Через минуту вошли Дим-Димыч и помощник оперуполномоченного Селиваненко, молодой паренек, проработавший в нашей системе не более года. Его мобилизовали со школьной скамьи, из какого-то техникума. Это был розовощекий, еще не утративший гражданского облика, молодой, безусый паренек. Мне он был известен больше как активный участник клубной самодеятельности, нежели как оперработник.
- Вы вели дело? - спросил его Безродный.
- Так точно.
- Доложите его суть.
Селиваненко доложил. Выходило, что дело не стоит выеденного яйца. Я рассчитывал, что Геннадий, по новой привычке, устроит Селиваненко разнос, но этого не случилось. Возможно, помешал я. В нашей тройке я всегда занимал среднее положение, и со мной считались и Геннадий, и Дим-Димыч.
- Молодость, сударь мой, - проговорил Геннадий нравоучительно и в то же время с сожалением, - большой недостаток.
- Главным образом для тех, у кого она позади, - не сдержался Дим-Димыч.
Селиваненко молчал. Геннадий прицелился в Дим-Димыча своими серыми прищуренными глазами и пренебрежительно скривил рот.
Я с любопытством ожидал, что ответит Геннадий, но он промолчал. Промолчал, но не пропустил мимо слова Дим-Димыча, нет! Они засели глубоко. На его рыхлом, тепличного цвета лице обозначилась какая-то злая, неумная жестокость.
Почему же я раньше, в течение десяти прошедших лет, не замечал ничего подобного? Неужели Дим-Димыч прав, что Геннадия как человека удалось узнать лишь теперь, когда он стал так нежданно-негаданно начальником одного из отделов управления?
Геннадий продолжал молчать. Прошла секунда, две, пять, десять, пятнадцать. Молчание становилось просто невежливым. Он, как это бывало с ним часто, не находил ответа на реплики Дим-Димыча. В словесных поединках с ним Геннадий всегда оказывался побежденным.
Пауза затянулась. Геннадий сидел, я тоже, а Дим-Димыч и Селиваненко стояли. Первый - непринужденно, хотя и вполне прилично, а второй - навытяжку.
Наконец Безродный сам нарушил молчание. Откинувшись на спинку кресла и, очевидно, решив, что лучше всего никак не реагировать на остроту, он улыбнулся по-старому, вздохнул и сказал:
- Да… Вот она, молодость… Молодо-зелено… А ведь надо учиться, дорогой мой друг. - Он обращался к Селиваненко. - Чтобы стать настоящим чекистом и разбираться без ошибок в человеческой душе, надо много учиться. Понимаете?
- Так точно! - заученно ответил Селиваненко.
- И вам все карты в руки, - продолжал Геннадий. - Для вас все условия. Было бы только желание. А вот старым чекистам, да вот хотя бы мне, ни условий, ни времени не было для ученья. А работали. Да как работали! Какие дела вершили! А какие чекисты были раньше, орлы!
- Раньше, видимо, не было и таких, как теперь, начальников, - пустил стрелу Дим-Димыч.
Я закусил губу.
- Это каких же? - переспросил Геннадий. - Никуда не годных, что ли?
- Этого я не сказал, - ответил Дим-Димыч. - Я сказал: таких, как теперь.
- Пожалуй, да. Таких не было. Мой первый начальник, к вашему сведению, товарищ Селиваненко, мог ставить на документах только свою подпись, а его резолюции мы писали под диктовку. Но мы учились у него работать, а он учился у нас.
- Последнее невредно и теперь, товарищ старший лейтенант, - заметил Дим-Димыч.
Геннадий неопределенно кивнул и продолжал, обращаясь к Селиваненко:
- Вы не раскусили Чеботаревского. Это не дела, а находка! Клад! И этот клад, благодаря вашей недальнозоркости, мы отдаем в другой отдел. Вас ожидала слава, хорошая слава, а вы предпочли конфуз.
- Слава, товарищ старший лейтенант, - вновь заговорил Дим-Димыч, - товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо.
- Не особенно умно, товарищ Брагин, - огрызнулся Геннадий. - Скорее, даже глупо.
- Возможно, спорить не стану, - невозмутимо произнес Дим-Димыч? - Это не мои слова. Они принадлежат Бальзаку, которого, как мне помнится, никто еще не причислял к глупцам.
Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал:
- Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте - и идите!
Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел.
Геннадий встал из-за стола, прошел до закрытой двери, нажал на нее ладонью, хотя нужды в этом никакой не было, и, обернувшись к Дим-Димычу, обратился неожиданно на "ты":
- Я никогда не говорил тебе, Брагин, хотя давно собирался сказать, что думать надо головой.
- А ты разве пытался думать другим местом? - съязвил Дим-Димыч.
- А голова у тебя не всегда хорошо варит. И я ею не особенно доволен. На данном отрезке времени особенно.
Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил:
- Не стану уверять, что моя голова украшает меня, но я ею доволен. Понимаешь - доволен. Я привык к ней.
- Товарищи! Я пришел к вам не затем, чтобы слушать вашу перебранку, - запротестовал я, - у меня дел уйма.
- Тоже верно, - снисходительно согласился Геннадий. - Дело, я считаю, еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит…
- Виновный или обвиняемый? Это еще не одно и то же, - попытался уточнить я.
- И будет ошибкой, если мы его освободим, - закончил Безродный.
- Никакой ошибки не будет, Геннадий… - горячо возразил Дим-Димыч и добавил, явно против своего желания: - Васильевич… Чеботаревский чист, как агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет…
- Ого! - воскликнул Безродный и поднял палец. - Пятнадцать лет! Хорошенькое дело! Если он смог переплыть Днестр, почему он не смог дать подписку? Почему он не мог явиться по заданию? Что вы хотите из меня сделать? Я вас спрашиваю, товарищ Брагин. Хотите сделать из меня великого гуманиста? Ромен Роллана? Я для этого не гожусь. Могу вас заверить, что осудят его…
- Никто его не осудит, и, освободив его, мы никакой ошибки не сделаем. Надо не передавать, а прекратить дело. Даже Екатерина Вторая, которую история тоже не считает гуманисткой, сказала как-то золотые слова: лучше десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить.
- Речь идет не о казни. Не говорите глупости! Пусть ваш Чеботаревский посидит за решеткой. Это полезно, - проговорил Геннадий.
- Сомневаюсь, - заметил я.
- Откуда вам известно, что это полезно? - спросил Дим-Димыч. - Я не уверен. По-моему, ничто так не изменяет взгляд на жизнь, как тюремная решетка.
- Язык у вас отлично подвешен, - уже раздражаясь, проговорил Безродный. - Но ваши экскурсы в прошлое и ссылки на Бальзака и Екатерину явно не к месту.
- А ваши на Ромен Роллана - тем более, - отпарировал Дим-Димыч.
- Короче! - потребовал Геннадий. - Что вы хотите сказать?
Дим-Димыч развернул папку и сказал:
- Дело прекратить и передать не в отдел Курникова, а в архив. Селиваненко вынес постановление, я подписал, вам остается поставить свою подпись и доложить начальнику управления.
- Все! Разговор исчерпан, - подвел итог Безродный. - Подписывать я не стану. И докладывать тоже. Берите дело, товарищ Трапезников. Я уверен, что вы сделаете из него конфетку. Чеботаревский - враг. Потенциальный враг, Я в этом убежден.
Разговор был окончен. Уступая дорогу Дим-Димычу, я покинул кабинет Безродного.
Когда мы вышли, Дим-Димыч сделал перед закрытой дверью не совсем почтительный жест и, обняв меня, сказал:
- Поверь мне, он кончит плохо. Он вызывает во мне холодное бешенство, - и сейчас же, что было ему свойственно, заговорил как ни в чем не бывало о другом: - А как с Новым годом?
- Собираемся у Курникова. Уже решено. Ты, конечно, придешь с Варенькой?
- Несомненно. О, Андрюха! Ты еще не знаешь, что это за женщина! Восьмое чудо света. А Геннадий - дрянь. Если у него раньше и были какие-то, порывы к чему-то хорошему, то теперь они зачахли на корню. Погибли. Навсегда. Это я понял с неотвратимой ясностью. Пока, Андрюха!..
- Иди и не наступай на ноги начальству, - пошутил я.
30 декабря 1938 г
(пятница)
Канун Нового года.
Я только что пришел домой, пообедал, решил заснуть перед вечерними занятиями, но из этого ничего не получилось.
Лежать с открытыми глазами не хотелось, я встал, сел за стол и начал писать.
В окно смотрят ранние зимние сумерки. На улице уже зажгли фонари. Хорошо бы прогуляться по морозцу, но хочется писать. Да и другого времени, кроме обеденного перерыва и глубокой ночи, у меня нет. Буду писать.
Первая половина сегодняшнего дня принесла мне большое моральное удовлетворение. Получив вчера "дело" rib обвинению Кирилла Чеботаревского, я внимательно ознакомился с ним, а сегодня утром доложил начальнику отдела Курникову. Мой доклад был, очевидно, настолько ясен, что Курников отступил от своего правила: не стал сам просматривать дело, а взял ручку и на постановлении - там, где было отведено место для подписи Безродного, - поставил свою фамилию.
Через полчаса, не более, он вернул мне дело с визой начальника управления.
Отложив текущую работу в сторону, я зарегистрировал постановление, заверил копии, направил их куда следует, позвонил коменданту и попросил доставить ко мне арестованного.
Чеботаревский был не парень, а паренек - маленького роста, узкий в плечах, худощавый, - и я бы ни за что на свете не дал ему двадцати двух лет, которые значились в анкете. Самое большее - восемнадцать-девятнадцать. Вид у него был настороженный, запуганный, как у загнанного зверька. Он остановился посреди комнаты, вытянул руки по швам и выжидательно посмотрел на меня. Я понимал его состояние: до сих пор его вызывали и допрашивали Селиваненко, Брагин, к которым он уже привык, а тут вдруг привели к совершенно новому человеку. В чем дело? Почему? Что его ожидает?