* * *
Но он не потерял сознание. Такое не могло и не должно было случиться.
Он знал, что такое боль. Может быть, единственный среди живущих, который знал о боли все. И он точно знал – большинство раненых умирали от того, что не знали, что такое боль. Их тела вздрагивали и погружались в ужас когда разрывалась кожа, рвались мышцы, ломались кости и вываливались внутренности. Их мозг, ошпаренный болью, отказывался понять ее причину и снимал с себя всякую ответственность перед каждой частицей тела…
– …За все, что происходит с телом – ответственен мозг! Вот смотри. Внимательно смотри! Это мозг человека! Тоже находится и в твоем черепе, Гудо…
Нет, он не потерял сознание. Он только вынужденно вернулся туда, куда в последние четыре года мысленно возвращался. И каждый раз с отвращением и… благодарностью. Боль обратилась к сознанию. Сознание к памяти. А та, охотно, с кривоватой улыбкой, отворила дверь своего лабиринта.
Направо, налево, вверх, вниз, опять направо… И через каждый шаг – двери, двери, двери… А вот и та, за которую просились. Она отворяется. Медленно, как прошедшая жизнь, и также мгновенно, как она пролетела. И вот она открыта. Она приглашает бездной тьмы и леденящим холодом.
Но он знает – стоит ступить шаг, и окажешься в желанном месте и в нужное время. Желанное и нужное… Вот только эта бездна тьмы и леденящий холод… Как жутко, неприятно и страшно возвращаться к пережитому, к тому, что было назначено Господом за грехи, и определено сатаной за них же!
Подземелье Правды. Мрачное подземелье для пыток и казни человека человеком. Место, созданное людьми как прообраз, как догадка того, что ожидает грешников в аду. А если человеческие пытки и истязания просто щекотка по сравнению с сатанинскими муками ада? А почему, если? Если это так и есть! Вот он ад на земле для грешников.
И придумал его и правит в нем сатана в человеческом обличии, мастер пыток и казней – мэтр Гальчини. И он же – равный Богу врачеватель. Великий человек и омерзительное чудовище! Отнимающий и дарующий жизнь! Место его в аду, и… в памяти его единственного ученика. Ученика, с обличием, на которое нельзя было смотреть без содрогания. А имя ученика – Гудо!
Вот он Гудо. Вот он мэтр Гальчини.
Их разделяет узкий стол, на скобленых досках которого возлежит серо-голубая горка, в петлях и извилинах которой еще недавно бродили мысли и желания.
Голос мэтра Гальчини горячий. Говорит взахлеб. Таким учитель бывает в те часы обучения, когда предмет науки вызывает у него самого искреннее восхищение.
– Ты уже видел мозги человека. Я знаю, ты крошил человеческие головы, и видел, как из черепных дыр вытекала серо-кровавая каша. Тогда на это ты смотрел, в лучшем случае, с безразличием. Откуда тебе было знать, что это, не просто животный мозг, который ты любишь поджаренный с чесноком и луком. Это разум, что выделяет человека из животного ряда.
– Я не ел человеческих мозгов. Ни сырых, ни жареных, – обиженно произносит ученик.
Слова Гудо веселят учителя. Он сегодня на редкость в отличном расположении духа. Старый епископ Мюнстера, считающий себя хозяином Подземелья правды, отправился в Рим по делам веры. Путь туда долог. И обратно не ближе. Так что полгода мэтр Гальчини ни с кем не будет делить, даже условно, свою власть над созданным им земным адом.
– Ладно, ладно… Жизнь иногда преподносит неожиданные повороты… Как знать! Но бараньи, или коровьи мозги ты ел, и с удовольствием! Человеческие – по вкусу им не уступают, даже… (Учитель закашлялся, затем широко улыбнулся). У древних философов есть упоминание о племенах, в которых за особое достоинство считалось съесть мозги врага, чтобы овладеть его мудростью и силой. Но это не правда. Это я точно знаю.
Но сейчас я хочу сказать тебе о твоих же мозгах, как о божественном ангеле, который всегда с тобой, и который спасет от любых бед. Спасет, если правильно обратиться к нему. Мы уже говорили о философах. Ты помнишь, кто они?
Конечно же, Гудо намертво запомнил – кто они, философы. Запомнил, четверо суток проведя без воды и хлеба. Это учитель посчитал самым верным способом, который сработает, чтобы вдолбить в чудовищно большую голову Гудо самое светлое и чистое, что было в необъятных знаниях мэтра Гальчини.
– Философ – это человек жаждущий мудрости!
– Именно! Жаждущий! Как ты четыре дня жаждал пищи и воды. Достигший вершины мудрости видит не только то, что вокруг него, но и самое главное – он видит, что внутри его самого! А это значит, он способен жить сколько пожелает!
Учитель на мгновение закрыл глаза и сладостно улыбнулся:
– Ты еще пока не понимаешь, как тебе сказочно повезло. Но вернемся к этому величайшему дару Божьему. В философии сознания различают понятия разум и мозг. Указывают также на взаимопроникновение мозга и таких понятий, как сознание, разум, рассудок, дух, душа и память. Об этом мы еще будем говорить. Сейчас хочу сказать вот о чем. Ты помнишь, как определить повреждение внутренних органов со слов тех, кто ранен или покалечен? Хотя бы некоторые.
– Это… Это… Если повреждена печень – боли в правом подреберье с толчками в правое плечо. Травма селезенки сопровождается слабостью, головокружением, болями в левом подреберье, отдающимися в левой половине шеи, ключице и плече. Рвота с кровью говорит о повреждении желудка и…
– Достаточно. Все-таки мне удалось втолкнуть в твою омерзительную голову важное и нужное. Теперь впихнем в нее твоего собственного ангела хранителя. Надеюсь, это мне удастся. Призвав его, ты будешь бродить в собственных внутренностях, и видеть их, как сейчас видишь меня. А начнем мы с боли. Именно боль учит и приучает мозг! Многие виды боли ты уже испытал на себе. Теперь мы будем учиться ею владеть…
…О, как холоден палец этого венецианского лекаря! Этот холод гудящим сквозняком вытаскивает Гудо из лабиринта памяти и закрывает за ним дверь, за которой страдания и знания слились в одно тело.
* * *
– Я запомню – прикосновение к носу раненого возвращает ему сознание.
– Нет, лекарь, этого не нужно запоминать, – тихо ответил Гудо. – Вода парует?
– Я бы не решился опустить в нее руку.
– Хорошо. Позвольте взглянуть на ваши лекарские принадлежности.
Юлиан Корнелиус вспыхнул:
– Еще чего!
Но тут же жаром на него пахнула Венеция. Лекарь тяжело вздохнул и поднял крышку сундука. Освещая содержимое безопасной лампой, лекарь бегло сказал:
– Здесь все, что нужно лекарю с университетским образованием. Вот листы бумаги, на которых изложены первостепенные диспуты на предмет толкование текстов античных и некоторых арабских врачевателей. Гиппократ, Цельс, Гален, Авиценна… А еще рецепты лекарств. Не все конечно. Важнейшие из них хранятся в моей голове. В этих мешочках целебные травы. Их названия вряд ли тебе понятны, как и то, что смешивание их в разных пропорциях может оказаться и лекарством и ядом. Здесь полезные телу минералы и соли. Это ступка для растирания. Это колбы с насечками для дозирования. А вот это клистир. Видишь медная трубка с воронкой. На конце трубка запаяна и проделаны в ней отверстия. Этот конец вставляется в анус на две-три ладони, и через воронку больному подается лекарство. Это очень действенное средство, так как желудок человека, эта маленькая печка, чаще всего сжигает полезное свойство лекарства. А через низ живота лекарства попадают во всей своей целебной силе. Так же через клистир можно кормить больного.
Но я не думаю, что тебе это важно знать. Это дела ученые. Ах, да! Этот сосуд называется уржария. В нем собирается моча больного. А она, как известно главное в определении недуга и того как лечить болезнь. Что еще… Вот баночки с целебными мазями. Амулеты, освященные церковью. А так же разное, что имеет научное название, доступное только дипломированным лекарям.
– Значит, ни ножей, ни пил, ни зажимов, ни воротов, ни кусачек, ни клещей, – печально произнес раненый.
Юлиан Корнелиус выпрямился и надул грудь:
– Я доктор медицины, с дипломом Салернского университета, а никакой-то ремесленник-хирург или цирюльник!
– Простите лекарь. Я не желал вас обидеть. Только вот мои раны… Здесь без низшей медицинской помощи хирурга не обойдется. Стрелы нужно извлечь, а раны закрыть.
Юлиус Корнелиус печально вздохнул:
– Я же говорил Casus incurabilis. Я вообще не пойму, почему ты до сих пор жив? Эта стрела в животе… Она так глубоко вошла… Ее невозможно извлечь, если не рассечь всю брюшину. А это скорая смерть! А еще стрелы в ноге, плече, предплечье. Даже если стрелы извлечь сразу после ранения и раны обработать, то едва ли каждый второй доживает до следующего утра. От стрел кровь становится черной и убивает человека. Я слышал, что английские лучники, чтобы их стрелы были еще ядовитее, перед выстрелом в бою втыкают их в землю…
– И не только, – скрипнул зубами раненый. – Я готов. Нужно вытащить стрелы.
– Я… Я могу попробовать вырвать их из твоего тела. Раз уж это так необходимо Венеции. Что же, я готов на время стать ремесленником и поработать руками.
– Нет, лекарь. Это не поможет. Я уже осматривал одну такую стрелу. Ее наконечник не слишком крепко сидит на древке. Для прочности он посажен лишь на пчелиный воск. Те, кто стрелял в нас, и не думали эти стрелы использовать вновь. К тому же… Только на учебных стрелах наконечники крепко соединены с древком. На войне важнее, чтобы было невозможно вытащить смертельное жало стрелы.
– Да, да… Мне это известно. Хирурги и цирюльники погружают в такую рану щипцы и захватывают острие. Но у меня нет таких инструментов. Хотя я думаю, на галере что-то найдется.
– Та женщина… И девушки, что были в моей лодке, они здесь? Рядом?