– Перед людьми, – сказала она, – я была женой Филиппа Мантуанского, принца Гонзага! Перед Господом я всегда была безутешной и верной супругой Филиппа Лотарингского, герцога Неверского! Да будет навеки проклято имя Гонзага! Отвергаю его и предаю позору! Молю сына моего, шевалье Анри де Лагардера, привести к этой гробнице, по доброй воле или насильно, принца Филиппа Гонзага и умертвить убийцу там, где покоится жертва.
Присутствующие с трудом сдерживали волнение. Лагардер опустился на одно колено и преклонил обнаженную шпагу к ногам принцессы.
– Сударыня, – сказал он, – матушка! С Божьей помощью я отыщу вашу дочь, клянусь вам в этом! Клянусь также, что Невер будет отомщен.
– В день, когда это произойдет, – ответила та, что желала отныне носить имя герцогини Неверской, – наследница дома Неверов станет мадам де Лагардер, если его королевское высочество разрешит это.
Шевалье, поднявшись на ноги, крикнул звенящим голосом:
– Коня! Монсеньор, прикажите дать мне коня!
ЧАСТЬ 1
Испанская дорога
I. ЖИВОЙ ВЫКУП
Около полуночи по испанской дороге при свете луны бешено мчались всадники.
Стоял сентябрь 1718 года.
Погода была прекрасной, на дорогах лишь изредка встречались рытвины и ухабы, так что лошади могли показать все, на что способны.
Они неслись в ночи под мертвенно-бледными лучами с такой быстротой, что при взгляде на них вспоминалась скачка Смерти, описанная в старых немецких легендах.
Немногие крестьяне, еще бодрствовавшие в этот час, с содроганием осеняли себя крестом, а разбойники, которые в те времена отправлялись на промысел лишь в сумраке ночи, уступали дорогу, заранее отказавшись от намерения напасть.
Впрочем, то были люди благоразумные: жизнь, полная треволнений, давно научила их действовать наверняка, избегая малейшего риска.
Всадники делились на два отряда – беглецов и преследователей.
Первая группа заметно уступала в скорости второй из-за кареты, катившейся посередине; по всему было видно, что вскоре оба отряда сойдутся в жестокой битве, ибо разделяло их не более чем три лье.
Ставкой в этом сражении, несомненно, была карета, ради которой беглецы все поставили на карту; окружавшие ее всадники держали в руках обнаженные шпаги.
Это были дворяне, привыкшие щеголять в роскошных придворных нарядах. Сейчас, однако, все они были экипированы по-походному, из чего следовало, что к путешествию своему – или, точнее говоря, бегству – они приготовились заранее. Об этом, кстати, свидетельствовало и то, что подставы для них были приготовлены вплоть до Байонны.
Их было восемь человек; они мнили себя храбрецами и полагали, что имеют на это основания.
Весь Париж знал их имена, титулы, шпаги и любовниц.
Час назад стало также известно, что отныне они превратились в изгнанников и что им надолго закрыт доступ не только ко двору, но и в само королевство.
Сами они еще не ведали о последних распоряжениях регента Филиппа Орлеанского, но, похоже, догадывались о своей участи, ибо на лицах их можно было прочесть все что угодно, кроме радости.
Были среди них отчаянные головы, привыкшие раздавать и получать удары шпагой, – этим страх был чужд; другие же вступили на скользкую дорожку не по убеждению, а из тщеславия – и теперь их увлекал общий поток. Все знали толк в наслаждениях, даруемых жизнью, и умели брать от нее все; однако в этот час им было не до веселья; непривычная меланхолия овладела умами некогда шумных и веселых собутыльников, и они обменивались только короткими отрывистыми репликами.
Бывают в жизни обстоятельства, заставляющие умолкнуть и самых болтливых.
Утро вечера мудренее! Ночь образумила их, хотя они не могли и мечтать, чтобы провести ее в собственной постели. Во мраке они яснее чувствовали, сколь неизбежен заход солнца.
Солнцем для них были милость, фортуна, удовольствия и любовь; мраком – изгнание, бегство, туманное будущее.
Лишь один из них – тот, что скакал возле дверцы кареты, – сохранял силу духа в этот критический момент. Это был их вождь и повелитель, источник всех прежних благ, орудие нынешних и грядущих бедствий.
Его звали Филипп Мантуанский, принц Гонзага.
Черный тонкий силуэт Пейроля, его интенданта и фактотума, маячил впереди.
Карету окружали Монтобер, Лавалад, Носе, Таранн, барон фон Бац и Ориоль; причем последний все время норовил опередить своих, ибо опасность угрожала сзади.
Здесь собралась вся шайка верных подручных-висельников принца Гонзага, за исключением пяти человек: Альбре, Жирона, Ла Фара, Шуази и Навая. Двое первых приняли смерть от шпаги Лагардера в особняке Гонзага мгновение спустя после подписания договора с горбуном. Поэтому их отсутствие никого удивить не могло.
Но что же сталось с тремя другими, для которых были приготовлены лошади у ограды кладбища Сен-Маглуар? Неужели и им пришлось вместо испанской дороги ступить на путь, ведущий к вечности?
Этими вопросами больше всего терзался Ориоль.
– Жирон и Альбре вчера, – бормотал он, – а сегодня Ла Фар, Шуази и Навай…
Маленький толстый откупщик ошибался лишь в одном: Наваю удалось ускользнуть от безжалостной Парки, ибо он отбросил шпагу, которой нанес рану маркизу де Шаверни. Раскаяние спасло его от карающей руки шевалье.
Монтобер отозвался на сетования толстяка насмешкой обреченного на смерть:
– А через час, возможно, Ориоль и Монтобер… Лагардер с одного удара убивает двоих, стало быть, это всего три взмаха шпагой… Последнее па он исполнит с Гонзага! Ты дрожишь, Ориоль?
– Ты не можешь этого видеть в такой темноте… Однако, должен признаться, постель красотки Нивель будет помягче, чем седло…
– Попробуй вздремнуть, может, тебе приснится, что она уложила тебя спать на ковре… У этих девочек из Оперы богатое воображение.
– Бедняжка Нивель! – вздохнул банкир.
– Нивель пьет шампанское или забавляется с любовником, – сказал Монтобер со смехом, – а ты удираешь во весь опор… Она наверняка уже нашла тебе замену… Впрочем, я не исключаю, что она подождет… до завтра!
Никто даже не улыбнулся в ответ на остроту. Беглецам было не до шуток.
Ветер уносил с собой слова, раздувал плащи, путался в их складках. Красная, словно обагренная кровью луна то скрывалась за черными тучами, то выходила из-за них, забираясь все выше и выше. Когда она исчезала, и всадники, и карета, и деревья, и дорога тонули во тьме. В такие моменты никто не раскрывал рта.
Морщина перерезала лоб принца Гонзага.
Незадолго до семейного суда, или, как он называл это собрание, семейного совета, предвидя свое поражение, он сказал:
– Мы должны увезти с собой живой выкуп, нашу заложницу.
И заложница была здесь: в карете рыдала Аврора де Невер в подвенечном наряде, тогда как сидевшая рядом Флор сжимала ей руки, умоляя не терять надежды и верить в Лагардера.
– Да, я верю, – говорила Аврора, – я знаю, он спасет нас, если жив. Но жив ли он? Что произошло, когда нас уносили? Все они собрались там, чтобы убить его…
– Что стоят десять шпаг против его одной? – возразила Флор, небрежно пожимая плечами. – Если бы он погиб, наши похитители не спасались бы бегством. – Наклонившись, она нежно поцеловала подругу со словами: – Теперь с ним Шаверни, и нам больше нечего бояться.
И тут же сама отвернулась, чтобы утереть слезы… Перед глазами ее встал Шаверни: упавший на одно колено, окровавленный и бледный. Она знала, что маркиз ранен, но не хотела говорить об этом…
Если удар не поражает храбреца сразу насмерть, то терзаться незачем. Флор ждала спасения от обоих: от Лагардера и от Шаверни.
Принцу очень хотелось знать, о чем они говорят. Но стоило ему наклониться к дверце, как девушки замолкали, теснее прижимались друг к другу.
"Мне будет трудно из разлучить, – думал он, – и эта дружба может помешать моим планам. До чего же глупа цыганка! Я подобрал ее, чтобы открыть ей путь к богатству и славе, а она добровольно от всего отказывается… Она истинная дочь своего племени: чувства для нее важнее денег и почестей, тогда как я ради них нарушил все законы Божеские и человеческие… Правда, теперь близится расплата и моя погибель… Погибель? Да полно. Так ли все непоправимо? Нужно лишь убрать с дороги Лагардера и вновь увидеться с регентом… Пока же, однако, я спасаюсь бегством от этого непобедимого шевалье!"
Он сжал кулаки и скрипнул зубами. Лошадь его подпрыгнула, ибо он в бешенстве вонзил шпоры ей в бока.
Взгляд его устремился к спутникам, скакавшим вокруг.
– Лишь Навай и Шаверни посмели оставить меня, – проворчал он, – прочие все здесь… все, кто не погиб! Я обещал им, что в наступающий день они будут или первенствовать в Париже, или мчаться по испанской дороге с грузом золота и надежд… – Он насмешливо повторил: – Первенствовать в Париже! В этот час нет никого, кто был бы ниже нас… и это еще не конец! Если бы нам вздумалось вернуться, то весьма вероятно, мы бы прямиком отправились на Гревскую площадь… Но мы еще посмотрим! Будущее принадлежит смелым и сильным!
Гордо выпрямившись, он сверкнул глазами, словно бросая вызов судьбе.