Я был очень доволен его поведением и еще более был доволен на следующий день, когда мы встретились с ним перед тем, как идти к старшинам, доволен был его серьезным, решительным видом. Старшины ожидали нас в одном из их больших овальных зданий, путь к которому указывала стоявшая у крыши толпа, человек сто мужчин, женщин и детей. Многие из мужчин шли на работу, закутанные в зеленые покрывала, что напомнило мне 1 мая на родине. Толпа раздвинулась и начала злобно перешептываться, когда мы вошли в дом. Там сидело пять старшин. Четверо из них - могучие статные молодцы, а пятый - старик, весь в морщинах. Они сидели на матах, в белых коротеньких юбочках и жакетах, с веерами в руках - как прекрасные дамы. Нам были постланы маты вне дома, против важных сановников. В середине было пусто. Толпа, сомкнувшаяся за нами, шепталась, толкалась, приподнималась, чтоб видеть нас, и тени их колебались перед нами на чистом каменном полу. Меня испугало возбужденное состояние черни, но спокойный, вежливый вид старшин успокоил меня, особенно после долгой речи оратора, произнесенной тихим голосом с указанием то на Кэза, то на меня, то с ударами кулаков по матам. Ясно было одно: в старшинах не заметно было и признака гнева.
- О чем он говорил? - спросил я по окончании речи.
- О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.
- Много, однако, было потрачено времени, чтобы сказать это, - заметил я.
- О, остальное было лесть, приветствие и прочее, - ответил Кэз. - Ведь вы знаете канаков?
- Ну, от меня они много любезностей не услышат! - сказал я. - Скажите им кто я: я белолицый, британский подданный и бесконечно важное лицо у себя на родине. Приехал я сюда для их блага - внести цивилизацию. Не успел я разобрать своего товара, как они наложили на меня табу, и никто не смеет подойти к моему магазину. Скажите им, что я не имею в виду противиться закону, и если они желают чего-нибудь, я охотно исполню. Скажите им, что я не осуждаю человека, который заботится о себе, потому что это свойственно людям, но если они думают подчинить меня своим капризам, то они очень ошибаются. Скажите им прямо, что я спрашиваю о причине такого обращения, как белый и как британский подданный. Вот смысл моей речи. Я знаю, как надо обращаться с канаками: они, надо отдать им справедливость, всегда подчиняются здравому смыслу и мягкому обращению. Надо постараться им вбить в голову, что у них нет ни настоящего правительства, ни настоящих законов, а если и есть, то было бы нелепостью применять их к белолицым. Странно было бы, если бы мы подчинялись их влиянию и не могли поступать так, как нам угодно.
Одна эта мысль уже бесила меня, что я и высказал несколько необдуманно в своей речи.
Кэз перевел или, вернее, сделал вид, что перевел ее; ему возразили сначала первый старшина, потом второй, потом третий, все одинаково спокойно, хотя торжественно. Раз предложили Кэзу какой-то вопрос и при его ответе все - и старшины, и народ - громко расхохотались и посмотрели на меня.
После всех морщинистый старик и высокий молодой старшина, говоривший первым, подвергли Кэза чему-то, вроде допроса. Иногда мне казалось, что Кэз старается оправдаться, тогда они накидывались на него, точно собаки, и пот лил с его лица (зрелище для меня не особенно приятное), а при некоторых его ответах толпа роптала и рычала, что было еще более неприятно для моего слуха. Ужасно обидно, что я не знал туземного языка, потому что (я теперь уверен) они спрашивали Кэза относительно моего брака, а он, должно быть, нагло лгал, чтобы самому уволочь ноги. Но оставим Кэза в покое. У него мозг приспособлен для парламента.
- Кончено, что ли? - спросил я во время паузы.
- Пойдем отсюда, - сказал он с печальным лицом. - Я вам дорогой расскажу.
- Вы думаете, они не хотят снять табу? - воскликнул я.
- Что-то очень странное, - ответил он. - Я вам скажу дорогою. Пойдемте лучше.
- Я их требованиям подчиняться не желаю. Не такой я человек, чтобы бежать перед толпой канаков.
- Лучше было бы бежать, - сказал Кэз, многозначительно посмотрев на меня.
Пятеро старшин смотрели на меня довольно вежливо, но как бы с насмешкой, а толпа шумела и толкалась.
Вспомнил я людей, следивших за моим домом, вспомнил, как испугался на кафедре пастор при одном взгляде на меня, и все в общем представилось мне настолько выходящим из ряда, что я встал и последовал за Кэзом. Толпа снова расступилась, чтобы пропустить нас, только шире, чем раньше, дети с визгом разбежались. Все стояли и наблюдали за уходившими двумя белолицыми.
- Теперь объясните мне, в чем дело, - сказал я.
- По правде сказать, я и сам хорошенько не знаю. Они вас жалеют, - ответил Кэз.
- Накладывать на человека табу из сожаления к нему! - воскликнул я. - Никогда не слыхал ничего подобного.
- Это, видите ли, хуже, - сказал Кэз. - Это не табу, я же вам говорил, что табу быть не может. Дело в том, что они не хотят входить с вами в сношения, Уильтшайр.
- Не хотят входить в сношения? Что вы хотите этим сказать? Почему же они не хотят? - воскликнул я.
- Боятся, должно быть, - ответил Кэз, понизив голос.
Я остановился как вкопанный.
- Боятся? - переспросил я. - Не сошли ли вы с ума, Кэз? Чего им бояться?
- Мне самому хотелось бы это знать, - ответил Кэз. - Вероятнее всего, одно из их дурацких суеверий. Вот с этим-то я и не могу согласиться, - продолжал он. - Это напоминает дело Вигура.
- Мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет, и я побеспокою вас просьбой сообщить мне его, - сказал я.
- Вигур, как вам известно, все бросил и удрал, - сказал он, - тоже вследствие какого-то суеверия. С чем оно было связано, я так и не узнал, но оно приняло дурной оборот под конец.
- Я слышал эту историю в ином виде, - заметил я, - и лучше будет сказать вам. Я слышал, что он уехал из-за вас.
- О, ему, верно, стыдно было сказать правду. Я догадываюсь, что он считал это глупостью, - сказал Кэз. - Это факт, что я выпроводил его. "Что бы сделали вы, старина?" - спросил он. - "Уехал бы, не раздумывая", - ответил я. - Я был ужасно рад, что он уезжает. Не в моих правилах отворачиваться от соперника, если он занимает прочное положение, но в деревне началось такое волнение, что я не мог предвидеть, чем и когда оно кончится. Глупо было с моей стороны возиться с Вигуром. Сегодня они поставили мне это на вид. Слышали, Миа - молодой, высокий такой старшина - проговорился насчет "Вика"? Это его и касалось. Как видно, его не забыли.
- Все это прекрасно, - сказал я, - но все-таки не объясняет мне этого недоразумения, не говорит мне, чего они боятся, что у них за идея.
- Кабы я знал! - сказал Кэз. - Яснее я сказать не могу.
- Вы, я думаю, могли бы спросить, - заметил я.
- Я и спросил, - ответил он. - Но вы должны были видеть, если вы не слепы, что вопросу придали иное значение. Я заступаюсь за белого, пока возможно, но когда я вижу, что сам попадаю в беду, то прежде всего думаю о собственной шкуре. Я много теряю от своего добродушия и беру на себя смелость сказать, что вы проявляете странную благодарность человеку, который попал в эту передрягу по вашему делу.
- Есть одна вещь, о которой я думаю, - сказал я. - Вы сглупили, что так много возились с Вигуром. Утешительно, что вы не очень много заботились обо мне: вы ни разу даже не зашли ко мне. Сознайтесь, вы знали об этом раньше?
- Я не был у вас - это факт. Это вышло случайно, и это меня огорчает, Уильтшайр. Относительно же посещения в настоящее время я буду совершеннно откровенен.
- Вы хотите сказать, что не придете? - спросил я.
- Крайне прискорбно, старина, но таково положение, - сказал Кэз.
- Короче говоря, боитесь? - заметил я.
- Короче говоря, боюсь, - ответил он.
- А я так и останусь под табу ни за что, ни про что? - спросил я.
- Говорят вам, табу нет. Просто канаки не желают сближаться с вами, и все тут. Кто их может принудить? Мы, торговцы, пренесносный народ, надо заметить: заставляем бедняг-канаков отменять законы, снимать табу, когда для нас это выгодно. Но не имеете же вы право рассчитывать, чтобы закон обязывал жителей посещать ваш магазин - хотят ли, не хотят ли они этого? Не скажете же вы мне, что вы злитесь на это? Если же и злитесь, то странно предлагать то же самое и мне. Я должен вам поставить на вид, Уильтшайр, что я сам торговый человек.
- Не думаю, что на вашем месте я стал бы говорить о злобе, - сказал я. - Насколько я вижу, дело обстоит так: никто не ведет торговли со мною, и все ведут сношение с вами. Вам доставляют копру, а мне приходится убираться к черту и трепетать. Туземного языка я не знаю, вы единственный, достойный внимания человек, говорящий по-английски, и вы возбуждаете злобу, намекаете, что жизни моей грозит опасность и все, что можете сказать мне, что причина вам неизвестна!
- Это именно все, что я могу вам сказать, - подтвердил он. - Не знаю… Желал бы знать…
- Значит, вы поворачиваете мне спину и предоставляете меня самому себе? Так? - спросил я.
- Если вам угодно придавать моему поведению такое гадкое значение, - сказал он. - Я не смотрю так, я просто говорю, что желаю отстраниться от вас, потому что если я этого не сделаю, то сам попаду в беду.
- Милый вы сорт белолицего, - заметил я.
- О, я понимаю ваше возмущение. Меня самого это возмутило бы. Я готов извиниться.
- Можете идти извиняться куда-нибудь в другое место. Вот моя дорога, вот ваша.
Мы разошлись. Я пошел прямо домой в сильном раздражении и нашел Умэ разбирающейся в куче товара, как ребенок.