Когда он уже отходил от окна, чтобы вернуться к юной собеседнице, ему показалось, что он заметил в толпе того странного человечка, чья эксцентрическая выходка так потешила утром всех собравшихся в парадном зале, иными словами, горбуна, купившего будку Медора. Горбун держал молитвенник и тоже смотрел на окна принцессы Гонзаго. В других обстоятельствах Гонзаго, вероятней всего, обратил бы на это внимание, поскольку обыкновенно он ничего не упускал из виду, но сейчас он очень хотел узнать. Однако если бы он еще хоть минуту постоял у окна, то увидел бы следующее: с крыльца левого крыла спустилась камеристка принцессы, подошла к горбуну, который что-то ей сказал и вручил молитвенник. После этого камеристка вернулась к своей госпоже, а горбун растворился в толпе.
- Мои новые постояльцы поссорились и подняли шум, - объяснил Гонзаго, садясь рядом с доньей Крус. - Так на чем мы, дорогое дитя, остановились?
- На имени, которое я буду отныне носить.
- На имени, которое вам принадлежит, Аврора. Да, но потом нас что-то отвлекло. Вы не помните, что?
- Вы уже забыли? - лукаво улыбнувшись, удивилась донья Крус.
Гонзаго сделал вид, будто припоминает.
- А, ну как же! - воскликнул он. - Вы вспомнили девочку, которую вы любили и которую тоже звали Аврора.
- Красивую девочку и сироту, как я.
- Вот как? Это было в Мадриде?
- Да, в Мадриде.
- Она была испанка?
- Нет, француженка.
- Ах, француженка? - с великолепно разыгранным безразличием бросил Гонзаго.
При этом он сделал вид, будто сдерживает зевоту. Сторонний наблюдатель пребывал бы в полной уверенности, что принц поддерживает разговор из чистой вежливости. Однако все его хитрые уловки были тщетны, и в этом его могла бы убедить лукавая улыбка доньи Крус.
- И кто же опекал ее? - с рассеянным видом поинтересовался Гонзаго.
- Пожилая женщина.
- Это естественно, но кто платил дуэнье?
- Один дворянин.
- Тоже француз?
- Молодой, старый?
- Молодой и очень красивый.
Она смотрела ему в упор в лицо. Гонзаго притворился,
будто вновь подавляет зевоту.
- Но зачем вы расспрашиваете меня о вещах, которые нагоняют на вас скуку? - рассмеялась донья Крус. - Этого дворянина вы не знаете. Я даже не представляла, что вы так любопытны.
Гонзаго понял, что следует играть осторожней.
- Я отнюдь не любопытен, дитя мое, - ответил он, сменив тон. - Вы меня еще не знаете. Разумеется, меня нисколько не интересуют ни эта девушка, ни этот дворянин, хотя в Мадриде я знавал немало народу, но если я расспрашиваю, то, значит, у меня есть на то причины. Соблаговолите сказать мне имя этого дворянина.
Взгляд девушки стал недоверчивым.
- Я забыла его имя, - сухо ответила она.
- Уверен, если вы захотите… - улыбаясь, настаивал
Гонзаго.
- Повторяю: я забыла его.
- Давайте напряжем память… Попробуем вместе.
- Но зачем вам имя этого дворянина?
- Давайте попытаемся вместе, и вы увидите, зачем оно мне. Может быть, его звали…
- Ваша светлость, - прервала его донья Крус, - у меня ничего не получится, я не вспомню.
Это было произнесено так решительно, что дальнейшие настояния становились бессмысленными.
- Хорошо, не будем больше об этом, - бросил Гонзаго. - Очень досадно, и сейчас я вам объясню, почему. Французский дворянин, живущий в Испании, может быть только изгнанником. К сожалению, там много таких. У вас, дорогое дитя, здесь нету подруги-сверстницы, а подружиться ведь очень не просто. Я подумал: "У меня есть некоторое влияние, и я добьюсь, чтобы этого дворянина помиловали, он вернется, привезет девушку, и моя дорогая донья Крус больше не будет одинока".
Все это он произнес с такой неподдельной искренностью, что бедная простушка была тронута до глубины души.
- Ах, - воскликнула она, - как вы добры!
- Я не злопамятен, - улыбнулся Гонзаго, - у нас есть еще время.
- Я не посмела бы попросить вас о том, что вы мне сейчас предложили, но мне бы страшно этого хотелось, - сказала донья Крус. - Но вам нет надобности разузнавать имя этого дворянина и писать в Испанию: я видела свою подружку.
- Как давно?
- Совсем недавно.
- И где же?
- В Париже.
- Здесь? - поразился Гонзаго.
Донья Крус уже ничуть не остерегалась его. Гонзаго все так же улыбался, но несколько побледнел.
- Господи, да это было в тот день, когда я приехала, - рассказывала простушка, не дожидаясь расспросов. - Когда мы проехали через заставу Сент-Оноре, я принялась ругаться с господином де Перолем, требуя открыть занавески, которые он упорно держал задернутыми. Он не дал мне увидеть Пале-Рояль, и этого я ему никогда не прощу. Заворачивая недалеко отсюда, карета задела за дом. Я услышала, что в комнате в нижнем этаже поют. Господин де Пероль придерживал занавеску рукой, но ему пришлось отдернуть ее, потому что я так ударила его веером по руке, что тот сломался. Я узнала голос, приподняла занавеску. В окне первого этажа я увидела мою милую Аврору, она совсем не изменилась, только стала красивей.
Гонзаго вытащил из кармана записную книжку.
- Я вскрикнула, - продолжала рассказ донья Крус. - Кони вновь пустились в галоп. Я хотела выйти из кареты, кричала. О, если бы у меня хватило сил, я задушила бы вашего Пероля!
- Так вы говорите, - прервал ее Гонзаго, - эта улица находится неподалеку от Пале-Рояля?
- Совсем рядом.
- Вы узнали бы ее?
- Я даже знаю, как она называется, - сообщила донья Крус. - Я первым делом спросила ее название у господина де Пероля.
- И как же она называется?
- Певческая улица. Но что вы там пишете, принц? Гонзаго действительно что-то нацарапал в записной книжке. Он ответил:
- То, что необходимо, чтобы вы встретились со своей подругой.
Радостно зардевшись, донья Крус вскочила, глаза ее сияли от счастья.
- Вы добры, вы поистине добры, - сказала она. Гонзаго закрыл записную книжку на защелку.
- Дорогое дитя, скоро вы сможете вынести окончательное суждение на этот счет, - промолвил он, - а пока нам придется на несколько минут расстаться. Вы будете участвовать в торжественной церемонии. Не бойтесь выказать свое смущение или тревогу, это естественно, и вас поймут.
Он встал и взял донью Крус за руку.
- Через полчаса, самое большое, вы увидите свою мать. Донья Крус схватилась за сердце.
- Что мне ей сказать?
- Вы не должны ничего скрывать из невзгод, перенесенных вами в детстве, ничего, понимаете? Вы должны говорить только правду, одну только правду.
Гонзаго приподнял занавес, скрывающий вход в будуар.
- Пройдите туда, - сказал он.
- Я буду молить Бога за свою матушку, - прошептала донья Крус.
- Молитесь, донья Крус, молитесь. Это торжественнейший час в вашей жизни.
Гонзаго поцеловал ей руку, она прошла в будуар, и занавес опустился.
- Мой сон сбылся, - довольно громко произнесла девушка. - Моя мать оказалась принцессой.
Оставшись один, Гонзаго сел за бюро и сжал голову руками. Ему необходимо было сосредоточиться, привести в порядок взбудораженные мысли.
- Певческая улица, - пробормотал он. - Интересно, одна ли она? Сопровождает ли он ее? Но это была бы неслыханная дерзость. Да и она ли это?
Некоторое время он сидел, уставившись в пространство, и наконец решительно произнес:
- Это надо выяснить прежде всего.
Он позвонил. Никто не ответил. Он кликнул Пероля. И вновь молчание. Гонзаго поднялся и прошел в библиотеку, где управляющий обыкновенно дожидался его распоряжений. Там никого не было. Лишь на столе лежал адресованный ему конверт. Гонзаго раскрыл его. В нем лежала записка, написанная рукой Пероля, следующего содержания:
"Я приходил, мне нужно многое вам сообщить. В садовом доме произошли чрезвычайные события".
Ниже в виде постскриптума было добавлено:
"Кардинал де Бисси сейчас у принцессы. Я слежу".
Гонзаго смял записку и пробормотал:
- Сейчас они все убеждают ее: "Примите участие в совете - ради себя, ради вашей дочери, если она жива". Но она непреклонна и не придет. Эта женщина мертва. Но кто ее убил? - вдруг задал он себе вопрос и, побледнев, опустил глаза.
Невольно, сам того не желая, он продолжал размышлять вслух.
- Как она была горда когда-то! Красавица из красавиц, добрая, как ангел, мужественная, как рыцарь! Пожалуй, это единственная женщина, которую я мог бы полюбить, будь я способен полюбить женщину.
Он поднял голову, и скептическая улыбка вернулась на его уста.
- Каждый за себя! Моя ли вина в том, что, когда хочешь взойти на определенный уровень, приходится подниматься по ступеням из людских голов и сердец?
Возвратившись в спальню, он бросил взгляд на занавеси, закрывающие вход в будуар, где находилась донья Крус.
"Она молится, - подумал он. - Право, сейчас мне даже хочется поверить в нелепицу, именуемую голосом крови. Она была взволнована, но не слишком, не так, как девушка, которую действительно похитили и которая вдруг услыхала: "Сейчас вы увидите свою мать!". Что требовать от этой цыганочки: она всегда мечтала о бриллиантах, о празднествах. Волка невозможно приручить".
Гонзаго приложил ухо к двери будуара.