50
Очнувшись, я долго не мог понять, где я. Голова была тяжела, будто накануне в меня влили не одну лотти сынды . Я лежал на земле. Мелкие камушки впились в щёку. Мимо ходили люди. По дурному запаху нетрудно было догадаться, где я лежу. И вспомнил, как накануне темничные стражи, заломав мне руки и запрокинув мне голову, вливали в меня сынду. Под ухмылку епископа Керинфа. Я судорожно глотал… Горло болело. Солнце припекало голову. И тут со страхом вспомнилось: "Антиминс!" Я с трудом поднялся и поплёлся прочь из города. Я знал, куда идти, хотя шёл нетвёрдо, меня пошатывало. В груди - дробь наггары. А чувствовал я себя так, будто сатана сломил мой дух. Солнце немилосердно пекло голову, и я шёл, положив на неё ладонь. Временами сознание затемнялось, и я садился на землю. Отдохнув, поднимался и шёл дальше. Уже утром (не помню, спал ли я ночью или всю ночь продирался сквозь джунгли) я вдруг увидел перед собой поляну и остановился. Я услышал гудение, но сперва не понял, что гудят мухи. Потом почуял запах тлена и понял, что гудят мухи.
Когда Дионисий произнёс эти слова, Мара уронила лотти, и мы вздрогнули.
- Хорошо, Мара, - поспешно сказал Дионисий. - Я не буду… Не буду… Скажу только, что похоронил всех. И, когда перетаскивал убиенных в могилу, был уверен, что сверху лягу сам. Но Господь давал силы и, что удивительно, ясность ума. Когда я потащил к могиле Мару, она тихо простонала. Я взмолился: "Господи, если нет моей вины в том, что натов посекли мечами, дай мне выходить Мару, сохрани ей жизнь". И тут я снова услышал голос внутри себя: "Антиминс". Жизнь Мары и антиминс связались в моём предчувствии воедино. Я был почти уверен, если антиминс будет лежать на том месте, где я оборонил его, и Мара будет жить, то всё, что произошло у лесного алтаря, - без моей вины. Я знал, куда бежать… Я метнулся к тому месту, где набедренная повязка слетела с меня… Бегу… Издали вижу свою набедренную повязку… И бегу к ней… Быстрее… Быстрее… Ещё быстрее… И подгоняю себя. Но пространство точно удлиняется по направлению моего бега… Быстрее же!.. И появляется страх… Керинф нашёл мой антиминс… Потому и отпустил, потому что я не смогу служить Литургию… И буду искать встречи со своими… И выведу их на других… Мчусь к набедренной повязке… Но это же не она!.. Господи!.. Останавливаюсь, глажу потную бороду… Вот она, совсем рядом. Чуть осаживаю себя. Вот она! В сочной зелёной траве. И жёлтый уголочек ушком виднеется из повязки. Я вытаскиваю антиминс за уголок… Господи, радость-то какая!.. И обратно бегу к Маре. Я почти знаю, что Мара будет жить!..
Мара сказала, что ей неможется, и пошла к своему ложу в тёмном углу пещеры.
- …Над братской могилой я поставил крест: сложил две палки крест-накрест и связал их лианами. На другой день, когда уже перенёс сюда Мару, отпел всех убиенных у лесного алтаря. С разрешительной молитвой. А Мару соборовал и отслужил молебен за её здравие. По милости Божьей Мара пошла на поправку. Я каждый день причащал её.
Мара простонала во сне.
- Она ещё слаба и говорит умирающим голосом. Поживёте пока здесь. И Мара поправится, и доглядчики раджи немного утихомирятся. Она - свидетельница страшного злодеяния Керинфа. Её сразу убьют, если узнают, что она жива.
51
Когда утром я проснулся, Дионисий, уже седой от мучной пыли, пёк просфоры. Мара помогала ему. Ребром пухлой ладони Дионисий постукивал по тесту, отделял кусочки, катал из них на усыпанной мукой доске колобки и складывал под чеплашку, чтобы не заветрились. Густо пахло тестом. Мара лепила крышечки к просфорам. Раскатывала тесто скалкой, обильно посыпала его мукой и накрывала формой с крестом. Дионисий за работой читал молитвы. Вот он капнул на железный лист капельку растительного масла и, растирая её пухлыми пальцами по чёрной поверхности, неожиданно для меня сказал:
- Если хочешь причаститься, готовься к исповеди.
Блестящий железный лист под пухлым пальцем Дионисия стал походить на блестящую под луной кожу слона, которого хорошенько отмыли бамбуковой шваброй.
- Дионисий? - спросил я. - Моё монашество истинное?
Дионисий ответил не сразу:
- Лжеепископ не может творить истины.
Он положил на масляно лоснящийся железный лист колобок, достал из чеплашки со святой водой загодя опущенную крышечку с крестиком и опустил её на гладкий, как мокрая глина, колобок. И добавил (скорее, для себя):
- Монах - это образ жизни, - вооружившись шильцем, Дионисий проколол просфору в центре креста. - Аминь, - и по концам креста проколол со словами: - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, - поставил железный лист с просфорами над очагом, в котором уютно потрескивали полешки, и перевернул песочные часы.
На другое утро в катакомбном храме святого апостола Фомы я причастился Святых Христовых Таинств.
52
Как-то раз под вечер, когда Мара отдыхала, сидя на площадке перед пещерой, у нас с Дионисием с глазу на глаз состоялся такой разговор:
- Говорю тебе одному не потому, что Маре не доверяю, а чтобы у вас с ней и разговора не было об этом, чтобы чужие уши случайно не услышали.
Дионисий снова просил с православной Руси епископа. Подробно объяснял, где и когда его будут ждать, ежегодно, ежемесячно. Просил меня повторить его слова - я повторял. И не один раз.
- Но почему ты снова заговорил об этом сегодня?
- На одном из валунов я обнаружил послание: несколько зёрен риса и камешки, положенные так, чтобы я мог найти деревню, в которой умирает один из верных. Его надо соборовать и причастить. Сколько я пробуду в той деревне, одному Богу известно. Но на всякий случай (всё может случиться!), если жизнь сложится так, что мы не увидимся…
И Дионисий рассказал мне про парса - носильщика трупов.
- Будь уверен, доглядчики раджи уже предупредили хозяев судов и предупредят вновь прибывших о том, что белый ятри - преступник, и назначили за тебя хорошее вознаграждение, так что тебя выдадут при первой твоей попытке устроиться на какой-нибудь корабль. А парс - носильщик трупов - пристроит тебя и Мару у контрабандистов. Да хранит вас Бог!
Ночью неутомимый Дионисий покинул свою потайную пещеру.
53
Мара поднималась рано. Умывшись, пила из пруда - пила не с ладошки, а как лань, губами припадая к воде. Не пила, а лобызала своё красивое отражение. И я, смежив ресницы, молился, желая погасить любодейственную страсть. Но веки открывались. Идущий от входа сноп золотого света будто зажигал головную накидку Мары, а выбившаяся прядь волос становилась огненной. Мара окунала кисти в пруд, а потом влажными руками собирала с одежд пыль, поглаживая грудь, живот, бедра и гузно. И полотенце в руках у Мары будто зажигалось, когда попадало в сноп золотого света.
Каждое утро мы приветствовали друг друга улыбкой. Мара улыбалась с грустинкой, как улыбаются люди, перенёсшие тяжёлую болезнь. Шли в пещерный храм и молились. Мы никогда не заговаривали о предстоящем хождении, точно боялись, что кто-то подслушает и унесёт с собой нашу тайну. Она соединяла нас, когда мы рядом стояли на молитве. Она соединяла нас во время трапезы, когда мы, сидя рядом у похожей на могилу земляной насыпи, служившей столом, невзначай касались друг друга локтями (иногда казалось, что Мара своим локотком ищет моей руки). Порой я замечал, что гузно Мары под тугим сари выглядит вызывающе, но гнал от себя блудные помыслы. Тайна невидимо объединяла нас, когда Мара ставила передо мной плашку с чернилами, пахнувшими цветами кустов кеа.
На широких плотных листьях я писал повесть о святом апостоле Фоме и отрывался от текста, когда келья уже была в густых фиолетовых сумерках. Многое приходилось переписывать, вычищать от вредных наслоений, привнесённых во время общения с махатмой. А иные листы надо было просто-напросто сжечь. Но как мне их было жалко! Какой новизной блестела глава, в которой повествовалось об обучении Фомы махатмами! А ещё совсем недавно я гордился достоверностью рассказа! Сам я не мог предать написанное огню. И как-то утром, после молитв, когда Мара поставила передо мною свежие чернила, я протянул ей листы с лживыми главами и шёлковый свиток со лжеевангелием от Фомы и как можно твёрже сказал: "На растопку!"
И вышел из пещеры.
54
Мара разбудила Офонасея и прикрыла тревожными пальцами его рот.
- Что?.. Что случилось? - приглушённым сонным шёпотом спросил Офонасей.
Его губы касались ослабевших пальцев Мары. Светало. От неведомой пока опасности нарастало беспокойство.
- Сейчас из расщелины вылезал воин.
И только она произнесла эти слова, снова появился воин, снял с плеча лук и подпалил стрелу. Она упала в пещеру, и наконечник её смердяще задымил. Офонасей метнулся к стреле и бросил её в пруд. Ещё одна стрела упала рядом и засмердела. И её - в воду! Стрелы посыпались. Очевидно, стрелял уже не один воин, стреляли попеременно. Белый смрадный дым ел очи. Мара бросилась помогать Офонасею. Она выкидывала дымящие зловонием стрелы наружу.
- Что ты делаешь? - вскричал Офонасей. - Теперь они знают, что мы здесь.
- Они и так знают! - подкашливая, выкрикнула Мара, прикрывая нос и глаза ладонью. Стрелять однако перестали. Воины исчезли в расщелине. То ли от зловония, то ли спросонья Офонасей впал в совершенно неуместную растерянность. Мара ждала от мужчины решения. Офонасей тщательно умылся у пруда, даже ногти вычистил. Неожиданно для Мары скинул с себя одежды и омылся весь. Мара с недоумением следила за приглядным русичем, не понимая, почему в минуту опасности он чистит свои одежды. К Маре Офонасей вернулся опрятный. В руках держал невзрачный кушак с драгоценностями. Пальцы невольно прощупывали мелкие камушки.