Есть вещи, которые понимаются сразу, без объяснений. Именно так мы поняли эти два звука. Подполковник застрелился.
Земельбауэр побледнел, вскочил с кресла и растерянно произнес!
- Проклятье! Осечка!
Я еще нашел в себе силу пошутить:
- У нас да, осечка, а у него, кажется, нет.
Положение создалось нельзя сказать чтобы удобное. Об этом сразу догадались и я, и Земельбауэр. Надо было принимать быстрое решение. Я торопливо подошел к двери в приемную, распахнул ее настежь и сказал лейтенанту:
- С вашим шефом что-то случилось. Он заперся и стреляет.
- Что?! Стреляет? - вскрикнул лейтенант и стремглав бросился в кабинет.
Пока он звал подполковника, стучал кулаками в дверь, Земельбауэр предусмотрительно собрал и водворил на прежнее место фотоснимки.
Через несколько минут в кабинете оказались майор, фельдшер и еще какие то люди из штата школы.
Общими усилиями дверь была высажена. На полу, возле небольшой кушетки, мы увидели оберстлейтенанта. Он лежал на боку, подобрав под себя одну ногу. Из-под мундира тоненькой струйкой змеилась кровь. Тут же валялся сделавший свое дело пистолет.
Фельдшер опустился на колени, приложил ухо к груди покойного, пощупал пульс и изрек с таким видом, будто открыл новую планету:
- Он мертв.
- Представьте, и у меня сложилось такое же впечатление, - спокойно изрек штурмбаннфюрер СС.
- Что же делать?
- А вот этого я не знаю, - невозмутимо ответил Земельбауэр. - Господин фон Путкамер просил привезти ему переводчика. А сам…
Мы оставили подполковника наедине с собой и вышли.
- Музыку теперь можно выключить, - сказал самому себе лейтенант, направляясь к "Телефункену".
- Да, пожалуй. Покойники к музыке равнодушны, - заметил Земельбауэр.
Секретарь повис на телефонах. Он звонил, кажется, во все концы.
Когда мы с Земельбауэром садились в машину, он сказал:
- Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я.
- Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец. Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя.
От этих слов Земельбауэра передернуло.
35. Прощай, Энск!
- К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял?
Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал.
- И мой совет тебе, - продолжал я, - не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.
Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:
- Дымно что-то в избе… - Рассеянная улыбка бродила по его лицу.
- Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, - заметил я шутливо. - Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.
Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу.
- Как же так? - проговорил он. - Выходит, насовсем?
- Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался?
- Да нет, потерплю малость, - невесело усмехнулся Трофим Герасимович.
- Я тоже не буду торопиться, а коли так - возможно, и встретимся.
Этот "человек с пятном", один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью.
А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях? Быть может, и в самом деле мы расстаемся "насовсем" и никогда больше не увидим Друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день! Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием.
Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился. Ой как тяжело! Я уносил из Энска лишь одну вещь - книгу Ремарка.
Чтобы считать законченными все свои дела и уйти с чистой совестью и легким сердцем, мне оставалось проститься с Демьяном и Наперстком. С Челноком я простился два дня назад, а с Усатым - вчера. Я шел в убежище. Я был уверен, что Демьян там и ждет меня. Вчера я свел его с Земельбауэром. Произошло это на квартире начальника гестапо. Ни Демьян, ни я не опасались, что штурмбаннфюрер выкинет какой-нибудь номер. Мы были твердо, и не без оснований, уверены, что ей не последует примеру Путкамера, а это, пожалуй, единственное, что он мог сделать. Другого выбора не было.
Первую половину убежища освещал свечной огарок, горевший длинным желтым языком. Демьян, склонившись над столом, что-то писал.
Увидев меня, он перевернул лист, встал и, взглянув на часы, вновь сел: прощаться было еще рановато.
- Ну как? - спросил Демьян.
- Готов! - ответил я, подсаживаясь к нему.
- Предупредили Клеща?
- Конечно.
На наши голоса из второй половины убежища вышли Наперсток и Костя. Усевшись возле стола, они поглядывали на меня как-то по-новому, как бывает перед долгой разлукой.
Втроем мы закурили сигареты, предложенные Костей. Мы курили и молчали, и это молчание не было ни тягостным, ни стеснительным. Все, кажется, было уже исчерпано и оговорено, но тем не менее я немного погодя спросил Демьяна!
- Какого вы мнения остались о Земельбауэре?
Демьян помолчал и ответил:
- Такие удачи, как с ним, - таить нечего - бывают раз в жизни. И не повторяются. Он в наших руках и будет делать то, что мы захотим.
- Вы не думали, как поступить с заключенными?
- Думал. Тут нельзя рубить сплеча. Надо еще думать и думать.
- Я тоже думаю, - заметил Костя. - Выход, по-моему, есть. И волки будут сыты, и овцы целы.
Наперсток с явным любопытством посмотрела на Демьяна, потом на меня. Она, эта извечная молчальница, говорила, как обычно, одними глазами. И сейчас, как мне казалось, эти глаза как бы спрашивали: "Ну, каково? Слышали? Выход есть, и его предлагает не кто иной, как Костя". И еще мне показалось в ее глазах что-то вроде восхищения и гордости за Костю. Такого я не замечал еще за нею. А может быть, мне и в самом деле показалось.
- Только кое-что надо докумекать, - добавил Костя. - Денька через два доложу.
- Ну-ну, время есть, подождем, - кивнул Демьян.
Мы снова помолчали, думая каждый о своем. Потом Демьян показал мне часы: пора.
Все, точно по команде, встали. Наперсток взяла со стола книгу Ремарка и закрыла ею лицо до самых глаз. Ей первой я подал руку.
- До встречи.
- Если останемся целы, - тихо проговорила она.
- Это еще что такое? Приказываю жить, а не умирать. Понятно?
- Правильно: жить, а не умирать, - подтвердил Демьян. Он шагнул ко мне с таким видом, будто хотел заключить в объятия, Я уверен в этом по сей день. А потом, верный себе, переборол порыв слабости и ограничился тем, что крепко пожал мою руку двумя руками.
- И главное, - добавил я, - не забывайте такой мелочи, как враг.
Демьян кивнул. Наперсток отдала мне книгу. Она смотрела на меня какими-то изумленными, широко распахнутыми глазами, в которых дрожали слезинки.
- Пошли, - резко махнул рукой Костя.
Я мог выбраться из города сам, но Костя решительно запротестовал. Он сказал, что проводит меня на заречную сторону. И спорить не стоит: пустая трата времени.
Когда мы оказались на другом берегу, Костя сказал:
- Интересно, что будет завтра делать бургомистр, когда узнает об исчезновении секретаря управы.
- Хорошо, что ты затронул этот вопрос, - заметил я.
- Серьезно?
- Вполне. Никто об этом не подумал, и я в том числе. А надо было. Ты вот что, дорогой… Загляни на обратном пути к Трофиму Герасимовичу. К нему же явятся в первую очередь. Пусть он скажет, что ночью кто-то пришел, вызвал меня на крыльцо, и в дом я больше не вернулся. Вот так.
- Понятно.
Мы на минуту остановились у самого края уже знакомого мне противотанкового рва. Вслушались в тишину. Позади остался Энск.
Над землей плыла теплая звездная июльская ночь За городом, за горой, где-то далеко полыхали зарницы. Дышалось легко, свободно, а сердце сжимала грусть. Вернусь ли я когда-нибудь в Энск?
Костя толкнул меня локтем и сбежал вниз. Я последовал за ним.
По рву мне предстояло идти до самого его конца. Это примерно три километра. А там меня ожидали ребята из партизанского отряда.
- Все, парень, - сказал я Косте. - Хватит. Теперь обойдусь без провожатого. Возвращайся обратно.
Мы остановились. Пахло какой-то горьковатой травой.