И он тоже перекочевал в конце концов вместе со своей сероглазой и пышноволосой Настей с двухвесельных лодок на баркасы. Теперь они гребли на пару с женой, и она то и дело вскрикивала:
- Костя! Мученье мое! Ну утонешь же!..
Это ее пугал сынишка, вертлявый, русоголовый, живой, как ртуть. Ему катанье было ни во что, если не зачерпнуть ладошкой воды.
А потом Настасья Петровна и вовсе перешла на руль, а гребли ее муж - Василий Афанасьевич и Костя - двенадцатилетний озорник с отцовскими ямочками на щеках, первый силач на дворе нового жилкомбината и пламенный футболист.
Большое румяное солнце нехотя расставалось с прудом. Оно медленно уходило за Карпаты (так местные шутники называли высокую громаду террикона) и напоследок зажигало ослепительные пожары в пыльных окнах шахтерского копра. С лодок солнце провожал задумчивый гам баянов, гитар, мандолин, балалаек, человеческих голосов. Играли и пели на каждой посудине свое и часто печальное, а получалось все равно весело и хорошо, и не хотелось уходить с пруда. Но уходить все же надо было, и тогда обычно с какой-нибудь лодки затянет бывало чистый молодой тенорок: "Солнце нызэ-энько…", и на остальных лодках вступали: "…ве-чир блы-зэ-энько…", и Кутовой тоже подтягивал, и Настасья Петровна, и Костя высоким своим, мальчишеским альтом. И вот уже весь пруд пел ласковую и душевную песню, а в потемневшем небе тем временем робко возникали первые бледные звезды поздних летних сумерек…
Удивительное дело, каждый раз, когда Василию Кутовому выдавалась на войне возможность немножко помечтать, сразу всплывали перед ним эти теплые летние сумерки в родном поселке и неторопливое возвращение с катанья домой, в новую квартиру. Каждый раз их встречала у самого порога его старуха мать и каждый раз с облегчением произносила одну и ту же фразу: "Ну, слава богу, все живые!" - и звала отважных мореплавателей к столу, где их ждал старик отец, который считал ниже своего достоинства показывать, что он тут без них скучал.
И еще почему-то вспоминалась Василию Кутовому Лизавета Сергеевна, сварливая и желчная жена добрейшего забулдыги-штейгера Пискарева. За глаза ее называли "штейгериха", а то и просто "язва". Лизавета Сергеевна приходила по вечерам, когда она могла застать самого Василия Афанасьевича. Каждый раз она приносила ему одну и ту же жалобу на Костю. Костя воровал яблоки из ее сада. Нажаловавшись, штейгериха кидала торжествующий взгляд на Костю и уходила. Кутовой вежливо провожал ее до дверей и запирал их на ключ. Тем самым Косте отрезался путь отступления на улицу. Потом Кутовой со зловещим видом снимал с себя ремень и начинал гоняться вокруг стола за своим преступным сыном.
Костя был, как мы упоминали выше, футболист, ловкий и увертливый правый бек, и поймать его было трудно, но не невозможно. От матери своей Костя спасения не ждал. Когда-то, лет семи, на самой заре своей "садовой" деятельности, он попробовал как-то воздействовать на ее материнское сердце. Он завопил: "Мамо, ратуйте!" таким голосом, что камень - и тот бы разрыдался. Но Настасья Петровна скрепя сердце промолчала. С тех пор Костя в таких случаях полагался только на свои ноги, стараясь во что бы то ни стало выиграть время: авось, кто-нибудь постучится. Гости становились в такой момент единственными спасителями. Но если гостей не было, то быстрые ноги и ловкость Косте не помогали. Запыхавшись от погони, отец семейства, Василий Афанасьевич Кутовой, мощной рукой вытаскивал из-под стола или кровати залезшего туда в отчаянии Костю, клал своего первенца к себе на колени и отсчитывал ремнем десять ударов, приговаривая:
- Ну в кого он, я вас спрашиваю, уродился?
Увы, нет на свете справедливых отцов! Косте ничего не стоило бы сообщить своему разгневанному родителю, в кого он уродился. Дедушка Афанасий Иваныч не раз вспоминал, как он за те же преступления, совершенные, кстати говоря, в том же саду, нещадно порол своего ненаглядного сыночка Васю.
Но Костя понимал, что такие напоминания ни к чему хорошему не приведут, и поэтому во время экзекуции только сопел, прощенья не просил, не унижался, держал себя стойко и, насколько это было возможно в его прискорбном положении, даже независимо…
- Ничего не скажешь, - усмехнулся Кутовой, продолжая усердно следить за водой и воздухом, - гордый парнишка. Вырастет - человеком будет.
Обычно после этого он начинал думать о том, что будет с Костей, если он, Василий Кутовой, погибнет на войне. Деда Афанасия Иваныча немцы расстреляли вместе с двумя сыновьями штейгера Пискарева за то, что они сообща подорвали копер на родной шахте. Бабка не то с горя, не то с голоду умерла. Ему об этом сообщил письмом с Южного фронта младший брат Сережа - капитан-танкист. А тому рассказал пришедший из-за линии фронта знакомый шахтер-партизан. Он же рассказал, что Настя с Костей куда-то уехали, эвакуировались, а куда именно - никто толком не знал. Кто говорил - на Кубань, а кто - в Сибирь. А может быть, на Волгу. Как они туда добрались, в эти незнакомые края? Да и добрались ли они вообще? Без денег, без провизии, без родных, как птицы небесные… А может быть, их эшелон фрицы разбомбили? Вполне свободно может статься. А если Настя с Костей и благополучно доехали, то как они проживут до конца войны - одинокая женщина с мальчишкой, у которого в голове ветер гуляет, и как они потом доберутся назад, на родину, в Донбасс, и кто их там встретит, и как они там устроятся - вдова с сироткой?
Каждый раз, когда Кутового начинали одолевать эти грустные мысли, он утешал себя: "Ничего! Добрые люди не оставят семью погибшего моряка. Да и сама Настя очень даже неглупая женщина. Ничего! Не пропадут. Вырастет Костя хорошим человеком. Воюй, Василий, спокойно!".
Так он сказал себе и вчера, когда они еще лежали на той сопочке и считали, что доживают последний час жизни.
Но сейчас, когда ему с товарищами удалось из-под самого носа фрицев уйти в открытое море, и особенно после того, как они - шуточки сказать! - потопили фашистский торпедный катер, Кутовой был уже твердо убежден, что вернется с войны живым и здоровым. "Ого! - думал он, улыбаясь своим мыслям. - Все образуется… А Костю будем учить на морского командира".
Только что пришедшая ему в голову прекрасная идея готовить Костю в морские командиры так понравилась Кутовому и повлекла за собой столько других мыслей, что он не заметил, как Аклеев, отодрав половину крыши лимузина, внезапно прекратил работу и пришел к нему на корму.
- Кутовой! - тихо промолвил Аклеев, и Кутовой даже вздрогнул от неожиданности. - Ты ничего не заметил?
- А что? - встрепенулся виновато Кутовой. - Самолетов вроде не видать… И ничего такого другого тоже…
- Тебе не кажется, - еще тише промолвил Аклеев, покосившись на впавшего в полузабытье Степана Вернивечера, - тебе не кажется, что нас несет к берегу?
Собственно говоря, ничего удивительного не случилось. С чего было ожидать, что ветер будет обязательно мористый? Мог быть мористый, а мог быть и тот, который сейчас с мягкой настойчивостью палача, которому некуда спешить, подталкивал лимузин все ближе и ближе к немцам, к гибели.
До берега было еще далеко. Он виднелся, вернее угадывался, на самом горизонте тонким рыжеватым волнистым краешком очень яркого голубого неба.
- Если ветер не усилится, - промолвил Аклеев, проделав в уме какие-то вычисления, - то как раз к закату нас и прибьет к берегу. У тебя все диски набиты?
- Все, - ответил Кутовой, - и обе ленты тоже. Значит, снова воевать на берегу?
- Если нас раньше не потопят, - уточнил обстановку Аклеев, - что, впрочем, вряд ли…
Дело в том, что вчера, уходя от минометного обстрела, Вернивечер, к великому неудовольствию Аклеева, увел лимузин к северо-западу от путей, которыми уходили на Новороссийск наши корабли с эвакуированными войсками. Сейчас ветер гнал лимузин прямо к берегу, то есть к тем местам, где немцы обосновались давно, еще в самом начале осады Севастополя. А фронт, если так еще можно было называть клочок перепаханной бомбами и снарядами рыжей земли, был сейчас у самой тридцать пятой батареи. Там немцы и подкарауливали с воздуха, с берега и на воде наши уходившие корабли. Здесь же, очевидно, было совсем. тихо, тыл.
Все эти соображения Аклеев выложил перед Кутовым. Выходило, по его словам, что фрицев на этом берегу может и вовсе не оказаться. В крайнем случае, придется столкнуться с какими-нибудь тыловиками, и если удастся справиться с ними без особого шума, можно будет потом попробовать пробиться в горы, к партизанам.
- Через весь Крым? - усомнился Кутовой.
- Почему же через весь? - возразил Аклеев. - Но, конечно, придется пробиться к Байдарским воротам.
- Не выдержит этого Вернивечер, - сказал Кутовой. - Ослабел, совсем сонный стал. Чересчур много потерял крови.
- Не выдержит - на себе потащим.
- И я так думаю, - согласился Кутовой и, помолчав, добавил: - А если нам, скажем, весла сделать, а? И на веслах пойти против ветра? Из этих палок, - он указал на бортовые поручни, - очень великолепные весла могут получиться.
- Ну это, положим, не палки называются, а леера.
- Ну из лееров.
- А грести кто будет?
- Мы с тобой и будем. На пару. Ты не сомневайся. Я грести умею.
- А на сколько нас хватит двоих? - сказал Аклеев. - Кабельтовых на два от силы. Второй день не евши.
- Значит, к берегу?
- Выходит, так… По крайней мере, воды напьемся… И фрицев нащелкаем…
- И це вирно, - согласился Кутовой, а про себя подумал, что вряд ли Настя сама догадается определить Костю в морское училище. - Значит, зря крышу отдирал? Не получился из нее парус?
- Может, и не зря, - спокойно отозвался Аклеев. - Только маневры против ветра у меня с ним не получатся. Мой парус только для попутного ветра.