Ехидный голос нашептывал Махмуду Гавану, что он делал все не столько для султана, сколько для себя. Ведь убрал он с пути и тех владык, которые мешали его личным планам.
Но он гордился клятвой, данной самому себе, что никогда не станет добиваться трона.
Клятва, впрочем, была излишня. Он не мог не понимать опасности внутренних распрей перед лицом внешних врагов. Попытка войти в султанский дворец могла кончиться бесславной гибелью.
Со временем он всерьез стал сам считать себя защитником ислама, опорой трона, грозой неверных. Он мог удовлетворить любую прихоть, его слово приравнивалось к закону, но он был лишен всего, о чем может мечтать человек: верной дружбы, искренней любви, внутреннего покоя. Вокруг кишели враги. Они искали смерти малик-ат-туджара. И он должен был все время быть начеку, как пантера в джунглях, как окруженный тигр, как дикий слон, подстерегаемый охотниками.
- …Заговорщиков должен знать и русский купец, о опора трона! - дошли до слуха Махмуда Гавана слова хазиначи. - Тот бесстрашный человек, который выручил меня.
Малик-ат-туджар оторвался от созерцания павлинов и роз, повернул к Мухаммеду узкое седобородое лицо, приподнял коричневые, в мелких складках веки.
- Какой купец?
- Русский, мой повелитель. Которого ты хотел осчастливить беседой.
- Да, помню. Откуда же он знает индусов?
- Он искал камни, о всесильный. Он слышал об Индии сказки. У них говорят, что золото покрывает землю Индии, как песок. И вот он ходил с индусами в Шри-Парвати.
- Где он?
- В Бидаре.
- Хорошо. Я сам увижу его… Иди. Я доволен тобой, Мухаммед. Деньги ты получишь вечером. Иди.
Низко кланяясь, хазиначи попятился к выходу.
Великий визирь хлопнул в ладоши. Вошел его вольноотпущенник, сириец, верный как пес и молчаливый как рыба.
- Пусть мне составят списки всех, кто пришел или придет в Бидар с юга, - приказал Махмуд Гаван, - из Райчора, Кулури, Алянда. Поставь людей ко дворцам медиков и ханов. Я хочу знать, к кому из них придут индусы.
Вольноотпущенник исчез. В библиотеке стало тихо. Лишь из сада слышались резкие выкрики павлинов.
Махмуд Гаван присел к столику. Ему было душно. Посланец от махараджи раздражал мысли. Его решили сокрушить рукой хана Омара. А тут еще русский купец… Незачем иноверцам ходить в Индию, незачем узнавать о ее богатствах, о ее жизни. Асат-хан, конечно, был прав, требуя от христианина принять веру.
По словам Мухаммеда, купец ничего не подозревает, - так пусть он останется здесь, примет ислам. Его не следует выпускать из страны. Слишком многое уже видели его глаза, слишком многое сохраняет его память.
Великий визирь знал: в христианских странах бредят Индией. Купцы, ходившие в Венецию и Геную, в Испанию, привозили в халифат слухи о готовящихся христианскими государями походах. Но путь в Индию был христианам неведом. Неизвестна была и страна. Пусть же она и останется неизвестной им, пока вся не собрана под руку одного султана. Ведь русский привезет христианам и известия о войнах с неверными, о смутах. А умный и хитрый покоритель не преминет воспользоваться этими смутами, если решит идти в Индию. Так поступали в свое время и мусульманские завоеватели страны. Да, да. Русский останется здесь. Никаких караванов за мехами.
А хан Омар в один ясный день испытает, как входит в тело продажной собаки острие железного кола. Зеленое знамя пророка поднимется над дворцами Виджаянагара. И когда конница Махмуда Гавана дойдет до пролива, отделяющего от Индии Цейлон, можно будет повернуть войска на север и восток, разгромить Дели, встать на Ганге, и вот тогда Индия бидарских султанов сама кинет вызов всему миру - от Китая до Испании, и сотни народов поволокутся за ней, как рабы за колесницей победителя!..
Махмуд Гаван улыбнулся, не разжимая тонких, извилистых губ. Он прошелся по библиотеке, подошел к столику. На столике лежал лист шелковистой плотной бумаги. Это были незаконченные стихи о соловье, Махмуд Гаван перечитал газель:
В моем саду весна. И лепестки у роз
Нежнее женских губ и трогательней слез…
Но что им целовать? Над чем им горько плакать?
Им песню соловей веселую принес…
Махмуд Гаван опустился на диванчик, взял в руки кисточку. Он завидовал розам. Он умилялся соловью.
Он медленно выводил зарождавшиеся слова. Пришла минута забвения.
В саду резко, некрасиво орали павлины. Он не слышал их.
Отпущенный великим визирем, хазиначи Мухаммед вернулся к себе ликуя. Сам аллах вознаградил его за праведную жизнь не позволил унизиться до жалкого преследования личных врагов. Нет, хазиначи мстил не Карне, знающему его тайну, но карал врага султана, врага правой веры. В том же, что Карна помогал Бхавло и знал о заговоре, Мухаммед не сомневался.
И разве не благородно поступил хазиначи, выгородив Афанасия? Да, русский невольно оскорбил его, прознав про гибель Раджендры, но разве новый заговор индусов не оправдывает хазиначи, свидетельствуя еще раз о том, что каждый индус - грязный пес, лживый враг, которого надо уничтожить?! И не все ли равно, как уничтожать этих свиней?
Мухаммед был удовлетворен. Еще со времени возвращения Никитина из Шри-Парвати он успел убедиться в полном неведении Афанасия о причинах приезда Бхавло. Прямодушное согласие Никитина сказать Мухаммеду, когда опять появится индус, решало все сомнения.
В этот же день хазиначи послал за русским купцом. Ему хотелось повидаться с Афанасием. Трудно было отказаться от удовольствия опять почувствовать себя уверенным и сильнейшим в разговоре с этим путешественником.
Однако хазиначи ждало разочарование. Посланный раб принес весть о том, что русский купец куда-то ушел и придет не ранее, чем к сентябрю.
Самое же неприятное было то, что русский ушел не один, а с сыном Раджендры.
И снова хазиначи охватила темная тревога. Опять Афанасий вызвал его раздражение.
- Он готовит себе гибель! - злобно сказал хазиначи. - Свидетель аллах, я больше не стану выручать друга моих врагов! Даже не стал ждать зова Махмуда Гавана! Великий визирь не простит пренебрежения к своей милости!
А Никитин в это время был уже далеко от Бидара, прокладывая новый путь на восток, к сказочной алмазной Голконде. Меньше всего думал он о великом визире, о хазиначи Мухаммеде, а если и вспоминал столицу султаната, то лишь затем, чтобы сказать Рангу:
- Побываю в Бидаре только проездом! Теперь уж пойду на родину! Пора!
Он опять испытывал огромный подъем душевных сил. Опять был воплощением энергии и бодрости.
Ехать приходилось окольной дорогой: избегали встреч с мусульманской стражей, подозрительно глядевшей на каждую купеческую повозку, направлявшуюся в сторону копей. Дорога была плоха. Колеса то прыгали на камнях и корневищах, то еле проворачивались в вязкой грязи. Иной раз путники въезжали в чащобу джунглей, прорубались сквозь цепкие лианы, которые, казалось, смыкались, срастались заново, как только повозка проходила их. Продолжавшиеся дожди поливали щедро. На смену дождям выглядывало жгучее солнце. Оно пекло. Но Никитин лишь посмеивался да шутил. Все-то ему было нипочем: и грязь, и жара, и тряска.
- Ты очень сильный человек! - с уважением говорил ему Рангу.
Подпрыгивая на жестком сиденье, Никитин отвечал:
- Эка!.. У нас на Руси… так ли еще… приходилось!..
Когда путь делался более или менее ровным, Рангу принимался петь.
Он пел Никитину песни пахарей и охотников, пел гимны божествам и свадебные песни.
Никитин с удовольствием слушал его. Здесь, в Индии, как и на Руси, песня всегда была с людьми: в труде и на отдыхе, в радости и в горе. Это делало ее особенно близкой, особенно понятной, и часто Афанасий, даже не зная многих слов, почти буквально понимал песню.
- Знаешь, ты единственный не индиец из всех, кого я знаю, который так тепло и участливо относится ко всему нашему, - говорил Рангу.
- Индия - в сердце у меня! - отвечал Афанасий. - Близок мне народ ваш, как свой, и люб не меньше русского. Труженики вы, и мой народ труженик. Много бед переносите от султанов и раджей, и мы терпим от татар да боярства. А живой души ни индиец, ни русский не утратили, души наши крепки и широки то и радует меня, Рангу! То и радует!
Все ясно видел он в эти дни. Доберется до Голконды, накупит алмазов, вернется в Бидар, найдет попутчиков до деревни Ситы, повидает любовь свою чужедальнюю, простится, коли стала она чужой женой, и тронется к морю, двинется на Русь.
В джунглях расцветали орхидеи. Он срывал яркие, ароматные цветы, вдыхал их запах - непривычный и сладковатый, и ему хотелось объяснить Рангу, как пахнет ромашка, как благоухает ландыш.
Качая головой, смотрел он, как пашут сельские люди.
- Не сдабриваете вы землю! - укорял он Рангу. - Вашей бы земле да навозцу - расщедрилась бы матушка!
Но Рангу смеялся.
- Навоз нужен на топливо! Им лечат, им дома обмазывают! - отвечал он. Как можно его в землю зарывать! Что ты!
На полях была вода, вода, вода. Возле каждой хижины в деревне тянулись грядки с бледными ростками риса. Придет срок, их пересадят в поля. Каждый саженец бережно выкопают, перенесут, посадят на новом месте. Потом примутся за ячмень, за пшеницу. А там - овощи. А там - первый урожай, и сборщики налогов, ростовщики, заимодавцы…