Минуты две она сидела, устремив глаза на герб Бержерака, висевший на стене. Комиссар тоже посмотрел - что там остановило ее взгляд? Лилии на левой, голубой половине щита? Вряд ли. Золотой дракон - на правой, красной половине? Красивый и коварный зверь… Элиза?! Та самая, на которую ссылается автор письма!
- Кто такая Элиза? - осторожно спросил Коленкур. Муравьева не ответила. - Близкий вам человек? Мадам! - Он повысил голос, чтобы встряхнуть впавшую в сомнамбулическое состояние женщину.
- Что? Вы что-то сказали? - очнулась она.
- Простите, что приходится напоминать, скорее всего о крайне неприятных для вас вещах, но необходимо разобраться до конца. Думаю, что это - в ваших интересах.
- Да, да, - кивнула Катрин.
- То, что написано в письме, правда?
- Конечно же нет! - возмущенно воскликнула Катрин, однако сразу поправилась: - Да, Анри… то есть господин Дюбуа был сильно огорчен… расстроен моим замужеством и… сделал попытку меня вернуть… Но я отказалась! Все было в рамках пристойности!
Последние фразы она произнесла громко и резко, почти выкрикнула. Коленкур сочувственно покивал:
- И вы рассказали все вашей наперснице Элизе, а она, выходит, кому-то еще, и эти сведения докатились до Парижа.
Муравьева удивленно воззрилась на комиссара:
- До Парижа?!
- Да, мадам. Кому-то очень хотелось, чтобы Анри Дюбуа очертя голову помчался в Россию мстить за жену… и за вас… - Коленкур помолчал, обдумывая, стоит ли быть до конца откровенным с этой милой женщиной: ведь его истина может стать для нее, а возможно, и для него, просто опасной. Но тут ему пришло в голову, что опасность для нее реальна в любом случае и лучше предупредить. Как известно, предупрежден - значит, вооружен. И решился. Но сначала встал, прошел до двери, выглянул в коридор и, плотно прикрыв створку, вернулся на место. И говорил уже не так громко. - Я предполагаю, мадам, может быть, даже знаю, кому хотелось подтолкнуть Дюбуа, но называть не буду. Не могу и не имею права. Скажу лишь, что конвертами, в одном из которых было прислано отравленное письмо, пользуется некое секретное учреждение.
- Судя по тому, к чему склонял меня Анри Дюбуа, я догадываюсь, какое это может быть учреждение, - холодно произнесла Муравьева.
- Мадам! - Комиссар, остерегая, поднес указательный палец к губам.
Муравьева понимающе кивнула и, понизив голос почти до шепота, спросила:
- Если дело закрыто, я могу взять копию письма? Она мне может понадобиться в России.
- Возьмите. И будьте крайне осторожны. - Коленкур также говорил вполголоса. - Вы когда намерены быть в Париже?
- Еще не знаю. Муж вернется из Испании - наверное, после этого… - Катрин замялась. Комиссар был ей симпатичен, располагал к себе откровенностью, которая, как она считала, несвойственна служащим в криминальной полиции, но ей не хотелось раскрываться перед ним больше того, что он уже знал из письма. Потому и заключила: - Нет, пока сказать не могу.
Он, кажется, понял ее настрой, неоднозначность этого "сказать не могу" и не обиделся, а четко произнес, назидательно подняв указательный палец:
- Пожалуйста, не забудьте про осторожность. Что-то мне подсказывает, что у вас могут быть сложности.
- В Париже? - уточнила Катрин.
- Они могут быть в любом городе, в любой коммуне, но в Париже вероятнее всего.
4
Мысль о предательстве Элизы горячей иглой колола сердце Катрин, и ей стоило большого труда не показывать Николя своих расстроенных чувств. Еще ее тревожило то, что Анри уехал в Россию и снова будет угрожать Николя, но ни о письме, ни о своей поездке в шато Дю-Буа и Бержерак она ему ничего не сказала. Подумала: еще успею, до возвращения в Россию времени много; может быть, что-то изменится. Впрочем, муж ничего и не замечал: он был весело возбужден после возвращения из Испании, где встретил бывшего члена ревизионной комиссии сенатора Толстого - Ивана Демьяновича Булычева, который буквально затащил его на корриду, и, к немалому удивлению Николая Николаевича, бой быков ему не показался столь уж отталкивающим.
- Представляете, - рассказывал он за обедом внимательно слушавшим родителям Катрин, - я-то думал, что это просто испанская резня, утоление жажды крови после запрещения дуэлей на шпагах, а оказалось - настоящее искусство, балет на грани жизни и смерти. Волнует необычайно!
- А вас, Николай, не волнует напряженность отношений России с Османской империей? - вежливо поинтересовался Жерар де Ришмон, ловко разделывая вилкой и ножом жареного кролика, традиционное обеденное блюдо в семье де Ришмон. (Этих кроликов в поместье и окрестностях была тьма-тьмущая.) - Как пишут наши газеты, русская армия под командованием князя Михаила Горчакова 3 июля вступила на территорию Молдавии и Валахии, которые находятся под турецким суверенитетом. Насколько я понимаю, до войны остается только шаг.
- Ну, воевать с Россией у турок кишка тонка, - нахмурясь, сказал Муравьев. - Мы их бивали не раз, и надо будет - еще побьем.
- Тем не менее, когда чрезвычайный посланник вашего императора князь Меншиков потребовал от турецкого султана в пятидневный срок заключить с Россией договор, передающий православное население Османской империи под покровительство российского императора, османы отклонили этот ультиматум. Их не остановил даже разрыв дипломатических отношений.
- Я читал об этом в немецких и французских газетах. - Голос генерала стал сух и холоден. - И помню слова князя перед отъездом из Константинополя: "Отказ Турции дать гарантии православной вере создает для императорского правительства необходимость отныне искать ее в собственной силе".
- У вас хорошая память, Николай, - заметил Жерар де Ришмон.
- Благодарю. Но хорошую память не мешало бы иметь и тем, на чью помощь в войне с Россией рассчитывает Турция. Позиция России благородна, она хочет помочь единоверцам, стонущим под игом магометан…
- Да, да, - поддакнул Жерар и добавил нейтральным тоном: - А в качестве бонуса получить проливы из Черного моря в Средиземное.
Лицо Муравьева пошло красными пятнами, и Катрин поспешила вмешаться:
- Николя, папа, давайте оставим политику тем, кто ею занимается. Мы же говорили про корриду. Николя, ты так вдохновенно о ней декламировал. "Балет на грани жизни и смерти" - это же настоящая поэзия!
Ей самой было противно от своей фальши, но ничего другого в этот момент она придумать не смогла. А отец тем временем невозмутимо поглощал жареного кролика, запивая легкое мясо превосходным рубиновым Сен-Эмильон.
Катрин продолжила отвлекающий маневр:
- Ты знаешь, я корриду видела еще девочкой, и она мне ужасно не понравилась. А вот сейчас, после твоих слов, мне снова захотелось ее посмотреть…
- О да! - поддержала дочь Жозефина де Ришмон. - Вы, Николя, тайком от жены стихи не сочиняете? Попробуйте, у вас должно получиться, не все же время заниматься государственными делами…
Слушая простодушную женскую болтовню, Муравьев постепенно остывал. Он залпом осушил бокал бордосского и принялся за остывшего кролика.
- Ты обязательно напиши об этом брату Валериану, а то он у себя в Олонецкой губернии ни о чем подобном и не слыхивал, - окончательно выдыхаясь, закончила Катрин.
Николай Николаевич оторвался от еды:
- Конечно, напишу, давно ему не писал. А ты - Элизе.
- А ей-то о чем писать? О Франции? Приеду - расскажу.
- Пожалуй… - согласился муж, наливая себе вина и, как ей показалось, не особенно вникая в ее слова. И тут она подумала, что после всего, что узнала от Коринны и Коленкура, вряд ли ей захочется встречаться и разговаривать с Элизой.
- Впрочем, - вдруг усмехнулась Катрин, - я все-таки ей напишу. Есть чем поделиться, не дожидаясь встречи. И ты Александра что-то совсем забыл.
- Да, да, и ему черкану.
Про Александра Катрин помянула совершенно напрасно: Николай Николаевич братьев не забывал, переписка с ними не прерывалась, где бы он ни находился. Муравьев умел и любил писать письма - обстоятельные, рассудительные, часто философические - это особенно чувствовалось в письмах к Валериану, с которым у старшего брата были все-таки более теплые отношения. Катрин как-то сказала шутливым тоном:
- Николя, у тебя будет чем заняться на старости лет: ты напишешь замечательные мемуары, которыми будут зачитываться и через столетие.
На что муж ответил очень даже серьезно:
- Я их напишу лишь в том случае, если исполню все задуманное. Только тогда я буду иметь право на мемуары.
Николай Николаевич не любил откладывать что-то намеченное в долгий ящик, поэтому уселся за письма сразу после обеда. Настроение его оставалось прекрасным, и это не могло не найти отражения в тексте. "Вообще я очень доволен настоящим моим путешествием, - писал он Валериану, который был в то время Олонецким гражданским губернатором. - Оно рассеяло меня от вечных трудов и забот, рассеяло многие неприятные впечатления по службе и оставило во мне лишь необходимое для службы, то есть твердое намерение употребить все мои силы и способы в пользу Государя и Отечества, и укрепило убеждение, что в России лучше, чем во всех других частях Европы".