Если ты сумел пройти нелегкие дебри науки и получил соответственный диплом и статус – соответствуй ему. Лучшие из лучших врачевателей займут свое место при дворе дожа и при тех, кто вершит судьбу города. Те, кто не дотянулся до этой высокой ступени, станут городскими лекарями. Они будут за счет городской казны посещать на дому чиновников города и малоимущих. От этих не дождешься значительного вознаграждения, но жалование от города даст стабильность и уверенность в завтрашнем дне.
Вольные лекари могут на свой страх и риск завести практику. Вылечил – обогатился. Умер больной – что же на то воля Господня, а лекарю – пустой желудок на ночь. А можно наняться и в санитарные лекаря. Проверять прибывшие корабли и держать на них сорокадневный карантин. А можно пристроиться и в городской больнице. Но заработок и жизнь при этом заведении способствуют ранней седине и морщинам.
И все же врачевание – благородное занятие. Некоторые из лекарей даже становились рыцарями за свое умение и знание. С учеными врачами считались, уважительно отдавая им должное в их научной работе.
А как же еще иначе! Только лекарь умеет поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он может приписать полезную дозу кровопускания и очищение желудка. Только его знания позволят составить оздоровительную микстуру. Обширные знания, в которых более сотни целебных трав, а так же полезные металлы и минералы. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря. Хотя и понятно, что многое из этой мудрости подчеркнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!
Это великая ученость, что не скажешь о ремесленной медицине – о хирургах. И хотя потребность в них была велика во время войн, в мирное время к ним обращались в крайнем случае, когда боль невозможно перетерпеть, или жизни больному угрожала неминуемая смерть.
Никто другой кроме этих ремесленников не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне– и грыжесечением. На войне они были сверх востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.
В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто занимался лечением руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогали обезболивание внутрь бутылью вина и удар деревянного молотка внешне. А потеря крови при операции чаще всего была смертельной. Вот и приходилось хирургам основной свой заработок получать разделкой мяса в собственных мясных лавках, а то и отправляться подзаработать на ярмарки.
В такой праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости, и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлечь из мочевого пузыря через канал камни. Но куда удачнее у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли, и вырезать глубокие гнойники.
Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и в милости божьей.
Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось – придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки, и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели. Но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов, и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля даже основали коллегию святого Косьмы. Вступить в нее было трудно и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие, как и ученые врачеватели.
К медикам примыкали так же банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя им это строжайше было запрещено.
Практиковали и палачи, но об этой говорили шепотом и не в каждое ухо.
– А мочу раненого нужно будет посмотреть, – пьяно кивнул головой Юлиан Корнелиус. – Уроскопия – это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сот разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!
– Великая мудрость, – согласно кивнул головой Аттон Анафест.
– Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.
– Да! Именно так! Уринария – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… Для мочи… В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – в области туловища; в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно того, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес мне мочу больного… ко мне домой.
– Вот как! – изумился знаток военных механизмов.
– Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.
* * *
"…Наука это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, а эти знания получают в результате применения эмпирических методов познания – наблюдения, измерения, эксперимента, наука цель и смысл жизни, полезность которого даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна и вредна.
Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…"
Гудо встрепенулся и открыл глаза.
Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу, и родные души Адела и Грета, а так же ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в оздоровительный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.
Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь весела на волоске и многократно. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Могли быть брошены на поклевку чаек, как те несчастные на том же Лазаретто, кого отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.
Могли.
Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И он спас самых дорогих ему людей.
Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он станет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг, бесподобный мэтр Гальчини.
Гальчини…
Гудо не желал открывать глаза. Но его успокоенность, перешедшая в дремоту, ослабила господина в синих одеждах. Его мысли потеряли устойчивость и мгновенно оказались на дне чудовищного обрыва, в объятиях человека с душой демона.
И демон Гальчини холодно велел:
– Вот посмотри… Эй! Смотри сюда.
"Эй"! Это его имя. Только так к Гудо обращался великий мэтр Гальчини. Наверное, он знал настоящее имя своего ученика, но никогда не обращался к нему по имени. Для Гальчини имя Гудо умерло вместе с тем человеком, что был до того, как стал его учеником. Тот, кого он взращивал, был человек "ниоткуда" и "ни от чего". Вчера его не было, сегодня он есть. Как написанное слово на куске пергамента, как мазок краски на холсте, как узор на вышивке. Но все это только начало, не имеющее названия. Значит, человек, не имеющий имени.
Просто "Эй".
– "Эй! Смотри сюда. В этой стеклянной колбе моя моча. Для меня, как человека науки, она многое может рассказать. Мой опытный глаз может увидеть в моче кровяные нити, белые хлопья, помутнение, кристаллики и многое другое. Я могу в моче разглядеть некоторые признаки болезней, а потом, при тщательном осмотре больного, убедиться в своей правоте. Это польза науки для простого человека. А если не осматривать больного, а ставить ему диагноз только взглянув на его мочу – это вред от науки для простого человека.
И все по-научному. И умер потом больной по-научному. Наука одна и та же, вот только используют ее по-разному. Это уже на сердце, на душе и на совести ученого человека.
Хотя и здесь можно призвать к порядку. До меня дошли слухи, что лекари Королевской коллегии медиков в Англии предложили запретить членам коллегии давать советы больным без их обследования, на основании одного лишь вида мочи"…
Что же случилось? Почему память Гудо вытащила из ада злого гения Гальчини. Неужели это вызвано пьяной похвальбой этого венецианского лекаря?