- Что все это значит? - спросил нетерпеливо Батлер. - Что общего между виною Эффи, - а я еще надеюсь, что мы докажем ее невиновность, - и нашей помолвкой?
- Что тут спрашивать, мистер Батлер? Ведь этот позор не забудется, пока мы живы. Он достанется и детям нашим и внукам. Была я когда-то дочерью честного человека… А теперь я - сестра такой… О Боже! - Тут она не выдержала и громко разрыдалась.
Влюбленный приложил все усилия, чтобы успокоить ее, и это наконец ему удалось; но, успокоившись, она повторила с той же твердостью:
- Нет, Рубен, с таким приданым я ни за кого не пойду. Беду свою я должна нести и снесу. Но нечего взваливать ее на чужие плечи. Снесу одна - спина у меня крепкая.
Влюбленному положено быть подозрительным. В готовности, с которою Джини предлагала разорвать помолвку под видом заботы о его спокойствии и чести, бедный Батлер усмотрел некую связь с поручением, полученным утром от незнакомца. Срывающимся голосом он спросил, нет ли у нее иной причины, кроме несчастья сестры.
- Что же еще может быть? - сказала она простодушно. - Ведь уже десять лет, как мы обещались друг другу.
- Десять лет - долгий срок, - сказал Батлер. - За это время женщине может надоесть…
- Старое платье, - сказала Джини. - И ей захочется нового, если она любит наряжаться. Но друг ей не надоест. Глазу нужна перемена, но сердцу - никогда!
- Никогда? - сказал Рубен. - Это смелое обещание.
- И все же это правда, - сказала Джини с той ясной простотой, какая была свойственна ей в радости и в горе, в житейских мелочах и в том, что было ей всего важнее и дороже.
Батлер помолчал, пристально глядя на нее.
- У меня есть к тебе поручение, Джини.
- От кого? Кому может быть дело до меня?
- От неизвестного мне человека, - сказал Батлер, тщетно стараясь говорить безразличным тоном. - От молодого человека, которого я нынче утром повстречал в парке.
- Боже! - воскликнула Джини. - Что же он сказал?
- Что не дождался тебя в условленный час и требует, чтобы ты встретилась с ним одна этой ночью у Мусхетова кэрна, как только взойдет луна.
- Скажите, - поспешно промолвила Джини, - что я непременно приду.
- Могу ли я спросить, - сказал Батлер, чувствуя, как все его подозрения ожили при виде такой готовности, - кто этот человек, с которым ты готова встретиться в таком месте и в такой час?
- Людям много чего приходится делать не по своей охоте, - отвечала Джини.
- Верно, - согласился влюбленный, - но что тебя вынуждает? Кто он? Мне он не понравился. Скажи, кто же он?
- Не знаю, - ответила Джини просто.
- Не знаешь? - вскричал Батлер, в волнении расхаживая взад и вперед. - Собираешься встретиться с молодым человеком, - и где и в какой час! - говоришь, что вынуждена к этому, а не знаешь человека, который имеет над тобой такую власть! О Джини, что же я должен думать обо всем этом?
- Думайте одно, Рубен: что я говорю правду, как перед Богом. Я его не знаю; я вряд ли встречала его раньше, но должна с ним увидеться, как он просит, - это дело жизни и смерти!
- Может, скажешь отцу или возьмешь его с собою? - спросил Батлер.
- Не могу, - сказала Джини. - Я не имею на это дозволения.
- Может быть, возьмешь меня? Я бы подождал в парке дотемна и пошел с тобою?
- Нельзя, - сказала Джини, - ни одна душа не должна слышать наш с ним разговор.
- А ты подумала, на что соглашаешься? На какой час? На какое место? С какой подозрительной, никому не известной личностью? Ведь если б он просил свидания с тобой здесь, в доме, и отец сидел бы в соседней комнате, ты не приняла бы его в такой поздний час.
- От своей судьбы не уйдешь, мистер Батлер; жизнь моя и честь в руках Божьих, но для такого важного дела я пойду на все.
- Ну что же, Джини, - сказал Батлер, очень недовольный. - Видно, нам и впрямь надо проститься. Если в таком важном деле невеста не хочет довериться жениху, это верный знак, что она уже не чувствует к нему того, что необходимо для их счастья.
Джини посмотрела на него и вздохнула.
- Я считала, - сказала она, - что приготовила себя к разлуке, но я не думала, что мы расстанемся врагами. Что ж, я женщина, а вы мужчина, ваше дело иное. Если вам так легче, пусть будет так, думайте обо мне дурно.
- Ты, как всегда, - сказал Батлер, - мудрее, лучше и чище в своих чувствах, чем я со всей моей философией. Но почему, почему ты решаешься на этот отчаянный шаг? Почему отказываешься от моей помощи или хотя бы совета?
- Не могу и не смею, - отвечала Джини. - Но ш-ш! Что это? Верно, отцу стало худо.
Действительно, голоса в соседней комнате стали вдруг необычайно громки. Причину этого шума необходимо объяснить, прежде чем продолжать нашу повесть.
После ухода Джини и Батлера мистер Сэдлтри заговорил о деле, которое больше всего интересовало семью. В начале их беседы старый Динс, обычно отнюдь не покладистый, был так подавлен своим позором и озабочен судьбою Эффи, что выслушал, не возражая, а может быть, и не понимая, ученые рассуждения о предъявленном ей обвинении и о шагах, которые надлежит предпринять. Он лишь вставлял время от времени: "Верю, что вы нам плохого не посоветуете - ведь жена ваша доводится нам роднёю".
Ободренный этим, Сэдлтри, который в качестве дилетанта от юриспруденции питал безграничное почтение к законным властям, перешел к другому занимавшему его предмету - делу Портеуса и сурово осудил действия толпы.
- Вот до чего мы дожили, мистер Динс! Чего хуже, когда невежественные простолюдины берутся судить вместо законного судьи. Я полагаю - и такого же мнения мистер Кроссмайлуф и весь Тайный совет, - что расправа над осужденным, которому вышло помилование, да еще и бунт, должны караться как государственная измена.
- Не будь я сокрушен своим несчастьем, мистер Сэдлтри, - сказал Динс, - я бы поспорил с вами насчет этого.
- Какие могут быть споры против закона? - сказал презрительно Сэдлтри. - Любой начинающий адвокат скажет вам, что это есть худший и зловреднейший род государственной измены, открытое подстрекательство подданных его величества к сопротивлению власти (тем более - с оружием и барабанным боем, а это я видел своими глазами). Это хуже оскорбления величества или, скажем, укрывательства преступников. Какие уж тут споры!
- А вот и нет! - возразил Динс. - А вот и нет! Не по душе мне ваши бумажные, бездушные законы, сосед Сэдлтри. Я мало видел толку от парламента с тех пор, как честных людей обманули после революции.
- Чего вам еще надо? - сказал нетерпеливо Сэдлтри. - Разве вы не получили навечно свободу совести?
- Мистер Сэдлтри, - возразил Динс, - я знаю, что вы из тех, кто похваляется мирской ученостью, и что вы водите компанию с нашими законниками и умниками. Горе нам! Это они, еретики, ввергли нашу несчастную страну в бездну. Это они укрепили своими черными делами кровавое дело наших гонителей и палачей. А ревнители истинной церкви, столпы и строители нашего Сиона узрели крушение всех своих надежд, и плачем сменилось их ликование…
- Непонятно мне все это, сосед, - отвечал Сэдлтри. - Я и сам принадлежу к шотландской пресвитерианской церкви и признаю генеральное собрание, а также юрисдикцию пятнадцати лордов сессионного суда и пяти лордов уголовной палаты.
- Слышать не хочу! - воскликнул Дэвид, забывая на миг свое горе при этой возможности обличать вероотступников. - Знать не хочу ваше генеральное собрание! Плевать я хотел на сессионный суд! Кто там заседает? Равнодушные и лукавые, которые жили припеваючи, когда гонимые за веру терпели голод, холод и смертный страх, скитались по лесам и болотам, гибли от огня и меча. Теперь небось все повылезли из своих нор, как навозные мухи на солнышко, и заняли хорошие места, а чьи места? - тех, кто боролся, кто неустанно обличал, кто шел в тюрьму и в ссылку… Знаем мы их! А что до вашего сессионного суда…
- Говорите что угодно о генеральном собрании, - прервал его Сэдлтри, - пусть за него заступается кто хочет. Но только не про сессионный суд… Во-первых, они мне соседи, а во-вторых, я для вашей же пользы говорю! Отзываться о них плохо, то есть выражать недовольство, есть преступление sui generis , мистер Динс, - а известно ли вам, что это такое?
- Не знаю я антихристова языка, - сказал Динс, - и знать не хочу. Мало ли как светским судам вздумается называть речи честного человека! Выражать недовольство? В этом наверняка повинны все, кто проигрывает тяжбы, и многие из тех, кто их выигрывает. Скажу вам прямо: я ни в грош не ставлю всех ваших сладкоречивых адвокатов, всех торговцев мудростью, всех лукавых судей. Заседают по три дня, когда дело выеденного яйца не стоит, а на Святое писание у них времени нет. Все они казуисты и крючкотворы, все только и делают, что пособничают вероотступникам, унии, терпимости, патронату и эрастианским присягам. А уж нечестивая уголовная палата! ..
Посвятив всю свою жизнь отстаиванию гонимой истинной веры, честный Дэвид и теперь ринулся в этот спор с обычной своей горячностью. Но упоминание о суде вернуло его к мысли о несчастной дочери; пламенная речь его оборвалась на полуслове; он прижал ладони ко лбу и умолк.
Сэдлтри был тронут, но все же воспользовался внезапно воцарившимся молчанием, чтобы, в свою очередь, произнести речь.