– По-твоему, о глупый человек, устранение препятствий, мешающих нам достичь своих целей, является злодеянием? Тогда вся наша жизнь – сплошное злодеяние, мой Холли, ибо изо дня в день ради ее продления мы губим других: в этом мире выживают только сильнейшие. Слабые обречены на погибель, земля со всеми своими плодами принадлежит сильным. На каждое выросшее дерево приходятся десятки засохших – такова цена выживания сильных. На пути к могуществу и власти мы переступаем через тела павших неудачников, свою еду мы вырываем изо рта у голодающих младенцев. Так уж устроен мир. Ты утверждаешь, что злодеяние порождает только зло, но тут ты заблуждаешься, ибо у тебя недостает опыта: злодеяние может приносить много добра, а благодеяние – много зла. Жестокая ярость тирана оказывается благословением для тысяч следующих за ним людей, а кротость святого приводит к порабощению целого народа. В своих поступках человек руководствуется добрыми или дурными побуждениями, но он не ведает, какие плоды могут принести его моральные принципы; свои удары он наносит слепо, куда ни попадя, и, оплетенный паутиной обстоятельств, не может действовать разумно, с надлежащей предусмотрительностью. Добродетель и порок, любовь и ненависть, ночь и день, сладость и горечь, мужчина и женщина, небо над нашей головой и земля у нас под ногами – все это существует лишь попарно, и кто может сказать, каково предназначение каждой из составных частей этих пар? Уверяю тебя, что это рука самой судьбы объединяет их, чтобы они могли нести бремя своего предназначения; все это нанизано на одну веревку, где нет ничего лишнего, только необходимое. Поэтому нам не следует говорить, будто это вот зло, а это добро, будто тьма вызывает неприязнь, а свет привлекает своей красотой, ибо в глазах других то, что нам представляется злом, может воплощать добро, тьма кажется прекраснее, чем сиянье дня, – или такой же прекрасной. Слышишь, мой Холли?
Спорить с подобной казуистикой было бесполезно. Ее аргументы, если довести их до логического завершения, полностью отметали мораль в нашем понимании. Но наш разговор дал мне новую пищу для страха: перед чем остановится существо, не связанное никакими людскими законами, не скованное моральными убеждениями, пониманием справедливости и несправедливости? А ведь совесть подсказывает, что и наши моральные убеждения, и наше понимание справедливости и несправедливости, хотя в них много пристрастного и условного, все же основываются на прочном фундаменте личной ответственности, отличающей людей от животных.
Но я очень боялся за любимую и уважаемую мною Устане, которой ее могущественная соперница угрожала жестокой расправой. И я опять воззвал к Айше:
– Мне трудно с тобой спорить, но ты же сама говорила, что каждый человек должен жить по своим собственным законам и следовать велениям своего сердца. Неужели в твоем сердце нет ни малейшей жалости к той, кого ты намерена убрать со своего пути? Только что ты радовалась возвращению твоего, как ты полагаешь, суженого, радовалась, что вырвала его из челюстей смерти. И ты хочешь ознаменовать это счастливое событие убийством той, кто его любит и кого, может быть, любит он сам, той, что спасла ему жизнь, когда твои рабы уже готовились заколоть его копьями, и спасла ему жизнь, как теперь ясно, для тебя? И еще ты говорила, что некогда жестоко расправилась с этим человеком, убила его собственной рукой из ревности к египтянке Аменартас, его возлюбленной.
– Откуда ты это знаешь, о иноземец? Откуда ты знаешь это имя? Я никогда не упоминала его при тебе. – Она всхлипнула и схватила меня за руку.
– Вероятно, я слышал это имя во сне, – ответил я. – Здесь, в пещерах Кора, витают такие странные сны. На том, что я видел, оказывается, лежала тень правды… И что же принесло тебе это безумное преступление? Две тысячи лет ожидания? Ты хочешь, чтобы все это повторилось заново? Говори что хочешь, но я твердо уверен, что из подобного преступления может воспоследовать только зло, ибо для всех смертных, по крайней мере, добро порождает добро, а зло порождает зло, даже если когда-нибудь и принесет добрые плоды. Да, преступления свершаются, но горе тем, чьими руками они свершаются. Так учит Мессия, о Котором я тебе рассказывал, и это истинно. Если ты убьешь эту ни в чем не повинную женщину, предупреждаю тебя, ты будешь проклята и не сможешь сорвать плодов с древнего дерева твоей любви. Подумай сама – как сможет этот человек принять тебя с руками, обагренными кровью той, которая его любила и преданно за ним ухаживала?!
– Я уже ответила тебе, – сказала Она . – Если бы я убила не только ее, но и тебя, Холли, он все равно любил бы меня, это неизбежно. Точно так же и ты, Холли, не мог бы избежать смерти, если бы я решила убить тебя. И все же в твоих словах, возможно, есть доля правды: что-то останавливает мою руку. Хорошо, я пощажу эту женщину, ведь я же тебе говорила, что от природы я не жестока. Я не люблю видеть страдания или причинять их. Позови ее – и быстро, пока у меня не переменилось настроение. – И Она поспешила накинуть покрывало на голову.
Я был очень рад, что мне удалось добиться хотя бы этого, я вышел в коридор и позвал Устане – ее белое одеяние смутно маячило в полумраке. Подойдя ближе, я увидел, что она сидит на полу, прислонясь спиной к одному из больших глиняных светильников, расставленных вдоль коридора. Она встала и подбежала ко мне.
– Мой господин умер? Только не говори, что он умер! – закричала она, подняв исполненное благородства лицо, сплошь залитое слезами, и глядя на меня с бесконечной мольбой, которая глубоко тронула мое сердце.
– Нет, он жив, – ответил я. – Она спасла его. Войди.
Она тяжело вздохнула, вошла в пещеру и опустилась на четвереньки, как повелевает обычай амахаггеров, перед своей грозной владычицей.
– Встань, – приказала Айша ледяным тоном, – и подойди ко мне.
Устане поднялась и покорно подошла к ней с опущенной головой.
Айша заговорила не сразу.
– Кто этот человек? – спросила Она , указывая на спящего Лео.
– Мой муж, – тихо ответила Устане.
– Кто выдал тебя за него?
– Я сама его выбрала, по обычаям нашей страны, о Хийя!
– Ты поступила, женщина, дурно, избрав иноземца. Он принадлежит к другому народу, и обычаи этой страны на него не распространяются. Послушай: ты, вероятно, согрешила по неведению, поэтому я склонна пощадить тебя. И еще послушай. Возвращайся в свое семейство и никогда больше не смей говорить с этим человеком, не смей даже смотреть на него. Он не для тебя. А теперь послушай в третий раз. Если ты нарушишь мое повеление, ты сразу же умрешь. Уходи.
Устане не пошевельнулась.
– Уходи, женщина!
Лицо Устане было все искажено болью.
– Нет, Хийя, я не уйду, – ответила она сдавленным голосом. – Этот человек – мой муж, и я люблю его – люблю и не покину. По какому праву ты приказываешь мне оставить моего мужа?
По телу Айши пробежала легкая дрожь, и я тоже вздрогнул, опасаясь самого худшего.
– Будь милосердна, – сказал я по-латыни. – В ней говорит сама природа.
– Я милосердна, – холодно ответила Она на этом же языке. – Не будь я милосердна, она была бы сейчас мертва. – И, обращаясь к Устане, добавила: – Я говорю тебе: уходи, женщина, уходи, пока я не убила тебя на месте.
– Я не уйду! Он мой – мой! – горестно закричала Устане. – Я выбрала его в мужья, и я спасла ему жизнь! Убей же меня, если это в твоей власти! Но я не отдам тебе мужа – никогда, никогда!
Айша сделала едва уловимое, стремительное движение и коснулась волос бедной девушки. Я посмотрел на Устане и в ужасе попятился: на ее бронзовых косах остались три белоснежных отпечатка пальцев.
– О силы небесные! – воскликнул я при виде этого устрашающего проявления сверхъестественного могущества, но сама Она лишь слегка рассмеялась.
– И ты думаешь, жалкая дурочка, – сказала Она растерянной Устане, – что убить тебя не в моей власти. Погоди, вот зеркальце. – И Она показала на круглое зеркальце, которым Лео пользовался при бритье; это зеркало Джоб вместе с другими его вещами положил на дорожную сумку. – Дай его этой женщине, мой Холли; пусть она посмотрит на свои волосы и убедится, в моей ли власти убивать.
Я поднес зеркальце к глазам Устане. Она посмотрела в него, ощупала рукой волосы, еще раз посмотрелась и, всхлипнув, повалилась на пол.
– Ну что, уйдешь ты или ударить тебя еще раз? – насмешливо спросила Айша. – Я отметила тебя своей печатью и отныне буду узнавать тебя по этой печати, пока твои волосы сплошь не поседеют. И помни: если я еще раз увижу твое лицо, ты умрешь и скоро обратишься в груду костей – таких же белых, как и моя отметина.
Сломленное, охваченное ужасом бедное существо поднялось и с горькими рыданиями выползло из пещеры.
– Чего ты так испугался, мой Холли? – сказала Айша после ее ухода. – Я же объясняла тебе, что не занимаюсь волшебством – никакого волшебства нет. Я только пользуюсь непонятной тебе силой. Я поставила белую печать на ее волосы, чтобы вселить в нее должный страх, иначе мне пришлось бы ее убить… А сейчас я велю слугам перенести Калликрата поближе к моим покоям, чтобы я могла за ним присматривать и приветствовать его, как только он проснется: туда же перейдешь ты, Холли, и ваш белый слуга. Но предостерегаю тебя: ничего не говори Калликрату об этой женщине и как можно меньше обо мне. Помни это предостережение.