– Нет, государь, клянусь святым Андреем, мне поручено было предложить заключение прочного мира и вывод наших войск из Палестины.
– Милосердный Бог, – воскликнул Ричард, – как ни основательны были мои подозрения в их постыдных намерениях, но я никогда не считал их способными унизиться до такой степени! Как могли вы принять такое поручение? Отвечайте, сэр Кеннет.
– Я не видел никого среди наших предводителей, кроме Вашего Величества, кто смог бы вести наше войско к победе. Ваша же болезнь отняла у нас единственную надежду. В таком случае я считал благоразумным избегнуть поражения.
– На каких же условиях хотели заключить этот достославный мир? – спросил король у Кеннета, едва сдерживая свой гнев.
– Они не были мне доверены, государь; я вручил пустыннику послание в запечатанном виде.
– Кем же считают этого почтенного пустынника: безумцем, изменником или святым?
– Я думаю, государь, – отвечал осторожный шотландец, – что дурачество его – всего лишь притворство, которое служит ему для завоевания уважения и почтения язычников, считающих безумие вдохновением свыше. По крайней мере, мне показалось, что безумным он становится лишь при известных обстоятельствах, а не всегда, как то бывает с настоящими безумными.
– Хороший ответ, – похвалил монарх, снова опускаясь на изголовье. – А покаяние его?
– Оно мне кажется искренним, государь; оно, по всей вероятности, свидетельствует о раскаянии в тяжком совершенном им преступлении, за которое, по его мнению, он осужден на вечные времена.
– А какого он мнения о войне?
– Он сомневается теперь в освобождении Палестины, как и в своем собственном спасении, лишь чудо, думает он, поможет нам победить врагов. Таково его мнение с тех пор, как рука Ричарда перестала поражать неверных.
– Значит, этот пустынник придерживается тех же политических взглядов, что и князья: забыли свое рыцарское звание и веру, отвагу проявляют лишь при отступлении, и вместо того, чтобы поразить вооруженных сарацин, готовы в смятении и бегстве своем затоптать умирающего союзника.
– Простите, государь, если я осмелюсь заметить вам, что подобные разговоры, волнуя вас, могут лишь усилить вашу болезнь, которая для христиан более ужасна, чем вооруженные полчища неверных.
Действительно, лицо короля Ричарда сильно разгорелось, вид его сверкавших глаз, всей фигуры с вытянутыми руками, сжатыми кулаками, беспокойно и нервно двигавшейся, был ужасен. По-видимому, он испытывал невыносимые физические и душевные муки, хотя желание узнать правду заставляло его разговаривать, преодолевая боль.
– Вы умеете льстить, сэр Кеннет, – сказал он, – но не уклоняйтесь от ответа. Вы мне не сказали еще всего, что я хочу знать. Видели ли вы королеву во время вашего пребывания в Энгадди?
– Нет, государь, – ответил сэр Кеннет, с большим смущением вспоминая ночную процессию, виденную им в часовне на утесе.
– Я спрашиваю вас, – строго сказал король, – не были ли вы в часовне кармелитских монахинь Энгаддийского монастыря и не видели ли там Беренгарию, королеву Англии, и дам ее свиты, которые отправились туда в паломничество?
– Я скажу Вашему Величеству правду, как на исповеди. Я видел в подземной часовне, куда меня привел пустынник, хор женщин, поклонявшийся величайшей святыне, я слышал пение гимнов, но не видел лиц, поэтому не могу знать, была ли среди них королева Англии.
– Вы не узнали ни одной из женщин?
Кеннет хранил молчание.
– Я спрашиваю вас, – продолжал Ричард, приподнимаясь на локтях, – как рыцаря и как благородного человека, и по вашему ответу определю, как вас оценить. Узнали ли вы кого-нибудь из дам, составлявших хор? Да или нет?
– Государь, – отвечал Кеннет, запинаясь, – я мог ошибиться…
– Я также делаю свои заключения, – ответил король, нахмурившись. – Но довольно. Хотя вы, рыцарь, и Барс, но берегитесь попасться в когти льва. Выслушайте меня: безумец может полюбить луну, но желать перескочить через высокую башню в безумной надежде достичь ее – значит покушаться на свою жизнь.
В эту минуту послышался шум у входа в шатер. Король, вполне оправившись от долгого разговора, произнес своим обычным голосом:
– Ступайте, отыщите мне де Во и пришлите его сюда вместе с мавританским лекарем. Головой ручаюсь за честность султана. Если бы он только отрекся от Мухаммеда, я готов был бы сам способствовать изгнанию наводнивших Палестину французов и австрийцев, так как он управлял бы страной лучше любого другого монарха.
Рыцарь Спящего Барса удалился. В это время вошел дежурный офицер и доложил, что послы от Совета пришли осведомиться о здоровье Его Величества, короля Английского.
– Как я счастлив: они удостоили меня чести вспомнить, что я еще жив, – иронически усмехнувшись, произнес Ричард. – Кто же эти уважаемые послы?
– Гроссмейстер тамплиеров и маркиз Монсерратский.
– Итак, брат наш, французский король, не вспомнил о больном, – сказал Ричард. – Если бы он был болен, то он давно бы уже увидел меня у себя. Джослин, поправь мою постель, она вся смята, подай мне стальное зеркало, причеши мне голову и бороду, а то волосы всклокочены, как львиная грива. Подай мне воды.
– Государь, – сказал с трепетом Джослин, – лекари говорят, что холодная вода может принести вам вред.
– Убирайся к черту со своими лекарями! – гневно вскричал монарх. – Если они не в состоянии меня вылечить, неужели ты думаешь, что я дам им себя мучить? Теперь, – прибавил он, умывшись, – впустите почтенных послов. Надеюсь, они не скажут, что болезнь сделала Ричарда неряхой.
Знаменитый гроссмейстер тамплиеров был высокого роста, сухощавый, преждевременно состарившийся мужчина. Постоянные сражения истощили его; проницательный взгляд его был тяжелым, заботы прорезали глубокие морщины на челе. Находясь во главе священного братства, обязанного в силу клятвенных обетов при помощи оружия содействовать завоеванию Святой земли, гроссмейстер Жиль Амори между тем обвинялся общественным мнением в тайных сношениях с Саладином и в самой гнусной измене. Подозреваемый в ереси и колдовстве, несмотря на свое военно-духовное звание рыцаря храма, гроссмейстер и весь орден тамплиеров являлись в глазах крестоносцев таинственным обществом, стремившимся ради тайных, загадочных целей к увеличению своего могущества, даже в ущерб самой веры.
Гроссмейстер был в полном облачении тамплиеров: поверх вооружения на нем был белый плащ храмовников и "Abacus" – таинственный символ его сана, давший повод к всевозможным толкам о том, что орден этот исполняет некоторые идолопоклоннические обряды.
Конрад Монсерратский имел гораздо более приятную внешность, нежели мрачный, таинственный храмовник, которого он сопровождал. Он был строен, роста несколько выше среднего, всегда отважен в битвах, осторожен в совете, весел и любезен на празднествах и пиршествах. С другой стороны, его обвиняли в непостоянстве, в холодном эгоистическом честолюбии, в стремлении расширять свои владения за счет соседей. Нисколько не заботясь о благе латинского государства, он думал исключительно о своих личных выгодах, ведя тайные переговоры с Саладином, действуя зачастую во вред всему христианскому войску.
Войдя, они оба поклонились Ричарду, который вежливо им ответил. Маркиз Монсерратский начал объяснять причину их посещения: они присланы от Совета королей и князей-крестоносцев, чтобы узнать о здоровье великодушного союзника, храброго короля Английского.
– Нам известно, – отвечал Ричард, – как князья Совета дорожат нашим здоровьем, как тягостно было им сдерживать свое любопытство в течение двух недель. Быть может, своим сочувствием и расспросами они опасались усилить нашу болезнь?
Эти слова, прервавшие красноречие маркиза, сильно смутили его; гроссмейстер, не смягчая своей суровости, сухо и отрывисто уведомил Ричарда, что они направлены к нему с просьбой от всего Совета и от имени всего христианства не доверять лекарю-мусульманину, присланному султаном. Совет сам хочет рассмотреть, можно ли положиться на сомнительные уверения Саладина.
– Если гроссмейстер уважаемого ордена тамплиеров, – ответил Ричард, – и вы, благородный маркиз Монсерратский, соблаговолите удалиться в соседний шатер, то через несколько минут сами увидите, какое значение для нас имеет дружественное участие государей и князей, наших соратников в этой войне.
Маркиз и гроссмейстер вышли. Через несколько минут в шатер вошел мавританский лекарь в сопровождении де Во и рыцаря Спящего Барса; барон остановился в дверях, чтобы отдать приказания часовому.
Входя, лекарь поклонился по восточному обычаю маркизу и гроссмейстеру, богатые одежды которых указывали на их высокие звания. Гроссмейстер приветствовал его с презрительной холодностью. Маркиз же ответил на поклон с грациозной вежливостью, с которой он всегда обращался к людям всякого звания и происхождения. Последовало минутное молчание; сэр Кеннет, ожидавший Томаса де Во, не решался войти в королевский шатер.
Гроссмейстер, пользуясь временем, обратился к мусульманину и строго спросил его:
– Неверный, как ты осмеливаешься взяться за лечение христианского государя?
– Солнце Аллаха одинаково согревает назареянина и правоверного, – ответил мудрец, – и слуга его не может делать между ними различия.
– Нечестивый хаким, – сказал гроссмейстер, – каким бы именем ни назывался ты, раб тьмы, не омытый святой водой крещения, знаешь ли ты, что будешь растерзан, если король Ричард умрет на твоих руках?
– Несправедливо поступите вы в таком случае, – ответил лекарь, – ведь в моей власти только знания, доступные человеку, успех же моего лечения известен лишь книге судеб.