- Скажите-ка, разве ваш отец не разводил скакунов? - вмешался в разговор мужчина с узким змееподобным лицом. Он стоял рядом с кардиналом Уолси: Томас Говард, сын герцога Норфолкского, пожалуй, самый ядовитый из всех придворных и подлый противник реформ.
"Скажите-ка, разве ваш отец не сражался на Боксфордском поле против дома Тюдоров?" - хотелось возразить Роберту, но вместо этого он снова икнул.
- Луковый настой поможет, - заметил Норфолк.
- От чего?
- От икоты вашей.
- Вы нас утомляете! - Король Генрих вздохнул, словно девица. - Сейчас мы хотим знать, какой из наших кораблей стал таким бельмом на глазу для нашего господина смотрителя.
Роберт набрал в легкие побольше воздуха, на миг прикрыл глаза.
- Это… ик… "Генри Грейс э’Дью", мой король.
Раздался смех.
- Кажется, я ослышался, - вырвалось у Генриха, который от удивления даже забыл использовать множественное число.
- "Генри Грейс э’Дью"… - зашептались стоявшие вокруг придворные, словно кучка молочниц.
- Мой король, не пора ли нам за стол? - заныл кардинал, уже вспотевший под своей моццеттой. Лицо его было красным. - Если рагу из павлинов слишком долго держать в тепле, оно будет не таким нежным, а паштет слипнется, словно клей. Тогда его сразу можно будет бросить челяди, которая ждет поживы под воротами и которую мы обычно кормим потрохами.
Король обернулся. Повсюду считалось, что не он, а этот толстяк в красной мантии правит Англией, пока Генрих развлекается, охотится и играет в теннис.
- Вы полагаете, что нужно послать господина смотрителя к черту, ваше преосвященство? Но когда речь идет о моих кораблях, мы с чертом можем и потягаться.
- Это понятно, ваша милость. Но ведь подобную неприятность необязательно обсуждать именно на Троицу.
- Вы слышали, сэр, - король Генрих снова обернулся к Роберту. - Ваше дело выслушали, хотя оно и кажется нам дерзким. А теперь наберитесь терпения, мы проверим сказанное вами.
- Мой король, пока я буду набираться терпения, это может стоить вам тысячи… ик… стрелков.
- Во имя Неба, приятель, какое вам дело до наших стрелков?
- Один из них - калека, - вырвалось у Роберта, который осознавал, что контроль над ситуацией постепенно ускользает от него.
- Вы стоите здесь и утверждаете, что наш флагман - плавучая скорлупка. И в довершение всего вы заявляете, что в качестве стрелков мы используем калек? Что нам с вами делать, карлик? Послать на эшафот или посмеяться? - Судя по всему, король уже принял решение. - Калека даже не сможет натянуть длинный лук, - продолжал он под хохот окружающих, - равно как и вы, карлик. А мы не позволяем себе иметь ни карликов, нм калек. Длинный лук - гордость Англии!
- Человек, о котором я говорю, аркебузир, - ответил Роберт.
Хохот Генри превратился в ржание.
- Аркебузир! Но они все равно не умеют целиться! Что делает это позорище на нашем корабле?
Роберт понурился и сдался. Сегодня он проиграл, а его проклятый недуг только разыгрался. Господа, державшие в руках судьбы дождливого острова, пойдут к столу, шутя и чавкая, а сам он должен будет довольствоваться тем, что власть близко, стоит лишь протянуть руку.
- Только не плачьте, - потрепал его по плечу король. - Если вы гак отчаянно защищаете свое дело, значит, в этом что-то есть. Мы подумаем об этом. А своего брата, или кто там этот калека с аркебузой, пошлите домой, если он вам так дорог. Подготовьте извещение. О пересылке мы позаботимся.
"Хоть что-то, - подумал Роберт. - Хоть что-то". Маленькая победа бальзамом пролилась на израненную гордость.
Шесть дней спустя прибыл курьер с сообщением из Кале. Произошел военный инцидент. Во время перестрелки "Генри Грейс э’Дью" получил пробоину, поскольку не успел совершить спасительный маневр. А затем пришлось производить очень рискованные маневры, чтобы вывести флагманский корабль в порт Кале, дабы он не утонул вместе со всеми, кто был на борту. Герцог Саффолкский хотел отправить его домой, как только корабль кое-как подлатают. "Чтобы мне сделали этот корабль, - строки его письма были полны гнева. - Огромные пьяные качели мне ни к чему".
А тем временем в жизни Роберта произошло кое-что другое. Впервые в жизни он отвлекся от кораблей и не мог отпраздновать свой триумф, как подобает.
5
Фенелла
Портсмут, сентябрь 1523 года
Фенелла стояла под проливным дождем на галечном пляже и смотрела на море, гнавшее волны стройными рядами, словно солдатиков. Видимость была настолько ужасная, что в пелене тумана не было видно даже острова, который находился напротив Портсмута по пути к Франции. Фенелла часто бывала здесь. С тех пор как началась война, выходить за береговую дамбу запретили, но никто не утруждал себя охраной.
- Il mio martir non guinga a riva, - шепотом произнесла девушка. - Mille volte il di moro et mille nasco, tanto da la salute mia son lunge. - Она наизусть выучила слова на красивом незнакомом языке, чтобы найти того, кто их переведет: "Мое страдание не знает берегов. Каждый день я умираю и рождаюсь тысячу раз, и я так далек от благополучия".
Поэта, написавшего эти слова, звали Петрарка, и иногда Фенелле казалось, что он знал ее лично. Она никогда не плакала, поскольку считала, что море заслужило выдержки и силы с ее стороны. Это море, на котором разворачивались придуманные в детстве истории, песни Сильвестра, уносившие ее вдаль, за горизонт, мимо острова и Франции, прочь из всех теснин. На самом же деле она уходила не далее шага от плавучего обломка, на котором блестели черные ракушки, и в будущем тоже не сможет этого сделать. Теперь даже в историях.
Скоро нужно будет уходить. Брести домой, сушить промокшие волосы и готовить матери завтрак, похлебку с четырьмя травами, которые будто бы защищают от болезней и без которых ее мать отказывалась есть что бы то ни было. Фенелла приправляла варево душистой рутой, чесноком, шалфеем и мятой, а если мать слишком возмущалась, то бежала на канал и собирала тимьян. Бегать на берег было больно, а тимьян по-прежнему пах точно так же, как и целую вечность назад, в мае, но мать хотя бы на некоторое время оставляла ее в покое.
- Фенелла!
Она как раз собиралась возвращаться, когда дождь донес ее имя через прибрежную дамбу. Обернувшись, она увидела над серым камнем голову Сильвестра. Он был без берега, и ветер растрепал его локоны, образовав вокруг головы ореол. В руке у него был лист бумаги, которым он взмахнул, а затем спрятал драгоценную вещь под накидку. Время от времени Энтони писал ему письма и на целый день делал друга счастливым. Фенелле он никогда не писал, но прибавлял для нее к письмам Сильвестру несколько строчек, написанных итальянским поэтом.
Сильвестр неудачно перепрыгнул через стену, поскользнулся и упал вперед, на песок. Когда юноша поднимался, он выглядел так, словно собирал себя по частям. Отряхнув свои элегантные брюки в зеленую полоску, он смущенно посмотрел на нее. Фенелла рассмеялась - она любила Сильвестра и за это тоже. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности и могла смеяться, хотя и видела все в черном цвете.
- Почему ты опять стоишь под дождем? - спросил он, касаясь ее руки. - Думаешь, Энтони хочет, чтобы ты умерла?
- А ты не думаешь, что мне должно быть насрать на то, чего хочет Энтони?
Его улыбка получилась довольно измученной.
- Твои выражения заставят краснеть любого портового рабочего.
- А как иначе? - спросила Фенелла. - Я дитя верфи.
Он посмотрел на нее и, заметив, что щеки девушки мокры не от дождя, обнял ее и прижал к себе.
- У него все в порядке, Фенелла.
- Пусть идет к черту!
- Нет. - Сильвестр зарылся лицом в ее волосы. - Он должен приехать домой. Скоро.
- Но он не приедет, верно?
Сильвестр покачал головой.
- Он марширует в войске герцога Саффолкского, они идут на Париж. Они уже должны были перейти Сомму, а это письмо шло не меньше двух недель.
От ужаса ее бросило в дрожь.
- Пешком, Сильвестр? Он сражается на земле и ходит пешком? Но он же не может…
- Думаю, он может все, если считает, что должен сделать это. - Сильвестр стиснул губы.
- А убить? - спросила она. - Я так боюсь, что ему будет плохо, если снова придется убить кого-то.
- Я тоже, - ответил Сильвестр. - Но, вероятно, убийство на войне, где мужчина с оружием в руках защищает свою страну и жизнь, - это совсем другое.
- Думаешь?
- Я сам толком не знаю, - сказал он. - Говорят, что мужчина должен знать толк в убийствах, но я разбираюсь в этом примерно так же, как ястреб в игре на лютне. Ты можешь себе представить, что иногда я завидовал Энтони, поскольку он знает, каково это - убивать?
- Как ты можешь завидовать ему? Это сломало в нем какую-то часть, без которой его никто теперь никогда не сможет понять.
Если его что-то и сделало калекой, так это смерть Ральфа, а не несчастный случай с его ногой.
Сильвестр задрожал всем телом.
- Ты права. Забудь о том, что я сказал.
- Я постараюсь.
- Я неделями не отходил от него, вкладывая в песни всю душу, чтобы он не сломался, - произнес Сильвестр. - Я точно так же хочу защитить его от нового убийства, как и ты. Мой отец дает декану деньги, чтобы он молился за него.
- Какому декану? Отцу Бенедикту? Зачем твоему отцу давать ему деньги? Почему тот не помолится за Энтони добровольно? Я думала, он его любит.
- Я до сих пор не верю, что он может любить.
- Наверняка не может, - согласилась Фенелла. - Думаю, Энтони не понравилось бы, что твой отец дает священнику деньги, чтобы тот молился за него.
- Разве Энтони не нравится все, что передают этому священнику?