…В зале суда читали приговор. Читал ларник, даже на вид глупый, как левый ботинок. Вытаращивал глаза, делал жесты угрожающие, примирительные, торжественные. А слов разобрать было почти нельзя – словно горячую кашу ворочал во рту человек.
– Яснее там, – усмехнулся Лотр.
– "…исходя из, – ларник громоподобно откашлялся, – высокий наш суд повелевает сатанинскому этому отродью…". Слушай!
От громоподобного голоса мыши в клетке встали на задние лапки. Ларник поучительно изрек им от себя:
– Ибо сказано, кажется, в Книге Исход: "Шма, Израиль!" Это значит: "Слушай, Израиль!". Вот так.
– У вас что, все тут такие одарённые? – спросил Лотр.
– Многие, – усмехнулся доминиканец.
Ларник читал по свитку дальше:
– "Повелевает высокий наш суд осудить их на баницию, изгнать тех мышей за пределы славного княжества и за пределы великого королевства, к еретикам – пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, выдать им охранную грамоту от котов и ворон". Вот она.
Корнила взял у ларника свиток, пошёл в угол, начал запихивать его в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собой, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный сатанинский писк.
– Так-то, – произнес сотник. – С сильным не судись.
Великан Пархвер прислушался:
– Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.
– Их дело, – буркнул сотник.
В подполье началась радостная возня.
– Видите? – оживился мрачный Комар. – И они пришли. И им интересно.
Кардинал встал.
– Думаю, не должны мы забывать о милости, о человечности, а в данном случае – об анимализме. Нужно дать две недели покоя матерям с маленькими мышатами… Нельзя же так, чтобы в двадцать четыре часа.
– Ум – хорошо, а дурость – это плохо, – как всегда, ни к селу, ни к городу проговорил Жаба.
– И месячный срок для беременных мышей, – добавил Босяцкий.
Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкал что-то пером. Потом встал и огласил:
– В противном же случае – анафема.
Друзья стояли у дверей хлебника. Хлебник шнырял глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.
– Так что? – спросил Ус. – Перстенька моего не считаешь?
– Почему? – спрятал глаза хлебник. – Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.
– И тот насыпь, – мрачно сказал "грач" Турай.
– Это почему? – взвился хлебник.
– А потому, – поддел, смеясь, Марко. – Чья забота голубей кормить? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?
– Ты уж заткнись, щенок, – зашипел было на него хлебник.
– А вот я дам тебе "узелок", – заступился за друга Клеоник.
– Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!
– Братом я тебе на кладбище буду: ты у капеллы, а я с краешка, хотя я богов делал, а ты их грабил.
– Богохульник! – кипел хлебник.
– Замолчи, говорю, – усмехался Клеоник. – А то я с тебя лишнюю стружку сниму или вообще сделаю из тебя Яна Непомуцкого.
– А вот тебе и торба для этого. – Кирик бросил к ногам хлебника мех.
– Это ещё зачем? – покраснел тот.
– Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины этого меха.
Зенон готов был сквозь землю провалиться. Сам не справился, простофиля, теперь друзья за него распинаются.
– Нет, – еле выдавил хлебник.
– Значит, не дашь зерна?
– Рожу, что ли?
– Та-а-к, – подозрительно спокойно произнес Кирик. – Духи святые всё склевали, мыши подсудимые.
И он внезапно взял хлебника за грудки:
– Пьянчуга, сучья морда, грабитель. Ты у меня сейчас воду из Немана будешь пить до Страшного суда.
– Дядька… Дедуля… Папуля… Швагер…
– Иди, – швырнул его в двери Вестун.
Хлебник побежал в склад.
"Дзи-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя", – непрерывно, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогонку дуда. Словно огромный глупый баран отдавал Богу душу.
…Чуть позже друзья спустились ниже Каложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-красивый, прозрачный, он летел как стрела. Лучи солнца гуляли по потоку, по куполам Каложи, по свинцовым позолоченным рамам в её окнах, по оливково-зелёным, коричневым, радужным крестам из майолики, по маковкам Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице "Алёне", построенной на средства жены бывшего великого князя, сверкали пожертвованные ею колокола. Много. Десятка два.
Несколько монахов-живописцев из монастырской школы сидели на солнышке, растирали краски в деревянных ложечках, половинках яичных скорлупок, чашечках размером с напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.
– Тоже рады теплу, – сказал растроганно дударь. – Божьему солнышку.
– А они что, не люди? – улыбнулся Клеоник.
– Так вы же друг друга не считаете за людей, – буркнул Турай.
Кузнец покосился на него.
– Они – люди, – проговорил резчик. – И очень способные люди. У меня к ним больше братских чувств, чем хотя бы к этому… капеллану Босяцкому. Не по себе мне, когда гляжу я ему в глаза. Он какой-то потайной, страшный.
– Брось, – не согласился Марко. – Что он, веры может нас лишить? Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.
– Мы не трогаем. Они могут тронуть.
– Они? – усмехнулся Марко. – Слабые? Сколько их на Гродно?
– Однако ж Анну они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш с согласия короля в их пользу бывшее Спасоиконопреображение уступил.
– Так он же тебе лучше…
– Мне он не лучше. Мне будет плохо, если святое наше равенство они нарушат. Когда ты на ребре повиснешь, а я, как католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глашатаи сегодня что кричали? Мышей судят. Вроде как проба. А сыскная инквизиция гулять пошла. Молодой Бекеш в Италии был, в Риме. Ужас там творится.
– И наши не лучше, – вздохнул Турай.
– Правильно. Но "наши" далеко, – ответил Вестун. – А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?
– А то. Страшные наступают времена. Церковь мою будто охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и жадные. Тысячами жгут людей. Тьма наступает, хлопцы.
– Э-э-э, – отмахнулся Зенон, – напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш Спасом. А почему ты забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, звонницу построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понеманье ему король подарил.
– Бывший король, – уточнил Вестун. – Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.
– Да, – подтвердил Клеоник. – Дочка медзияланского князя.
– Да и Богуш уже не тот, – говорил дальше кузнец. – Шатается панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие господа? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колесе не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются… наши и ваши. А мы ведь для них такие же… мыши… Страшные приходят времена.
Они отошли подальше, чтоб не мешать богомазам, и развалились на травке. Зенон, присев на свой мех с зерном, думал.
– Дурни они, что ли? – наконец спросил он. – Мышей судят?
– Не они дурни, – ответил дударь. – Это мы дурные, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть? А Комар их судит.
– А Комар разве большой? – спросил Клеоник.
– А с хорошую таки свинью будет, – отозвался Вестун.
Молчали. Ласковое у реки солнце гладило лица.
– Кто всё же этот Босяцкий? – мрачно спросил Гиав. – Он какой-то не такой, как все доминиканцы. Масляный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди приходят. Сам же он, кажется, всё и про всех знает.
Клеоник вдруг крякнул:
– Ладно, хлопцы. Тут все свои, можно немного и открыть. Слыхали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе – лютеранская… О гуситах ничего не скажу, хотя чашники и дерьмо. Убитых не судят. А последние такие же самые свиньи, разве что церковь подешевле. Рим с ними, понятно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом… и… ядом. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят повсюду страшные слухи. Будто есть под землёй, в великом укрытии… более могучее, чем Папа…
– Ну, что замолчал? – спросил Ус.
– Братство тайное, – закончил резчик. – Те самые крестоносцы, что… ядом воюют. Вроде никто точно ничего не знает, но есть.
– А я бы таких молотом вот этим, – объявил Вестун. – Чтобы голова в живот юркнула и сквозь пуп глядела.
– И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались, непременно Босяцкий из них. Ты глянь ему в глаза. Плоские. Зелёные… Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, а оттуда вместо языка – травинка-жало.
– Может быть, – согласился Марко. – Всё может быть.
– Да зачем им сюда? – спросил Турай. – Тут у нас тихо.
Ус развёл золотыми руками.
– Молчи уж… тихо, – пробурчал он.