- Как "не горе"? Пророк Давид сказал.
- Ну, коли сам пророк… то - горе. Зря пророк не скажет, - добродушно повторил правдолюбивый купец. - И те записи, что турки в Трапезунде не отобрали…
- Тоже бы надо сжечь! - посоветовал ядовитый купчик. - А то написал молитву по-бесерменски… Что, думал, мы здесь все лыком шиты, не прочитаем? Прочитали! Ну и зачем ты православную молитву по-бесерменски написал? - речь купчика лилась с враждебным подтекстом.
- Одиночество своё я передать хотел. Тошнёхонько мне одному на чужбине было, и чтобы ты, читатель мой, почувствовал хоть крупиничку моего одиночества, вот и написал я молитву по-бесерменски.
- Ничего я, читатель твой, не почувствовал, - ехидно ответил купчик, - а подумал, что обесерменился ты зело. Не надо нам твоих выкрутасов. И про религии - не надо! Если писать задумал - писать надо скромно, чтобы была польза от твоих слов. Нравственная! Или твои витийства должны быть предназначены для безобидного развлечения. Скучно иногда бывает или наработаешься до однообразия, а тут, скажем, ты со своими виршами, чтобы как-то украсить мою жизнь. А ты, Офонасей, претендуешь чуть ли не на какую-то там духовность!
- Да я и не претендую! Но, если волнует, если болит, как же не писать? Коль Бог талант дал - надо отрабатывать.
- Ой ли? - не унимался купчик. - А может, ты Бога под своё самолюбие подначиваешь? Вот где грех-то! Сам считаешь, что чуть ли не проповедь пишешь, - ехидно продолжал купчик. - Дескать, люди прочитают и будут предупреждены об антихристе… Да все знают! А кто не знает, тот не хочет знать. Стало быть, и пропадать им! "Не о всём мире молю"… Так, стало быть, Богом задумано. Помяни моё слово, Офонасей, ни один - ни один! - из этих, кто за объединение религий выступает, - ни один! - прочитав твои записи, не бросит своего бесовского дела. Ни один! Тогда и разрешите спросить, какая польза нравственная от твоих писаний? Никакой!
- Да ты-то откуда знаешь? Ты кто - пророк?
- Нет, - со смиренной ядовитостью ответил купчик. - Я - не пророк. Я - так себе, букашка мелкая, - желчно парировал купчик. - Только я уверен, что от молитвы больше проку, чем от твоих виршей. Будем молиться, ни один бес нас ни с бесерменами, ни с папежниками не объединит.
- Ну, тут мне возразить нечего! Сам так думаю.
- Ещё бы ты возражал! Горе тебе, Офонасей, если ты погрязнешь в своих писаниях, а к высшей красоте не устремишься! Туда, где тайна божественная! Её словами не опишешь.
- Знамо дело, не опишешь. Только приблизиться к евангельской красоте и простоте можно. Пусть приближение это маленькое для человека, но всё же приближение. Слов нет описать тайну Троицы, только так их, слова-то, можно поставить, что между ними, как лёгкое дуновение этой тайны.
- Смотри и вправду так не напиши, - испугался чего-то купчик, - а то тебе после того, как сам так напишешь, Евангелие может ущербным показаться.
- Не покажется, - ответил Офонасей. - Господь не допустит… Витийство - оно, как молоток. Можно гвозди забивать, а можно тебе по голове дать. Но не выбрасывать же молоток из-за этого.
- Без молотка в хозяйстве никак нельзя, а без твоего витийства можно обойтись. Пользы нет!
- А если я захочу описать, как человек духовно пал и поднялся? Может, кому-то грешному в помощь моё описание будет? Может, прочитав, узнает, что не ему одному плохо, и сможет подняться из бездны грехопадения. Может…
- "Может, может", - передразнил купчик.
- Ну-у, - Офонасей развёл руками.
- Бог витийства не любит, - купчик погрозил ему пальцем и обозвал: - Вития суемудренный…
- Откуда тебе сие известно? - пошёл в наступление Микитин. - Уж не Господь ли с вами беседовал?
- Что это ты на "вы" перешёл? - обиделся купчик. - Кто это - вы?
- Ты и бесы, - понесло Офонасея. - Кто же ещё? А витийство - не грех, грех - дурное витийство! И что за грех, если я каждой строчкой буду Христа прославлять?
- Ага, и молитву по-бесерменски писать!
Офонасей метнул руки на другой край стола и схватил купчика за грудки.
- Не замай! - пискляво кричал купчик. - Не замай! - но и остановиться не мог, чтобы не поддразнить Микитина. - Змея с девичьим сердцем его полюбила!.. Тьфу!
- Прекратите, ребяты, - добродушно сказал миролюбивый купец с невесёлыми глазами и протянул руку к миске с щедро нарезанными ломтями хлеба. И вдруг все замерли. Кто уронил ложку в тарель, а кто - на стол. Из-за миски скользящими шажками выползла змея. Подняла свою листообразную голову, раздула капюшон, сухо зашипела, закачалась, точно готовясь к атаке.
23
Когда Иосиф-солнце, должно быть, спрятался в ров запада, а Иона-месяц, должно быть, показался из чрева востока, Офонасей снова услышал наверху шипение змеи и торопливый шёпот молочницы Анасуйи:
- О, уважаемая змея с девичьим сердцем…
Уговорив змею, молочница грузно уселась на край колодца и спустила вниз узелок с кувшином:
- Ятри, сегодня через деревню проходили два странствующих отшельника. Я подала им милостыню, и они, поблагодарив, спросили, не останавливался ли у нас белый ятри. Я сказала им, что тебя посадили в колодец по ложному обвинению. Они спросили меня, смогу ли я передать тебе свитки, обещанные каким-то господином. Я взялась передать их тебе.
- Позволь, великодушная, поблагодарить тебя, - по-восточному сказал Офонасей. - Но я не смогу прочитать их, ведь здесь, на дне колодца, темно!
- Я принесла светильник, огниво и кремень.
Когда Офонасей запалил фитиль и разгладил бересту дрожащими от нетерпения пальцами, Анасуйя сказала сверху:
- Мне пора, ятри, начинается дождь.
- Тысячу благодарных поклонов, - по-восточному прошептал Офонасей, склонившись над берестой.
24
"Капли неба упали на землю, когда послышался крик младенца.
Роды принимали две повивальные бабы: Агафоклия - мать княжеского бирюча Игнатия, и Мария - мать дьячка Дулы из Спаса Златоверхого, женщины сугубо набожные и уважаемые за свою глубокую непоказную набожность.
Микита поднялся из-за стола, когда полнотелая Мария вышла из-за занавеса спальни.
- Что же? - сурово спросил Микита, не понимая молчания Марии, и повысил голос: - Что молчишь?
- Мальчик, - сказала Мария.
Слёзы дрожали в кротких большущих глазах повивальной бабы.
- Что-то не так? - с беспокойством спросил Микита. - Чего не договариваешь?
Сердце уже было спрошено и отвечало всему естеству: что-то произошло. Высокая Агафоклия, отодвинув худым плечом занавес, вышла со спелёнутым кричащим младенцем. Личико его было прикрыто пелёнкой. Взгляд Микиты беспокойно метался от Марии к Агафоклии, от Агафоклии - к младенцу, от младенца - к Марии.
- Его лицо… - произнесла наконец Мария. Её уста, тронутые едва заметной улыбкой, не могли сказать ничего дурного: - Лицо младенца светится.
Микита неуверенно шагнул к Агафоклии и взял кричащий свёрток в свои большие руки. Агафоклия подняла край пелёнки с лица новорождённого. Микита глянул на лицо сына и поднял вопросительный взгляд на баб.
- Ну и? Что вы несёте? - Микита держал младенца неуверенно, неловко, с трогательной бережностью.
А Мария, глядя на младенца, сказала Агафоклии:
- Микита не видит. - И Агафоклия кивнула, подтвердив догадку Марии.
- Вы это, разыгрываете меня? - спрашивал Микита со скупой улыбкой, которой сам смущался.
Несмело качал младенца. Микита попытался напеть что-то вроде колыбельной. Умилил всех: и Марию, и Агафоклию, и столпившуюся в дверях прислугу, потому что никогда не пел - ни в церкви, ни в застольях. Понял, что сильно перевирает. Будто как сердясь, передал сына Агафоклии.
- Ваш свет только с чистой природой соединяется, а я - природа вроде как нечистая, потому и славу ангелов не вижу, - без сокрушения проговорил Микита. - Что столпились? - попытался ворчать на прислугу, но от скрываемой радости не получилось: - Брешут бабы, а вы ухи развесили, как… слоны.
И все засмеялись. Больно уж сравнение диковинное. Ну и как-никак хозяин пошутил. Такое нечасто.
- Скоро этот свет станет невидимым, - сказала Мария. - Лишь бы он не удалился от новорождённого, и его место не занял грех, - говорила, а головой указывала Миките на занавеску. И Микита заглянул к жене, которая родила ему сына.
Когда пришёл отец Пафнутий прочитать молитвы роженице, свет на лице младенца стал уже невидимым. Батюшка перекрестился, выслушав рассказ Агафоклии, задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
- Пойду уточню!
На осьмой день понесли мальчика в храм. Батюшка, прочитав молитвы, наложил крестное знамение на чело младенца, уста, перси, взял дитятко в руки, по воздуху сотворил образ креста с младенцем в руках. Отцу Пафнутию напомнили про свет, который шёл от личика младенца. Отец Пафнутий глубоко задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
- Пойду уточню! - и скрылся в алтаре.
Подождали-подождали, но отец Пафнутий не появлялся.
В третий раз батюшке напомнили про свет при рождении младенца сразу после крещения. Батюшка опять задумался, сделал губы куриной гузкой и, сказав:
- Пойду уточню! - удалился".