- Так вот, карантины действуют, - продолжал полковник. - Во всяком случае, не хуже, чем лет двадцать назад, когда чума за турецкие границы не выходила. Все суда, идущие законным порядком, окуриваются.
- Что значит, законным порядком? - граф всегда схватывал суть.
- То и значит, ваше сиятельство, что с османской стороной много прямых сношений на лодках и шаландах. За всеми не уследишь. А сам народ дикий, не понимает, что в мотке шелка может везти заразу. С контрабандой язва и приходит.
- Так. - Воронцов скрестил длинные пальцы и хрустнул ими. Нечто подобное он и подозревал.
- Вот. - Саша положил на стол листок. - Я тут все обсчитал и нарисовал схему. По первым сведениям. Конечно, будут уточнения. Греки на море забирают у турок товары. Перегружают прямо из лодок в лодки. Везут к нашему берегу. Тут евреи у них перекупают и продают. В горном Крыму через перевалы возят татары. В Бессарабии - цыгане. А русские чиновники за взятки покрывают.
Граф придвинул бумагу.
- Просто удивительно, какое у них царит согласие! - позволил себе комментарий Казначеев. - Вроде режутся с османами. Когда мимо храмов друг друга проходят, плюются. А на тебе!
- Деньги не имеют национальности, - вздохнул Воронцов. - Чума тоже.
Александр Раевский поселился в маленьком домике на углу Дерибасовской. Старая акация, торчавшая во дворе, давала немного тени. Его хозяйство вела дворовая девка, пригожая и глупая, которой Пушкин, встречая в дверях, норовил поцеловать ручку.
- Что у тебя за подлая привычка чмокать ее лапу? - с раздражением бросал Александр. - Она ей бог знает где возится!
Поэт краснел, боком протискивался в комнату и садился в кресло у стола напротив дивана, на котором имел обыкновение возлежать хозяин. Тот пускал в потолок колечки дыма и язвительно рассуждал о странностях бытия.
- Ты опять притащил с собой ворох листочков? Ну, читай. Я жертвую ушами.
- А-а! - отмахнулся Пушкин. - Тебе ничего нельзя показать. Аспид! - Но тут же смягчился и признался почти шепотом. - Месяц как начал новый роман. Да не просто, а в стихах. Дьявольская разница! Вроде байроновского "Дон Жуана". В каждой строке захлебываюсь желчью. Описал петербургскую жизнь…
- Читай, - повторил Александр. - До обеда время скоротаем.
Поэт вздохнул, открыл первый лист.
- "Мой дядя самых честных правил…"
Раевский снова откинулся на подушки. На первую главу ушло полчаса. Когда голос смолк, хозяин еще несколько минут не нарушал тишины. Потом встал с дивана и молча пожал Пушкину руку.
- Прости, брат. Это, право… Это… совсем не Байрон. Отдавай же себе справедливость! Как легко. Я тебя, ей-богу, поцелую.
Они обнялись.
- Накатал целую песнь. А дальше кони встали, - пожаловался Пушкин. - Завезли моего Евгения в деревню. Что там, ума не приложу.
- Соседи. - Александр вернулся на диван. - Сельскую идиллию описывать не меньше желчи надо. Маменьки, дочки на выданье. Папаши-скопидомы. Девки в малиннике.
- Что проку? - пожал плечами Пушкин. - Обрисуешь какую-нибудь барышню, глядь, она выскочила замуж за гусара. Или того хуже - за генерала. Ведь у тебе две сестры за генералами. Право, пошло!
- Пошло, а что делать? - рассмеялся Раевский. - После войны генералов прорва. Надо же их куда-то девать.
- Мой Онегин - не семейный человек. Ему обременять себя без надобности.
- Обременять? - переспросил Александр, приподнимаясь на локтях. - Я тоже долго думал нечто в этом роде… Больно потом бывает. Да поздно.
Поэт в изумлении уставился на друга.
- Что ты хочешь сказать?
- Ничего, - резко оборвал его Раевский. - А вот послушай сказочку. Про белого бычка. Жил-был самоуверенный болван. Жила барышня. Назовем ее, да хоть Татьяной. Она в него влюбилась, призналась и просила взять замуж. Но он… Как ты сказал? Не хотел себя обременять. Уехал. Она потужила да вышла… Верно. За генерала. Теперь к ней не подступиться. Знатна, богата, у всех на виду. И верна мужу. А муж, - тут полковник не сдержал отвращения в голосе, - такая скотина… Что ты там рисуешь?
Пушкин перевернул лист, по которому водил пером, и Раевский с изумлением увидел напротив оборвавшихся строк два чернильных профиля. Маленькая фигурка Лизы. Такая нежная, хрупкая. Сидит, сложив руки на животе и чуть наклонив голову в чепце, из-под которого выбиваются черные кудельки. А справа - крупно Воронцов. Крайне довольный собой.
- Они? - поэт сложил лист и убрал в карман. - Я видел, как ты смотрел на нее в театре.
Утро четверга Казначеев посвящал бесплодной борьбе с просителями. Михаил Семенович настаивал, чтобы правитель канцелярии раз в неделю лично принимал страждущих. Так жители города притирались к новой власти и привыкали не бояться ее. Собственные слова графа. Ха! Боялись они, как же! Такого горластого и наглого населения не было даже в Мобеже!
Мало того, что одесситы вставали ни свет ни заря и начинали, треща на всех языках, ломиться в присутствие. Они еще и требовали, чтобы разбором их дрязг занимался чуть ли не лично генерал-губернатор. Сию секунду, например, в кабинет ворвалась упитанная дамочка и, вытолкнув кормой задних, захлопнула дверь.
- Я и самому наместнику скажу! Это грабеж! Где их высокопревосходительство?
- Я за него, - меланхолично отозвался Саша.
Тетка уставилась на него с подозрением, а потом выпалила жалобу. Не уходить же, раз прорвалась.
- Рожнова моя фамилия. Купчиха. Держу меблированные комнаты. А в первом этаже бильярд. Имела от магистрата разрешение в ночь на 1 января устроить коммерческий съезд гостей с балом, фейерверком и закусками. Продала билеты. Народ прикатил. Музыканты ну им марш играть. А полицейский пристав явился и разогнал всех. Велел свечи тушить и чтобы скрипачи убирались. А в двух домах от меня еврейке Рухле дозволено было всю ночь гостей угощать и танцы устраивать. Это как?
- Нехорошо, - согласился правитель канцелярии. - Как фамилия пристава?
- Курцевич. У меня тут жалоба. В ней все указано. С кого убытки взыскивать? 47 рублей 40 копеек. Изволите видеть. Извозчикам 3 рубля 20 копеек. Музыкантам 12 рублей. Дрова и уголь 1 рубль 50 копеек. На ту же сумму свеч. Сваренный кофе три фунта - 3 рубля. Сливок и лимонов - рубль тридцать…
Казначеев выдернул у купчихи бумажку. Бегло просмотрел. Все точно.
- А где разрешение магистрата?
- Туточки. - Тетка полезла за пазуху. - Только вы, господин хороший, уж не знаю как, но избавьте меня от магистратской волокиты. Они денег не отдадут. И над обидой моей посмеются.
Казначеев весело глянул на нее.
- Зачем нам магистрат? И так ясно. Разрешение было? Было. Пристав закон нарушил? Нарушил. Видать, Рухля ему на лапу дала…
- Истинный крест, дала. - Тетка начала мелко креститься.
- Вот мы с Курцевича и взыщем. Пусть поглядит, стоила ли та взятка теперешнего платежа.
Саша написал резолюцию и звонком колокольчика вызвал секретаря. Рожнова смотрела на него, как на фокусника.
- Благодетель мой! - завопила она, поняв, что дело решено. - Век буду Бога молить! Как зовут-то тебя, сыночек?
- Александр Иванович.
Саша выпроводил купчиху, и тут же в кабинет ввалилась депутация грузчиков, изъяснявшаяся только по-итальянски. За ними двигались ломовые извозчики, к счастью, русские. Они напирали на передних плечами и, по всему видно, не одобряли факта их существования. Из получасового взаимного крика Казначееву с трудом удалось выведать, о чем сыр-бор. Он подозревал нечто подобное. Разные племена делили между собой профессии. Греки были булочниками, молдаване угольщиками, армяне цирюльниками, болгары огородниками, евреи стекольщиками… В порту орудовали загорелые сыны Авзонии и никого не хотели принимать с собой в долю. Сейчас они схлестнулись с ломовиками.
- Я не могу гарантировать, что вперед разгружать суда будут только итальянцы, - сказал Казначеев. - Порт растет. Извоз тоже дело не сугубо русское. Но, коли у вас сложились корпорации, так извольте сами выставлять нужное чисто своих, чтобы сделать всю работу. А нет, так не пеняйте, что находятся смышленые чужаки, которые перехватывают ваш хлеб.
Грузчики надулись, но вынуждены были ретироваться. На их место явился коллежский советник Юшкин, державший за шиворот несчастнейшего из смертных - театрального обозревателя Треско, за которым, гомоня, лезли актеры, а у них в неволе - доктор Плис. Юшкин, мужчина крупный и в усах, сотрясал тщедушного критика, как грушу в ураган, но почему-то медлил вышибить мозги. Смущали уверения труппы, будто несчастный - лунатик, и согласное кивание врача, подтверждавшего диагноз.
- А ну цыц! - гаркнул на них Саша. - Все по порядку.
- Просыпаюсь я, эта, ночью, - коллежский советник поклонился, не выпуская Треско из своих медвежьих лапищ. - А живем мы на Ришельевской. Фонарь в окно так и лупит.
- Прошу заметить, луна, - пискнул критик, но тут же затих, как полупридушенная кошкой мышь.
- А я что говорю? - рявкнул Юшкин. - Фонарь. Эта. Смотрю: он, гад, по спальне ходит. И руки вперед. Чисто привидение. Но я его, каналью, знаю. Второй год под мою бабу клинья бьет. Ночью в дом залез!
- Он лунатик! - хором заверещали актеры. - Ну, доктор, ну, дорогой, скажите им!
- Да-с. - Плис важно склонил увенчанную черной шапочкой голову. - Есть явление сомнамбулизма. Господин Треско ходит во сне.
- А я тут при чем? - обомлел правитель канцелярии.
- Как при чем? - не понял Юшкин. - Бить мне ему морду?
- Бейте.