- Вы понимаете, что обязанности судьи бывают иной раз неприятны.
- Может быть, спорить не стану, - повторил Дэвид и снова угрюмо замолчал.
- Мне по долгу службы, - продолжал судья, - часто приходится подвергать людей неприятным расспросам.
- И это может быть, - снова сказал Дэвид. - Мне тут сказать нечего. Знаю только, что был когда-то в нашем городе праведный и богобоязненный суд, который карал злодеев и ограждал тех, кто шел правыми путями. Во времена достойного мэра Дика генеральное собрание церкви действовало в согласии и с нашими баронами, и с горожанами, и со всеми сословиями шотландцев; все действовали заодно и совместными усилиями хранили ковчег завета. В те времена люди, не скупясь, отдавали свое серебро на народное дело, точно это было не серебро, а так - камешки. Мой отец сам видел, как деньги мешками кидали из окон мэра Дика прямо в телеги и везли в армию, в Дунс Ло. Коли не верите, ступайте в Лакенбут, там и окно это еще цело. Теперь там, кажется, лавка суконщика - там еще чугунные столбы стоят, домов пять не доходя площади Госфорд. Ныне не то! Не тот у нас дух! Мы больше думаем о своей коровенке, чем о благословении, которое ангел ковенанта дал патриарху в Пенуэле и Маханаиме, и о самых святых обязательствах наших. Мы скорее готовы истратить фунт на порошок от блох, чем пожертвовать пенни на истребление арминианских гусениц, социнианских муравьев и деистической мошкары, которые тучей поднялись из преисподней и облепили наше развращенное поколение, охладевшее к вере.
С Дэвидом Динсом произошло то, что часто бывает с ораторами: коснувшись любимой темы, он, несмотря на свое горе, увлекся собственным красноречием, а привычная память в изобилии подсказывала ему риторические фигуры, которые были в ходу у его секты.
На все это мистер Мидлбург сказал только:
- Это, быть может, и верно, мой друг, но, как вы сами только что выразились, мне тут сказать нечего. У вас, кажется, две дочери, мистер Динс?
Старик вздрогнул при этом прикосновении к его ране; но тотчас овладел собой, снова взялся за работу, которую в пылу красноречия отложил было в сторону, и ответил угрюмо:
- Одна дочь, сэр, только одна.
- Понимаю, - сказал мистер Мидлбург. - С вами живет сейчас одна дочь, но несчастная девушка, которая содержится в тюрьме, - разве это не младшая дочь ваша?
Пресвитерианин сурово взглянул на него.
- Да, по плоти она моя дочь. Но с тех пор как она стала дочерью Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.
- Увы, мистер Динс, - сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь взять его за руку, которую старик гордо отнял, - все мы грешны; проступки наших детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.
- Сэр, - сказал нетерпеливо Динс, - все это я знаю не хуже… то есть, все это справедливо, - поправился он, подавив досаду, вызванную поучением (а это нелегко тем, кто привык сам поучать других), - но я не могу обсуждать свои семейные дела с посторонними. А тут еще эта беда - этот закон насчет Портеуса, присланный нам из Лондона. Этакого удара нашей несчастной, грешной стране и гонимой церкви не было со времени гнусного Акта о присяге. Пристало ли мне в такое время…
- Добрый человек, - прервал его Мидлбург, - вам надлежит прежде всего подумать о своей семье, не то вы окажетесь хуже всякого еретика.
- А я говорю вам, бальи Мидлбург, - возразил Динс, - хоть и невелика честь состоять в этой должности в наше греховное время, - я говорю вам, что слышал, как сам праведный Сондерс Педен - не скажу точно, когда, знаю только, что в черные годы, когда шотландская церковь была попрана нечестивыми, - слышал, как сам Педен укорял свою паству, а это были все добрые христиане, что многие из них больше горюют о пропавшей телке или жеребенке, чем о торжестве еретиков, и что они слушают проповедь, а сами думают каждый о своем, вот хоть леди Хандлслоп: она думает о своем сыне Джоке. И что же вы думаете? Леди Хандлслоп тут же созналась, что ей и вправду не терпелось вернуться домой - сын у нее лежал больной. Что же сказал бы Педен обо мне, если бы я позабыл о бедствиях церкви ради презренной? О, горе мне! Как подумаю, чем она стала! ..
- Но ведь дело идет о ее жизни, - сказал Мидлбург. - Надо спасать ее жизнь, если возможно.
- Жизнь! - воскликнул Дэви. - Если она потеряла честь, я не дам за жизнь ее ни одного своего седого волоса… Нет, что я! - спохватился он. - Я готов отдать свою старую голову, которую она опозорила, чтобы дать ей время покаяться, ибо "что имеют грешники, кроме духа жизни в ноздрях своих?" Но видеть ее я не хочу! Это решено: видеть ее я не хочу! - Он умолк, но продолжал еще шевелить губами, словно повторяя про себя свою клятву.
- Послушайте, - сказал Мидлбург, - я говорю с вами как с человеком рассудительным; для спасения ее жизни нужны некоторые земные меры.
- Я понимаю вас. Все, что может сделать в таких случаях земная мудрость, все это делает для нее мистер Новит, стряпчий одного почтенного лица - лэрда Дамбидайкса. А мне не пристало иметь дело с нынешними судами. Это против моей совести.
- Иначе говоря, - сказал Мидлбург, - вы камеронец и не признаете наших судов и нынешнего правительства?
- Прошу прощения, сэр, - сказал Дэвид, который так гордился своим полемическим искусством, что не хотел причислять себя ни к какой секте. - Не спешите с заключениями. Зачем мне зваться камеронцем, особенно теперь, когда имя этого славного мученика присвоено полку солдат, где, говорят, богохульствуют и ругаются громче, чем Ричард Камерон проповедовал слово божье… Мало того! Вам понадобилось еще больше обесславить его имя. Барабаны, дудки и волынки играют суетный и греховный плясовой наигрыш, который назван Камероновым. И многие под него пляшут, а считаются верующими. Разве пристало верующим плясать, да еще обнявшись с женщиной? Ведь это значит уподобляться скотам - и многих это толкнуло на путь погибели, как мне теперь хорошо известно.
- Да нет же, мистер Динс, - отвечал Мидлбург, - я только хотел сказать, что вы камеронец, или макмилланит, словом, один из тех, кто отказывается давать присягу при правительстве, которое не утвердило ковенант.
- Сэр, - отвечал неутомимый полемист, в пылу спора позабывая даже свою беду. - Меня не так легко сбить с толку, как вы полагаете. Я не макмилланит, не русселит, не гамильтонец, не гарлеит и не гоуденит; я ни у кого не иду на поводу, и незачем мне называть мою веру именами таких же, как и я, грешников. Я служу истинной вере по своему скромному разумению.
- Иначе говоря, мистер Динс, - сказал Мидлбург, - вы - динсеит и исповедуете свое собственное учение.
- Это как вам угодно, - сказал Динс, - а только я отстаивал веру перед сильными мира сего в самые тяжелые времена. Не хочу восхвалять себя и охаивать других; но дай Бог, чтобы все шотландцы столь же твердо держались истинной веры и прямого пути, - как бы по гребню горы, разделяющей ветры и воды, - избегая соблазнов и ересей, подстерегающих нас и справа и слева, как Джонни Додс из Фартинг-Эйкра и еще один, которого я называть не стану.
- Если я вас верно понял, - сказал судья, - Джон Доддс из Фартинг-Эйкра и Дэвид Динс из Сент-Леонарда вдвоем составляют всю истинную шотландскую церковь.
- Храни меня Бог от такого самовосхваления, когда есть еще много добрых христиан, - ответил Дэвид. - Но, разумеется, не всякого Господь сподобил, и что ж удивительного, если…
- Все это очень хорошо, - прервал его Мидлбург, - но у меня нет времени вас слушать. Я хотел сообщить вам, что я распорядился вручить вашей дочери повестку в суд. Если она явится и даст показания, можно надеяться, что она спасет жизнь своей сестры. Если же вы из религиозных предрассудков помешаете ей выполнить долг сестры и подданной его величества и запретите ей предстать перед правительственным судом, то я буду вынужден сказать вам со всей резкостью: вы дали жизнь этой несчастной девушке, но вы же станете виновником ее безвременной и насильственной смерти.
С этими словами мистер Мидлбург приготовился уходить.
- Постойте, постойте, мистер Мидлбург, - сказал Динс в растерянности и тоске; но бальи, чувствуя, что дальнейший разговор мог ослабить впечатление от этих сильных слов, отказался продолжить его и поспешно простился.
Динс опустился на скамью, раздираемый противоречивыми чувствами. Среди его единоверцев давно шли жаркие споры о том, не грешно ли истинным пресвитерианам признавать послереволюционное правительство, раз оно не признало Торжественной лиги и ковенанта. Позднее все сторонники этого мнения, звучно называвшиеся антипапистским, антиепископальным, антиэрастианским и антисектантским движением подлинных хранителей пресвитерианства, в свою очередь, разделились на множество мелких сект, каждая из которых по-своему понимала границы повиновения светским властям.
В 1682 году эти важные и щекотливые вопросы обсуждались на весьма бурном собрании, показавшем несогласие и совершенную непоследовательность во взглядах подлинных хранителей пресвитерианства. Место, где происходило собрание, как нельзя лучше подходило для этой цели. Это было уединенное и дикое ущелье в долине Твида, окруженное высокими холмами и отдаленное от всякого жилья. Речка, или, вернее, горный поток Талла, яростно скачущий по уступам своего русла, дал этому месту название Талла-Линнс. Здесь-то и собрались вожди рассеянных остатков ковенантеров - одичавшие в изгнании и озлобленные гонениями фанатики. Не выпуская из рук оружия, они сошлись на берегу бурного потока и, стараясь перекричать его шум, столь же бурно спорили о предметах пустых и ничтожных, как бурлящая в потоке пена.