Накануне на заседании ложи встал вопрос о приличных всякому секретному сообществу символах. Запонках, брелоках, перстнях и прочей фанаберии. Стоило заказать, но куда таинственнее было выманить у местных раввинов "настоящие" каббалистические печатки с еврейскими надписями. Каждая из них могла таить в себе заклинание, или даже определение судьбы. Решили ехать к пифии - старухе Полихрони, которая, живя на окраине, промышляла сердечной ворожбой и скупкой краденого.
У нее имелась красавица-дочь - причина, по которой ссыльный стихотворец так охотно согласился сопутствовать другу. Пятнадцатилетняя Калипсо делила ласки между ревнивым поэтом и любым другим, смотря по интересу.
- "Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил", - с усмешкой продекламировал Алексеев. - Сейчас войдем, а там армянин. Кинжал с собой?
Пушкин вспыхнул.
О Калипсо говорили, будто первую страсть она познала в объятьях лорда Байрона, еще живя в Греции, до бегства от турок. Сия вздорная сплетня так воспламенила воображение поэта, что он пожелал наследовать знаменитому певцу "Корсара".
- Я уверен, что Лейлу Байрон писал с нее, - доказывал Александр Сергеевич. - Да и как можно, имея мать-ворожею, не привлечь лорда-разбойника?
У Калипсо был всего один недостаток - огромный клювообразный нос, который природа, точно в насмешку, посадила на премиленьком личике.
- Как ты не боишься, что, целуя, нимфа проклюет тебе в башке дырку?
- Ах ты, бездельник! - Пушкин схватил с земли камень и бросился за Алексеевым.
- Опомнись, несчастный! Я не армянин! - хохотал тот, увертываясь.
Так, смеясь и притворно сердясь друг на друга, они дошли до маленького домика в предместье на болотистом берегу Быка. Стоя у плетеной изгороди, Калипсо снимала с нее сухие горшки. Увидав посетителей, она приветливо замахала рукой и осталась на месте, не спуская с Александра Сергеевича лукавый взгляд черных, густо подведенных глаз.
- Черт, - простонал поэт. - За две недели я оставил здесь более трехсот рублей.
- Скоро тебе нечем будет платить за вдохновение. - Алексеев напустил на себя почтительный вид и чмокнул ручку молодой Полихрони. - Матушка дома?
- Отдыхает, - отозвалась девушка. - У нее с вечера были посетители. Заговаривала неудачи. Совсем умаялась.
- Ты сходи, скажи: по делу, - попросил полковник. - Если сговоримся, заплатим сразу.
Девушка немедленно ушла. Через пару минут из-за низкого, почти соприкасавшегося с землей окна послышался скрипучий старушечий голос. Мать ворчала и не хотела вставать. Но дочь что-то энергично выговаривала ей по-турецки. Видно, посул возымел действие. В дверях мелькнула головка нимфы, гостей пригласили войти.
Глинобитная мазанка не являла внутри ничего примечательного. Простота пополам с нищетой. Деревянный выскобленный ножом стол, изъеденный молью ковер. За перегородкой, где почивала старуха, зашевелился ворох тряпья, и госпожа Полихрони вылезла на свет божий. Она воззрилась на гостей с недовольством и алчным интересом. Узнала Пушкина, кивнула по-свойски и указала на лавку.
- Что надо?
Бедный запас русских слов позволил ей сразу перейти к делу.
- Нам нужны еврейские перстни с печатями, - сказал Алексеев. - За каждый заплатим по три рубля. К тебе приносят старые вещи. Поищи, будь любезна.
Старуха поколебалась, потом, решив, что господа действительно нуждаются в ее услугах, а не хотят с потрохами выдать полиции, Полихрони потащилась за свою загородку. Там она долго рылась, ворочала какие-то ящики, открывала и со стуком закрывала крышки. Что-то пересыпала из ладони в ладонь. Наконец скупщица вернулась, неся в подоле десятка два перстней, из которых Алексеев придирчиво выбрал штук двенадцать. Остальные либо не были печатками, либо на них красовались арабские и турецкие буквы. Полковник отверг их, чем вызвал негодование старухи.
- Ты и так получишь с нас вдвое против того, что эти погремушки стоят, - отрезал он, доставая деньги.
При виде ассигнаций ворожея повеселела, загребла бумажки горстью и, радушно кивнув гостям, мол, всегда рада услужить, отправилась к себе.
- Калипсо, дай веревку, - Пушкин нанизал перстни на корабельный жгут, которым разжился у возлюбленной, и повесил себе на шею.
- Ты пойдешь через город с этим боталом? - подтрунил над ним товарищ.
- Я пока никуда не пойду, - ухмыльнулся поэт, бросая на гречанку игривые взгляды. - Нам и в саду хорошо.
- "Когда легковерен и молод я был…" - Алексеев послал парочке воздушный поцелуй.
Одесса.
Бегство Казначеева и Фабра не осталось незамеченным, и генерал де Витт вынужден был нанести наместнику ответный визит. Он увидел великолепный дом, возводимый на утесе над Практической гаванью. В сторону моря дворец открывался белой колоннадой, особенно ярко выделявшейся на фоне зеленого склона. Красивее места, чем северная оконечность Приморского бульвара, в Одессе не было. И тот факт, что именно здесь угнездился Воронцов, почему-то особенно разозлил гостя.
- Сударь, вот и первое недоразумение между нами, - начал он, когда генерал-губернатор радушно приветствовал его и провел в кабинет. - Думаю, мне не надо излагать суть дела?
С точки зрения закона все козыри были на руках у Витта, и ему хотелось посмотреть, что Воронцов предложит в качестве отступного за две пустые полковничьи головы. Наместник пригласил гостя к письменному столу, достал из орехового секретера большой план побережья, где особым образом отмечались участки земли, купленные им в последнее время.
- Прошу.
Дважды повторять не пришлось. Де Витт придирчиво оглядел каждый из заштрихованных красной тушью островков блаженства и указал на Ореанду. Здесь у него был загородный дом, и он хотел округлить свои владения.
- Вы подпишете приказ об увольнении господ Казначеева и Фабра. Я - дарственную.
Начальник поселений пожал плечами.
- Вот гербовая бумага, - продолжал Воронцов. - Не стоит затягивать дело. Заверим сегодня же в губернском правлении.
Скорость, с которой совершилось выгодное дело, поразила Витта. Он-то по крайней мете остался в выигрыше. А что получил этот дурак? Впору было смеяться. Но что-то в стремительной и жесткой манере графа заставляло забыть веселье.
Начальник южных поселений уехал. А Воронцов приказал позвать к себе Сашу и Алекса, которые уже несколько дней жили у него в бельведере.
- Ваше сиятельство, вы скрываете нас, как беглых, - смущенно улыбнулся Фабр. - Бесконечно это продолжаться не может.
- Нет. - Граф указал на подписанные Виттом бумаги. - Я вас выкупил.
Кишинев.
- Александр, спишь?
Пушкин был разбужен Алексеевым, с улицы распахнувшим рукой окно.
- Нет, курю! - огрызнулся поэт, поднимаясь на локтях. - Чего тебе?
- Ложу "Овидий" закрывают. Из Петербурга пришло предписание. Я подумал, вдруг будет обыск. Я подумал, ты живешь в доме наместника. У вас не станут шарить. Спрячь у себя тетради заседаний. Там ничего важного. Списки членов, протоколы, сбор взносов…
- Так чего же ты боишься?
- Не знаю. А вдруг? Слушай, в них хорошая бумага. С обратной стороны все листы чистые, можно писать.
Пушкин задумался.
- Давай, - наконец сказал он, протягивая за окно руки и принимая увесистый сверток. - Я в свой чемодан положу. Среди черновиков не отроют.
Успокоенный Алексеев побрел домой. А поэт снова заснул, крайне довольный приобретением. Стопа бумаги стоила 25 рублей. Таких денег у него не было, и он вечно клянчил "обороты" в канцелярии.
Тульчин. Бесарабия.
Маневры на юге прошли в октябре. Михаил Семенович, хотя и не служил больше по военному ведомству, был приглашен на них, как генерал-губернатор. Смотр 2-й армии состоялся под Тульчином. Много топота, пыли, трубных гласов и мелькания конских икр. Начальник штаба генерал-майор Киселев получил благодарность, а командир дивизии Серж Волконский - особый отзыв.
- Передайте князю Сергею, - с милостивой улыбкой сказал Александр Павлович, - что командовать дивизией у него получается лучше, чем управлять государством.
Услыхав такое, Серж почувствовал себя голым. Ничто не могло укрыться от лорнетки и близоруких очей императора.
В целом августейший гость остался доволен состоянием войск. Перед самым отъездом приключился забавный случай. Во время обеда в шатре у государя пришло письмо от министра иностранных дел Франции. Он извещал об окончании стрельбы на Пиренеях. Александр пробежал листок глазами, удовлетворенно кивнул и сделал знак своему адъютанту Соломке прочитать послание вслух.
- Господа, доблестные французские войска одержали победу над мятежниками, - сказал тот. - Вот что нам пишут: "Испания и Португалия освобождены. Две революции прекратились одновременно. Два короля вновь возведены на троны. Таков результат войны, которую мой повелитель предпринял в интересах всей Европы. Вам, государь, как вдохновителю Священного Союза, также принадлежит честь этого триумфа!"
- Риегу повесили, - шепотом сообщил сидевший рядом с Михаилом Бенкендорф.
- Какая радость, - презрительно скривился Воронцов. Ему не нравилась идея армейских марш-бросков в поисках конституции. Он не скрывал своего отношения, но и не собирался делать его достоянием гласности. Как назло, именно в этот момент Соломка замолчал, и слова графа прозвучали над затихшим столом особенно отчетливо.
Император сделал вид, что не слышит их. Но в тот же вечер все сколько-нибудь несчастные от отмены испанской конституции называли графа "подлецом и придворным подхалимом".