- Но тогда получается, что… - "Господи!.. Святый апостоле Фомо!.." - взмолился я. - Получается, что…
Я вскочил с табурета и заметался по дому, словно чёрная пантера по клетке перед кормёжкой.
- Получается, что ты воскресил Аруна, - проговорила Мара, выхватив из-под моих ног тыквенный резонатор для змеиной трубки. - Получается, что ты выиграл спор с бутопоклонниками…
И Мара устало прикрыла глаза.
- Кто же тогда Дионисий?
- Я не знаю, Офонасей, - умоляюще проговорила Мара.
А я метался по дому. Встал.
- Стало быть, и евангелие от Фомы мог написать сам апостол! Мара, почему же ты всё время молчала?
- А ты не догадываешься? - Мара прижала тыквенный резонатор к щеке, смотрела в сторону. - Я сама ничего не понимаю!
Я остановился у окна. Подоконник был завален дохлыми мушками.
"Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны?" - вспомнился вопрос махатмы. Руки мои поднялись, я неторопливо распростёр над подоконником свои ладони. Пальцы дрожали от невероятного напряжения… И когда одна мушка, шершаво пощекотав ладонь, вылетела из-под неё и стала с жужжанием биться об оконный пузырь, я прикрыл глаза и отпрянул.
"Ты всё помнишь", - точно из прошлого услышал я чистый, звучный голос махатмы и увидел его, волоокого, на исподе своих век. Я не радовался чуду, которое совершилось на моих глазах, которое совершалось через меня, чуду, у которого была свидетельница. Я только слушал немилосердное жужжание мух.
За окном встали густые фиолетовые сумерки. Как в Ындии. Мысли мои не давали покоя. И от них, точно земляные черви после дождя, вылезали и вылезали вопросы. И невозможно было разобраться в этой муке. Ответов не находилось. Почему Дионисий не позволил мне признаться жителям деревни, что я не воскрешал Аруна? Только ли потому, что опасался за мою жизнь? И ещё кольнуло… И откуда Дионисий узнал, что я привозил раненого пророка Ишара в дхарма-салу? И как тучный монах мог пронести раненую Мару по узкому карнизу в свою пещеру? Под игом новых дум сердце моё плакало. Складывал я эти вопросы, складывал, и получалось… Ничего путного не получалось. Неужели вся эта комедь из-за меня? Для моего обмана?.. Конечно, я спрашивал себя из глубины ума: а что если Мара лжёт? И епископ был в алтаре? Но тогда зачем Дионисий благословил её уходить из Ындии вместе со мной? И зачем ей лгать? В хитрости подозревались все… Эх, Офоня!.. Положение таково, впору возвращайся в Ындию. Да просить ли мне теперь епископа? А если согласится кто, не пошлю ли я его на верную смерть? Эх, Офоня!.. А если Мара лжёт, и я в западне, то… То что?
Подхлёстнутый подозрениями, ночью я не мог заснуть. Мара неподвижно лежала, отвернувшись к стене. Я чувствовал, что она тоже не спит. Луна снежной дорожкой, тоньше и прозрачнее чинского шёлка, спустилась в наше окно.
- Но почему Дионисий позволил тебе уехать вместе со мной? - спросил я среди ночи. - Почему он выходил тебя?
- Не знаю, - был ответ.
Тоном Мара умоляла не мучить её.
- Но он просил епископа с Руси! И указал место встречи.
- Вот видишь, - Мара снова отвернулась к стене и через зевок спросила: - И где же они будут ждать епископа?
- Какая теперь разница?
- А поближе он не мог поискать иерарха?
- Он ищет православного, - не без гордости за русичей сказал я.
Воскрешённые мушки облепили оконный пузырь - лунная дорожка, что тоньше чинского шёлка, казалась дырявой. Она забралась к нам на ложе. Мне подумалось, что оконный пузырь похож на мою душу. И она облеплена грехами, как пузырь мухами. И почему-то вспомнил евангелие от Фомы.
- Ты знаешь, когда у катакомбников я читал евангелие от Фомы, мне казалось, что все люди, которых я встречал в Ындии, говорили кусками из этого евангелия. А сейчас я спрашиваю себя: а разве могло быть иначе? Разве могло оно не впитать мудрость земли, по которой проходил апостол? И записи свои сжёг! - с горьким смехом сказал я. - Ну, полежали бы в суме, плечо бы не оторвали! Другой раз так не напишешь!
Мара перелезла через меня, вышла. Я утомил её, но всё равно её невнимание было досадно. Встал, заживил огонёк светильника и сел за стол. Мара подошла неслышно и что-то положила на стол мне под локоть. Обиженный, я не повернул головы. Мара подтолкнула меня под локоть. Я не отозвался. Тогда увесистая пачка листов опустилась на мою голову. И Мара бросила их на стол и ушмыгнула на ложе. Я узнал свою рукопись, узнал свой острый почерк. Переворачивая листы трепетными пальцами, я жадно читал. Радости моей не было предела, но она не вылезла наружу, точно не верила в то, что видели мои глаза. Вот варёная раздавленная рисинка прилипла к листку, исписанному грифелем, который подарил Махмет-хазиначи. А вот на другом листе молочное пятно. Я поставил на лист крынку, которую принесла Анасуйя. А вот раздавленная вошка, которую я вычесал гребнем, подаренным судьёй Ниданом. Радость не могла удержаться во мне.
Я выставил оконный пузырь. Ароматный ветерок обдувал меня, когда я, сидя за столом, вспоминал уроки махатмы, вспоминал тот день, когда первый раз держал в руках чинский шёлк с евангелием от Фомы. Если бы и его Мара додумалась сохранить! Я уснул за столом, но вскоре проснулся. Лист бумаги прилип к виску. Тихий фитиль ещё не погас. Мара спала, по-детски обиженная, что не получила ласки, которую ожидала. Я задул безмолвный огонь и опустился на ложе рядом с Марой. Она проснулась, обняла меня, так обняла, что блазнилось, будто не только снаружи обняла, но и изнутри.
- Я сделаю всё, что ты скажешь, господин! - прошептала Мара.
60
- Я сделаю всё, что скажешь, господин! - прошептала Мара.
Офонасей не знал и не мог знать, что говорила Мара не с ним, а отвечала божественному голосу.
- Надо принести жертву! - повелевал божественный голос.
Мара догадалась, что жертвоприношение необычное. И уста её сказали:
- Я отдам всё, что у меня есть!
- И тогда мы снова будем вместе! Я буду снова лицезреть, как ты улыбаешься мне. Я снова буду ласкать твои…
Голос баюкал Мару, и она вдыхала ласковые слова, глотала их приоткрытым ртом.
- Какую жертву я должна принести, господин? - между стонами наслаждения мысленно спросила Мара.
А голос ласкал и ласкал, осязаемо поглаживая Мару.
- Надо принести в жертву человека, - спокойно говорил голос.
- Кого? - спокойно спросила Мара.
- Белого ятри.
- Но, божественный, почему именно его?
- Его Бог враждебен нам.
- Но у него наши тексты, и, возможно, я ещё уговорю его донести их до Руси.
- Апостол Распятого Фома молится за ятри. И он сожжёт наши тексты. Я видел будущее, потому и говорю тебе.
- Нельзя ли принести в жертву другого человека, Бог которого враждебен нам? - мысленно спросила Мара.
Нет ответа.
- Божественный?..
Нет ответа.
- Божественный?..
Нет ответа. Мара медленно подняла веки. Офонасей лежал рядом с закрытыми глазами и шёпотом читал молитвы от осквернения.
61
Кафу будоражили слухи, будто флот турского салтана идёт к городу. Слухи подкреплялись дурными известиями доглядчиков. Из города потянулись подводы, гружённые узлами и скарбом. Многие дома опустели, двери не затворялись. За лошадей давали сказочную цену. Но Офонасей не беспокоился. Кушак со вшитыми драгоценностями, взятый со скамьи в важном саду раджи, оставался на чреслах русича. А цены на золото и драгоценности росли быстрее, чем цены на лошадей. Удивлял купчик Феодор. Он выгодно продал лошадей из своей конюшни и за бесценок скупал утварь из богатых домов. Или Федя имел своё судно и собирался плыть на родину по Днепру или, думал Офонасей, купчик решил остаться под турским салтаном. Офонасей купил у Феодора двух лошадей. Для себя и для Мары. Купил недёшево, но не дороже золота.
В тот день Офонасей, вернувшись с базара, почуял в доме что-то неладное, будто побывал кто-то чужой. Вещи на месте… На столе что-то… Что?.. Евангелие… Чернильница… Сдвинул её, а под ней кружочек в тонком слое пыли. Стало быть, не трогал никто. И увидел! Из-под нижней обложки Евангелия виднелась полоска бересты. Тонко положена, чтобы никто не заметил, кроме того, кто сел за стол. Только для него, для Офонасея, положено. Стало быть, чтобы и Мара не заметила. Но кто? Офонасей поднял том и взял писульку.
Тон её доброжелательный, но всё же чувствовалась некоторая неуважительность. Офонасей вчитывался придирчиво. Потом снова положил бересту под Евангелие. Потом, подойдя к образам, заживил огненное зёрнышко лампадки. Потом долго молился. Потом вышел из дома и решительно зашагал к порту.
В порту из-за тюков с каким-то товаром, из-за снующих людей долго наблюдал за трапом судна, несколько дней назад пришедшего из Генуи. Был момент, когда Микитин решил было, что над ним подшутили. И ему казалось, что он знает, кто подшутил. В писульке слышался-таки голос купчика Феодора, лица которого Офонасей вспомнить не мог, как ни старался.