– Заходи, дед! – Сашик поднялся и отпер дверь.
На пороге стоял Тельнов.
– Отдыхай, внучек, отдыхай. – Тельнов не переступил порога, глянул ему за спину, развернулся и бесшумно ушёл в тёмный коридор.
"Скрадывает меня старик! – вспомнил Сашик старое охотничье слово, которое прочитал в какой-то книжке. – Верно – скрадывает!"
Диван и сумерки, тишина сада, открытое окно и наконец-то появившаяся прохлада начали успокаивать: "Какой сумасшедший сегодня был день, случайно, не 13-е?" Он посмотрел на отрывной календарь. – Нет – 15-е, пятница! По-моему, сегодня я видел всех, кого только мог, а кого не видел, того слышал или думал: и Лапищева, и Веру, и Коити, и Муру, про маму, папу и деда можно не вспоминать… К чему бы это всё?" – подумал он, залез рукой под подушку, нащупал брошюру и вытащил её.
Он уже осознал, что его секрет с Мартыновым для деда уже не секрет; дед нашёл брошюру, но ни слова не сказал, а спрятал её так, чтобы всё было очевидно…
"Дитя! – подумал он про себя. – А не секретный разведчик!"
В дальнем углу сада было старое кострище, на котором каждую осень сжигали опавшие листья и сухие ветки. "Завтра сожгу. Когда все разойдутся. Точно сожгу". Сашик взял брошюру – в тёмной комнате её красная обложка казалась чёрной, и чёрные буквы названия слились и не читались. Он открыл её наугад и по рисунку абзацев понял, что это десятая страница, и разобрал начало первого абзаца: "Отмена крепостного права… и введение всеобщей воинской повинности… изменили условия комплектования… армии. Офицерский корпус утратил свой прежний дворянский характер…" Он всё знал по памяти: "…стал пополняться… разночинцами… сыновьями низших чиновников, духовенства, купцов, мещан и крестьян…" Он откинулся на диван, что-то разбирал, что-то вспоминал и тихо бормотал: "Солдатскую форму на некоторое время должны были надевать представители высших кругов общества!" Тут ему всегда было непонятно: "Это как? Это всё-таки надо спросить у папы!"
Стало совсем темно, он знал, что брошюре Мартынова в его руках остаётся быть совсем недолго, и хотел напитаться ею в полную меру: "…казалось бы, пропасть… в дореформенной армии, отделявшая солдата от офицера, должна была исчезнуть…"
"Правильно!" – думал он, но автор, бывший папин начальник генерал Мартынов, утверждал обратное: "Однако правительство в целях усиления дисциплины и возвышения авторитета начальников… провело резкую грань между офицерским составом и нижними чинами".
"Ну так это всё насмарку! Дворяне, городские и поповичи все в одну кучу: они же – и офицеры, и нижние чины. И всё это руками правительства". Он думал об этом, ещё когда в первый раз открыл эту книгу; он шевелил пальцами страницы и понимал, что, когда читал это раньше, смысл написанного до него не доходил: "…Солдатам постоянно твердили, что звание их "высоко и почетно…" Его память услужливо подбрасывала цитаты: "…но в действительности держали их на положении парий, не говоря уже о лишении… гражданских прав…"
– Да вот это уж действительно удивительно, но сейчас об этом уже никто не вспоминает. – Он не заметил, что говорит вслух. – Запретить вход в городские сады, предназначенные якобы для чистой публики. А что такое чистая публика? Мы в Индии, что ли?
"Запрещено ездить внутри вагонов трамвая, в некоторых городах, ходить по тротуарам!"
"В некоторых городах", – думал он, – так это в тех городах, где, наверное, и стояли гарнизоны! А Лапищев? Он из каковских? Наверняка не из поповичей или дворян! Мастеровой! И значит, и ему?.. – Сашик прикинул возраст Лапищева, тот упоминал, что "кис в окопах" где-то в Галиции. – И ему тоже нельзя было ездить в вагонах трамвая и ходить по тротуарам? А Духонин? – Тут Сашик почувствовал хрупкий холодок между лопатками. – Конечно, на штыки! А Деникин? Сын крестьянина! А Корнилов! Казак, не из богатых! Из грязи – в князи! А всё по "морде" и на "ты". Вот она – пропасть, – мысли пузырились и лопались, – вот оно – "кровище и гноище!" – Он думал словами Тельнова: – Сыны крестьянские и… Французская революция… Робеспьеры и Мараты! Керенский и Ульянов – из одной гимназии! А ещё кто-то пытается понять причины революции: "В морду!", "В морду!" и на "ты".
Книга лежала на коленях, он шевелил страницы, не читая их.
"А кто призывал Николая отречься от престола? Его же дядя! Его высочество Николай Николаевич!"
Листать и вчитываться уже не было сил. "Я её наизусть знаю. Всю!"
– Так! – Он решил. – Жечь. Только не в печке. Лето! Потянет дым из трубы… Завтра, в саду! Со всем остальным!
Он зажёг лампу, оглядел книжные полки и увидел под ними рядом с письменным столом урну для бумаг. "И со всеми этими черновиками. И так все знают, что я что-то пишу… расчеты… работа…"
Урна была заполнена скомканными шариками бумажных листов.
"Слава богу, что никто не знает, что это…"
Сашик положил брошюру под подушку, наклонился, придвинул к себе плетёную тростниковую корзину и достал верхний бумажный комок, расправил его на коленке и стал читать написанное карандашом: "Ха-ха! Тоже мне поэт – Тургенев! Писатель – Пушкин!"
Поднёс к лампе, и на мятом листе на секунду осветилось:
Меж нами милый разговор,
Букет цветов.
День не начался и прошел,
И был таков.
Так жизнь промчится,
До утра остался час!
Судьба молчит, но выбирает,
Метя в нас!
Ночь расстилает плащ небес
Темнее мглы.
И за деревьями
Не виден лес!
А где в нём мы?
"Интересно, что она подумает, если я ей скажу, что это я? Так же поморщится, наверное, как от Вертинского?"
Тельнов прислушивался к Сашиной комнате, у него давно вошло в привычку прислушиваться к тому, что делает внук, даже когда он был в комнате один, и заглядывать в его комнату, когда того не было дома.
Сашик с детства воспитывался в любви и строгости: он должен был заправлять свою постель, чистить башмаки, в аккуратности содержать свои вещи; и он, и вся семья к этому привыкли, кроме Кузьмы Ильича. В первые недели, когда они с Александром Петровичем только-только приехали в Харбин, Кузьма Ильич почувствовал, что ему нечего делать. Он жил на всём готовом: Александр Петрович был принят на службу с хорошим жалованьем, Анна Ксаверьевна могла не ходить на работу и следила за домом, повар готовил еду, прислугой бегал китаец-бой, и единственной заботой, которой он мог себя посвятить, стал Сашик, и оказалось, что в доме Адельбергов этому никто не противился.
Когда позавчера он нашёл у Сашика брошюру Мартынова, то снова заволновался о внуке, как прошедшей зимой, когда он увидел его выходящим из гостиницы в китайском Фуцзядяне, а за ним – сотрудника советского генконсульства. Он тогда ещё хотел сказать об этом Александру Петровичу, поделиться с ним своей неясной тревогой, но почему-то испугался.
Он услышал, как Александр Петрович и Анна Ксаверьевна вернулись домой, их шаги и разговор.
"Опять не удастся поговорить с самим", – со странным успокоением подумал старик, это успокоение его почему-то напугало, и он закрылся в своей комнате.
"Давай-ка спать!"
Но мысли продолжали мучить Кузьму Ильича, он сел на свою скрипучую кровать, потом встал и подошёл к подсвеченному слабым светом лампадки образу.
"Господи! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный! Помоги! И наставь меня, старика глупого. Приведи к истине! Укрепи душу мою…"
Глава 3
Кэндзи оставил машину на Вокзальном проспекте, немного не доехав до Соборной площади; до миссии было недалеко, времени ещё оставалось минут семь, и он успевал. Он хлопнул дверцей, глянул на собор и снова подумал, зачем он отправил наружку за Сашиком?
Сегодня с самого утра он был на городских занятиях.
Вчера вечером ему домой позвонил дежурный из миссии и предупредил о том, что завтра, то есть сегодня, 15 июля, в 19:00 в зале заседаний состоится собрание офицеров и что "всем быть обязательно". Кэндзи удивился и даже забыл спросить, в чём ему прийти.
"Хорошо, что заранее предупредили, если бы они придумали найти меня сегодня, это вряд ли получилось бы!" – думал он, наблюдая, как под плотной наружкой ведёт себя его подопечный.
Подопечный, молодой русский, которого он завербовал месяц назад, должен был пройти по всей длинной Диагональной улице и определить, идёт ли за первым эшелоном наружки второй.
Первый эшелон Кэндзи специально составлял сам, он подобрал в него людей с заметной наружностью, проинструктировал, что они должны вести себя развязно, панибратски: при обгоне, например, сделать подопечному "ручкой" или подмигнуть; нарочито вежливо уступить дорогу; несколько раз обогнать, а потом подойти и что-нибудь совершенно нелепое спросить и снова обогнать; женщинам из бригады разрешалось на ходу пококетничать и так далее. Парень, которого сегодня тренировал Кэндзи, был подходящий: злой на советскую власть, очень решительный, способный на агрессивные действия, однако на предыдущих занятиях он показал себя не очень наблюдательным и слишком азартным.
Второй эшелон Кэндзи подбирал вместе со старшим филёром, они включили в него людей разных возрастов и национальностей: русских, китайцев, корейцев; мужчин и женщин, совсем неприметных и очень опытных.