Оставался еще третий камень преткновения: присяга, приносимая вновь назначенным священником государству, в которой он должен признать власть короля и парламента над церковью и унию между Англией и Шотландией, сделавшую последнюю составной частью первой, благодаря чему прелатство - родная сестра папизма - вновь утвердилось в господстве, а митра епископа снова выставила свои рога. Все это свидетельствовало о таком упадке религии, что Дэвид, бывало, часто восклицал: "Горе нам! У меня внутри все переворачивается! Сердце мое исходит кровью!" И он вспоминал о том, как одну почтенную матрону "вынесли из Толбутской церкви в обмороке, не поддающемся действию ни жженых перьев, ни бренди и вызванном лишь тем, что с кафедры шотландской церкви были произнесены ужасные слова, служившие началом к воззванию по делу Портеуса: "Предписывается парламентом - лордами духовными и светскими". Поэтому эта присяга являлась явной уступкой, отвратительной мерзостью, грехом, опасной ловушкой и кощунством. Однако соблюдение такой процедуры требовалось не во всех случаях: министры понимали, что надо уважать требования не только своей чуткой совести, но и совести своих сограждан, и лишь значительно позже пресвитерианская община и генеральные съезды ввели строгие правила в этом отношении. И опять Дэвид нашел примиряющий выход. Если пастор не должен идти на подобную уступку и если он вступит в свои обязанности не путем захвата должности, а путем гражданского введения в нее - что ж, тогда, пожалуй, по мнению Дэвида Динса, такой священнослужитель имел полное право опекать духовные и мирские интересы обитателей Ноктарлити и пользоваться жалованьем, домом, землей и всеми прочими благами, отсюда вытекающими.
Взгляды самых лучших и прямолинейных людей так сильно зависят от внешних обстоятельств, что, может быть, с нашей стороны было бы слишком жестоко пытаться уяснить, насколько родительские чувства Дэвида повинны в изворотливости этих суждений. Давайте трезво оценим положение Дэвида Динса. Он только что лишился одной дочери, а внезапное решение Дамбидайкса отняло у его другой дочери, которой он был стольким обязан, всякую надежду стать когда-либо хозяйкой богатого поместья. И как раз в тот момент, когда это разочарование так довлело над ним, в воображении его встал Батлер, не голодный и нищий учитель, а сытый, гладкий и преуспевающий пастор прихода Ноктарлити, любимый всей общиной, примерного образа жизни, стойкий защитник веры, выполняющий обязанности духовного пастыря с таким рвением, какого не проявлял до сих пор ни один священник Верхней Шотландии, обращающий грешников на путь истины с такой же легкостью, с какой шотландская овчарка возвращает в стадо отбившихся овец, любимец герцога Аргайла, получающий восемьдесят шотландских фунтов жалованья и четыре чолдера съестных припасов. Это была партия, вполне возмещающая разочарование, причиненное женитьбой Дамбидайкса, ибо, по понятиям почтенного Дэвида, облеченный властью пастор стоял гораздо выше обычного земельного собственника. Ему и в голову не приходило, что в пользу этого брака говорят и чувства самой Джини, которых честный Дэвид совсем не принимал во внимание: он не допускал даже мысли, что склонности Джини могут не совпадать с его собственными.
В результате таких размышлений он решил, что ему следует взять в свои руки все это дело и дать достойного пастора церкви Ноктарлити, если только подобную задачу можно выполнить без греховных уступок, или кощунства, или какого-либо другого проявления вероотступничества. И поэтому через посредство честного торговца пахтаньем, проживавшего в Либбертоне, Дэвид вызвал к себе Батлера. Даже от этого достойного посланца ему не удалось вполне скрыть переполняющее его сознание собственной важности, так что торговец, передавая учителю приглашение Дэвида, сказал: "Видно, хорошие новости припас вам хозяин из Сент-Леонарда; вид у него уж больно важный - ни дать ни взять, петух на насесте".
Батлер, как и следовало ожидать, тут же откликнулся на приглашение. Это была простая душа, основными достоинствами которой являлись доброта и здравый смысл; но в данном случае любовь сделала его еще и изобретательным. Дело в том, что он уже знал о милости, оказанной ему герцогом Аргайлом, и чувства его может понять лишь тот, кто, прожив всю жизнь в нужде и тяжких заботах, стал внезапно обеспеченным и независимым человеком. Тем не менее Рубен решил не опровергать убеждения старика в том, что тот первый сообщил ему эту волнующую новость. И одновременно он дал себе слово, что в разговоре, который между ними состоится, он предоставит Дэвиду Динсу полную возможность высказать все, что тот думает по поводу предложения Аргайла, не прерывая его и не раздражая возражениями. Последнее намерение было особенно разумно, ибо, если Дэвид Динс мог разрешить многие сомнения, самым удовлетворительным образом для самого себя, ему ни в коем случае не понравились бы подобные заключения, сделанные кем-либо другим, и спор на эту тему лишь навсегда укрепил бы его в том мнении, которое Батлер стал бы опровергать.
Встретив своего друга, Дэвид принял тот серьезный и важный вид, который не напускал на себя с тех пор, как на него посыпались невзгоды, и который отмечал когда-то дни его безоговорочной власти над вдовой Батлера и решал способ обработки земли в "Вирсавии". В многословных выражениях он оповестил Батлера о том, что принял предложение герцога Аргайла взять на себя управление скотоводческой фермой в Дамбартоншире и переменить место своего жительства, и с явным самодовольством перечислил все преимущества нового положения; однако заверил терпеливого слушателя в том, что основной причиной, побудившей его согласиться, явилось желание принести пользу герцогу Аргайлу своими сельскохозяйственными познаниями (выступившие слезы несколько затмили горделивое выражение в его глазах), "кому он столько обязан за помощь в постигшем его недавно несчастье".
- Поручить такое ответственное дело какому-нибудь невежественному горцу - это все равно, что доверить его неверному Дойку Идумеянину, - сказал он, - а что до меня, то, пока моя седая голова у меня на плечах, каждое копытце будет на учете, и смотреть за ними я стану так, словно это самые тучные фараоновы стада. Так вот, Рубен, мальчик мой, раз нам предстоит перебраться в чужую страну, ты, наверно, станешь скорбеть, ибо тебе не с кем будет даже посоветоваться о своих делах в наши переменчивые и податливые на ересь времена; и станешь ты вспоминать, что старик по имени Дэвид Динс не раз выводил тебя к свету истины из мрака сектантства и еретических заблуждений, в которых с полным удовольствием пребывала семья твоего отца; и когда тебя будут одолевать тяжкие испытания, соблазны и душевные сомнения, ты словно новобранец, впервые марширующий под дробь барабана, не раз вспомнишь закаленного старого солдата, который познал не один черный день в своей жизни и слышал свист пуль столько раз, сколько у него волос на голове.
В глубине души Батлер, наверно, полагал, что упоминание о религиозных взглядах его предков было излишним; может быть, в своей самонадеянности он зашел так далеко, что вообще не понимал, почему человек его возраста и понятий не имеет право действовать самостоятельно, а должен следовать по пути, указанному Дэвидом Динсом. Однако вслух он сказал, что сожалеет о необходимости расстаться со старым, испытанным и любящим другом.
- Но что поделаешь, дорогой? - сказал Дэвид, причем на лице его появилось некое подобие улыбки. - Что поделаешь? Я уверен, что ты не знаешь, как выйти из такого положения, ты уж лучше предоставь найти выход другим людям - герцогу Аргайлу и мне, Рубен. Хорошо иметь друзей в этом мире, а еще лучше никогда не забывать про тот, высший мир!
И Дэвид, проявлявший свое благочестие не всегда к месту, но зато с неизменной искренностью и пылом, возвел набожно глаза к небу и замолчал. Мистер Батлер дал понять, что с удовольствием выслушает совет своего друга на столь важную тему, и Дэвид вернулся к их разговору.
- Что бы ты сказал, Рубен, о церкви, о самой настоящей церкви, но при нашем теперешнем правлении? Если бы тебе предложили приход, согласился бы ты? И на каких условиях? Я это выясняю просто из интереса.
Батлер ответил:
- Если бы мне сделали подобное предложение, я бы прежде всего хотел выяснить, буду ли я полезен тому приходу, куда меня назначают, и если бы убедился в положительном ответе, то, конечно, такое предложение явилось бы крайне желательным во всех отношениях.
- Правильно, Рубен, очень правильно, мальчик, - сказал достойный наставник. - Прежде всего совесть твоя должна оставаться незапятнанной, ибо ты не сможешь поучать других, ежели сам так плохо постиг мудрость Священного писания, что станешь хвататься за суетные мирские утехи вроде имущества, дома, денег и снеди, которых твое благочестие, может быть, вовсе и не заслуживает, а ты тем не менее воспользовался бы нашей святой церковью ради жалованья священнослужителя. Но у меня приготовлено кое-что получше для тебя, только ты не должен действовать по-своему, ибо отсюда могут произойти пагубные ошибки, еретические заблуждения и отступничество от нашей правоверной религии в сторону папистской ереси и сектантских лжеучений. И если, Рубен, ты будешь поставлен перед таким испытанием, то не забывай, что ты еще молод, хоть и обучен всяким там грешным языкам вроде тех, на которых говорили в Риме, этом логове католической мерзости, или в Греции, где надругались над Священным писанием; но, несмотря на это, твой истинный доброжелатель умоляет тебя внять голосу тех благоразумных, непоколебимых и стойких ревнителей веры, которые скрывались в камышах и болотах, трясинах и пещерах и рисковали жизнью, но не отреклись от своих убеждений.
Батлер ответил, что, имея такого верного и надежного друга в лице Дэвида - свидетеля стольких перемен в предшествующем столетии, он поступил бы непростительно, не вняв его дружескому совету и не воспользовавшись его опытом.