали моему совету год тому назад, мадонна. Но даже сейчас еще не поздно это сделать. Пошлите его учиться в Павию или в Сапиенцу, пусть изучает богословские науки.
- Отпустить его в мир! - в ужасе вскричала она. - О нет, нет! Я так старательно его оберегала!
- Но вы не можете вечно держать его взаперти, - возразил он. - Когда-нибудь он должен покинуть дом и соприкоснуться с миром.
- В этом нет нужды, - нерешительно проговорила она. - Если его призвание окажется достаточно твердым, монастырь… - Она не договорила и посмотрела на меня. - Выйди, Агостино, - велела она мне. - Нам с фра Джервазио нужно поговорить.
Я неохотно вышел, поскольку ничто в целом мире не могло интересовать меня больше, чем предмет их разговора, ведь от этого зависела моя судьба. Однако я тем не менее подчинился, и ее последними словами, когда я покинул комнату, было напутствие: то время, которое у меня осталось до урока с фра Джервазио, употребить на молитву, моля Господа о прощении за совершенные мною грехи, прося его наставить меня на путь истинный.
Глава шестая. ФРА ДЖЕРВАЗИО
Я больше не видел мою мать в тот день, не было ее и за столом во время ужина. Фра Джервазио сообщил мне, что она уединилась в своей спальне и молится за меня, прося Господа просветить и направить ее в том, что следует предпринять в отношении меня.
Я рано удалился в свою маленькую спальню, выходившую окнами в сад. Комнатка эта более напоминала монастырскую келью, чем покои, достойные положения господина и правителя Мондольфо. Стены ее были выбелены известкой, и единственным ее украшением, не считая распятия, висевшего над изголовьем кровати, было изображение святого Августина, беседующего с мальчиком на берегу моря.
Постелью мне служил простой соломенный тюфяк, а в комнате, кроме кровати, было еще деревянное кресло, табурет, на котором стояли чаша и кувшин для умывания, и шкаф, где хранилась моя скромная одежда. Я никогда не испытывал суетного желания красиво одеться, свойственного юному возрасту, и постоянно носил только строгое черное платье. В этом смысле мне не с кого было брать пример.
Я лег на кровать, погасил свечу и приготовился уснуть. Но сон бежал от меня. Долго лежал, обдумывая события этого дня, дня, когда я впервые открыл самого себя; самого тревожного и беспокойного дня из всех, что мне пришлось до этого пережить; дня, в течение которого, хотя вряд ли я это сознавал, мне довелось вкусить от двух самых острых блюд, даруемых нам жизнью: я изведал любовь и наслаждение от битвы.
Так я лежал несколько часов, размышляя и пытаясь сложить в единую картину отдельные кусочки загадки бытия, как вдруг моя дверь внезапно отворилась, и я вскочил с постели, увидев фра Джервазио со свечой, которую он держал, заслонив ладонью, так что она освещала только его бледное, изможденное лицо.
Видя, что я бодрствую, он вошел в комнату и притворил за собой дверь.
- В чем дело? - спросил я.
- Ш-ш! - он приложил палец к губам. Потом подошел ко мне, поставил свечу на кресло и присел на краешек моей кровати. - Ложись-ка снова в постель, сын мой, - велел он. - Я должен тебе кое-что сказать.
Он помолчал, дождавшись, пока я улегся и натянул покрывало до подбородка, не без мысли о том, что предстоит какое-то важное сообщение.
- Мадонна приняла решение, - сказал он. - Она опасается, что теперь, после того как ты однажды восстал против ее воли, она уже никогда не сможет подчинить тебя себе; если она по-прежнему будет держать тебя при своей особе, будет плохо и тебе, и ей. Поэтому она решила, что завтра утром ты покинешь Мондольфо.
Легкое волнение охватило меня. Покинуть Мондольфо - оказаться на свободе, в мире, о котором я столько читал; встречаться с людьми, с другими юношами, такими же, как я, а может быть, и с девицами, подобными Луизине, побывать в городах, посмотреть, как там живут люди. Тут было от чего прийти в волнение. И все-таки в этом возбуждении была не только радость, ибо к естественному любопытству, к желанию его удовлетворить примешивались некоторые опасения, порожденные единственным видом чтения, которое было мне доступно.
Мир - это скопище зла, он таит в себе многие соблазны, в нем трудно остаться невредимым. Поэтому я боялся мира, боялся выйти из-под защиты замковых стен Мондольфо; и в то же время мне хотелось своими глазами взглянуть на этот мир, в греховности которого я иногда позволял себе сомневаться.