- Отбоя тревоги не будет? - спросил Кутовой, чтобы только что-нибудь сказать, и, получив ответ, что не будет, понимающе кивнул головой.
Пролетели еще два самолета, прогудели над самым лимузином и, тоже ничего не предприняв, улетели восвояси.
- Ну, так ще воевать можно, - сказал Кутовой. - Мы их не трогаем, они - нас. Только шея болит. Бо все время с задраной головой, как той индюк.
- Еще война не начиналась, - ответил ему Аклеев. - Еще навоюемся до Новороссийска.
- И це вирно, - охотно согласился Кутовой, подумал немножко и добавил: - А я б сейчас ведро каши съел…
- Гречневой? Или какой другой? - усмехнулся Аклеев.
- Ну, пускай гречневой. Абы с салом.
- А мне бы дал?
- А то нет? Да мне в крайности и полведра хватит, - великодушно заявил Кутовой, хотел рассмеяться, но вместо этого только крякнул и сказал: - Хоть бы воды попить маленько…
- Так вот что, друг, - очень серьезно сказал ему Аклеев - продовольствия у нас нету и воды у нас тоже нет. Так что давай забудем о таких разговорах.
- Это можно, - ответил Кутовой самым что ни на есть бодрым тоном, и оба они вспомнили, как, вызвавшись вчера прикрывать отход батальона, выбросили из своих сумок консервы и хлеб, чтобы взять с собой побольше патронов. Вспомнили и нисколько не пожалели, потому что раз война, значит только так и можно поступать.
Сидеть за рулем в моторной рубке во время воздушной тревоги было для пулеметчика Степана Вернивечера горше смерти. Конечно, Степан сознавал, что раз он один только и умеет обращаться с мотором, то тут уж ничего не поделаешь. Но он все равно был очень зол и чертыхался с необычным даже для него ожесточением.
Он слышал, как наверху один за другим прогудели три "мессершмитта". Каждый раз его небольшое, но ладное мускулистое тело напрягалось, и он начинал вести катер зигзагами. Его бесила полная неизвестность. Что там происходит в воздухе? Почему не стреляют Аклеев и Кутовой? А вдруг это наши самолеты? Хотя нет… Судя по звуку моторов, это немцы.
Вернивечер понимал, что раз никто к нему в рубку не приходит, значит опасность еще не миновала. И все-таки с трудом удерживал себя, чтобы не выскочить хоть на одну секунду на корму, узнать обстановку, самому глянуть на самолеты, пролетающие над лимузином.
Так прошло с полчаса, а может быть, и больше. И Вернивечер, окончательно потеряв терпение, совсем было собрался кликнуть кого-нибудь, когда в рубку ворвался Аклеев.
- Право руля! - крикнул он, и Вернивечер положил право на борт. - Видишь? - спросил Аклеев.
- Теперь вижу, - сказал Вернивечер. - Торпедный катер.
- Только ты ему бортов не показывай! Держись к нему носом и действуй по обстановке! - одним духом выпалил Аклеев и стремглав помчался обратно к своему пулемету.
Торпедный катер шел в атаку на предельной скорости, наполовину приподнявшись над водой, обрамленный высокими и тяжелыми стенами белой пены. Низкий рев его моторов приближался с неотвратимостью бомбы.
А лимузин еле заметно колыхался на месте, носом к атакующему врагу, и ждал, когда тот приблизится на дистанцию прицельного огня.
Вот немцы остервенело застрочили из пулемета, и густую, как бы желатиновую поверхность воды беспрерывно рябило всплесками пуль.
Потом, сотрясая легкое тело лимузина, застучали пулеметы Аклеева и Кутового. А Вернивечер всматривался в приближавшийся торпедный катер, прислушивался к очередям своего "максима", из которого сейчас бил по врагу Никифор Аклеев, и злился: разве так стреляют! Эх, ему бы ударить по фрицам! Он бы им дал жизни!
Три немецкие пули, одна за другой, оставили круглые лучистые дырочки в ветровом стекле машинной рубки и просвистели над самой его головой.
Торпедный катер был уже совсем близко, и лимузин сейчас беспрестанно содрогался от яростных пулеметных очередей.
Вернивечер успел заметить на промчавшемся катере долговязого немца в мокром, блестевшем на солнце клеенчатом реглане. Немец падал, как доска, навзничь на ребро рубки. Потом катер рванул в сторону, и сразу часто затарахтела его мелкокалиберная кормовая пушка.
Снаряды подымали невысокие столбики воды, и брызги играли на солнце всеми цветами радуги. Но то ли немецкие комендоры нервничали, то ли им не хватало выучки, они все время мазали мимо цели, и пушка вскоре замолкла: немцы снова выходили в атаку.
Лимузин медленно покачивался на волне, оставленной вражеским катером.
- Считаю, все прекрасно! - сказал Аклеев Кутовому и вытер тыльной стороной ладони свой чуть вспотевший лоб.
Кутовой в ответ только кивнул головой - ему было некогда. Стиснув зубы, он с непередаваемой быстротой бывалого пулеметчика набивал диски. Только покончив с дисками, Кутовой счел возможным поддержать начатый Аклеевым разговор.
- Подходяще, - промолвил он и улыбнулся. - Бо сразу и фрицев бьешь и про голод забываешь.
Он вспомнил подстреленного немца - скорее всего, это был офицер. Кутовой хотел поделиться своими соображениями на этот счет, но Аклеев его уже не слушал. Просунув голову в каюту, он окликнул Вернивечера:
- Степан! Ты живой?
- Живой! - отозвался Вернивечер через раскрытую дверцу рубки.
- А ты, часом, не раненный?
- Пока целый.
- Ну, смотри. Если тебя ранит, так ты не стесняйся. Сразу докладывай! - крикнул Аклеев в заключение и снова взялся за пулемет: торпедный катер ложился на боевой курс.
И тут случилось неожиданное. Вместо того чтобы терпеть, пока немцы приблизятся на расстояние действительного пулеметного огня, Вернивечер запустил мотор, и лимузин стремительно помчался навстречу торпедному катеру.
- О це вирно! О це ты вирно приказал! - с веселым бешенством крикнул Кутовой. Он был уверен, что Вернивечер действовал по приказанию Аклеева, а Аклееву некогда было его разубеждать.
Теперь к скорости торпедного катера прибавился самый полный ход лимузина. Они сближались с такой быстротой, словно падали друг на друга. Рев моторов, будоражащая дробь пулеметов, рокот и тяжелый плеск мощных бурунов разметали в клочья ясную и прохладную утреннюю тишину.
- Попытаемо нервы у фрицев! - не унимался Кутовой, с которого его обычную невозмутимость как ветром сдуло.
Каждый раз, когда он участвовал в наступательном бою, когда над ним нависала угроза скорой, но славной смерти, Кутовой преображался. Его чуть тронутое оспой лицо с милыми хитрыми ямочками на щеках покрывалось жарким степным румянцем, и он начинал жестоко крыть Гитлера и Геббельса. Незаметно для себя он в такие минуты целиком переходил на свой родной, украинский язык.
Немецкие пули невидимыми стайками неслись над головами краснофлотцев. С хрустом прошивали они хилое тело лимузина. Летели щепки. Уже слышны были приближавшиеся слова команды на чужом, ненавистном языке. Вот сейчас в треске дерева и грохоте взрывов столкнутся насмерть немцы и русские. Но Вернивечер продолжал идти на сближение.
Снова круто рванул в сторону торпедный катер, но не успела еще заговорить его пушка, как над машинным отделением заполыхало почти незаметное синее пламя, и тотчас же повалил густой черный дым.
- Горыть, жаба! Горыть, гад, як тая свича на пасху! - восторженно закричал Кутовой и стал вместе с Аклеевым бить по немцам, выскакивающим наверх тушить пожар.
Один из немцев, коротенький, в трусах, выбежавший с огнетушителем, завертелся на одном месте, не выпуская из рук огнетушителя, упал на скользкую покатую палубу и плавно скатился за борт. Другой, с расстрепавшейся желтой шевелюрой, свалился обратно в люк, из которого он только наполовину успел высунуться.
Теперь уже немцам было не до повторных атак.
Вернивечер сгоряча кинулся их преследовать, но зря рисковать было не к чему. К тому же надо было экономить горючее. Аклеев, просунув голову в распахнутую дверь каюты, во всю мощь своих легких рявкнул:
- Лево руля!
И Вернивечер послушно переложил руль.
- Стоп! - скомандовал Аклеев минуты через две-три.
Фашистский катер выжимал из своих подыхавших моторов последние силы, чтобы выйти из зоны прицельного огня и в безопасности тушить пожар. Но огонь полз быстрее катера, он добрался до боезапаса, и высоко в небо поднялся в зловещем грохоте взрыва столб огня, дыма и обломков. Потом, немного повисев в воздухе, дым рассеялся, и на расходившихся широкими кругами волнах, покачиваясь, поплыли несколько закопченных щепок и измочаленная взрывом половинка спасательного пояса.
- Считаю, нам все-таки повезло! Расскажешь, так, пожалуй, еще и не поверят, - сдержанно произнес Аклеев.
Но как он ни старался сохранить безразличное выражение лица, рот его невольно расплывался до самых ушей. Совсем по-мальчишески он задорно ткнул Кутового кулаком в бок и, уже нисколько не заботясь о выражении своего лица, побежал в моторную рубку, к Вернивечеру.
- Вот тебе, Степка, и броненосец "Анюта"! Золотой у нас лимузин! Скажешь, нет? - крикнул он, вваливаясь в рубку, и от полноты чувств хлопнул Вернивечера по плечу.
Вернивечер взвыл от боли и, потеряв сознание, рухнул на палубу.
Ладонь Аклеева была в крови.