- Живей!
Фомка ловко перехватил клещи, ткнул коня пятками лаптей, гикнул и, размахивая над головой огненным мечом, помчался вокруг озерной чаши, в которую все обильнее лилась вечерняя, темнеющая синь.
Монах остановился, хмуро проводил глазами Фому, потом повернулся к Демьяну.
- Эй, мастер, что за колдовство у вас творится? Бесов тешите!
Демьян оглянулся, не спеша снял шапку, пошел к монаху, но не успел он сделать десятка шагов, как откуда–то из переулка вывернулась баба, рысцой подбежала к пришельцу.
Бориско только вздохнул:
- Ну, пропали!
- Ты, монах, какое слово вымолвил? Бесов тешим! Сам бес! Сам! Сам! Сам! Да будь у меня муж не дурак, он бы тебе за эдакие слова да в переносицу.
Подошел Демьян, но слова сказать ему баба не дала, накинулась на мужа:
- Ах, дурак! Ах, пьяница! Монах его облаял, а он с ним честно…
Демьян начал понемногу пятиться, закрывая лицо рукавом: баба слюнями брызгала. За ее криком почти не слышно было, как он басил:
- Постыдись людей, жена. Прохожий человек - гость нам. По русским обычаям, гостя привечать надлежит.
- Привечать?! - баба уперлась кулаками в бока.
- Пропал мастер, - чуть слышно посочувствовал Бориско.
- Нашел гостя! Дурень! Такому гостю башку проломить, а ты… - Баба задохнулась и вдруг ласково: - Да Демьяша, да хоть обругай его, - и опять яростно взвизгнула: - Не то я сама ему зеньки повыцарапаю!
Демьян слабо отмахивался от бабы рукавицей.
- Да, бывает, - сказал вдруг доселе молчавший монах. - Смирен топор, да веретено бодливо!
Баба за криком не разобрала, кто сказал, накинулась на Бориску:
- Это я бодливо веретено? Ах ты!..
- Бориско, брысь! Слопает! - рявкнул со смехом Демьян. А баба тем временем выдернула из сугроба лопату.
- Я те дам веретено! Я те дам бодливо!..
Не дожидаясь, когда баба начнет драться, Бориско повернулся, побежал. Баба за ним.
- Ух, убежала! И то ладно, - облегченно вздохнул Демьян. - А ты, отец, к нам пришел, так хозяев не порочь. Да мы, ей–богу…
- Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите?
Демьян помрачнел.
- Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! - Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег.
- Отче Сергий, прости! Не признал в темноте.
- Кайся!
- Каюсь, отче, не признал, обидел.
- Не то! В колдовстве кайся!
- Да отче, мы ничего…
- Берегись! - Фомкин конь мчался тяжелым скоком, далеко назад выбрасывая снег из–под копыт.
- Берегись! Тпррру!
- Второй колдун пожаловал. Где твой меч огненный?
- Чаво? Меч? Меч остыл, - Фома швырнул клинок в снег. - О каком колдуне речь? Он колдун? - Подошел к мастеру, ухватил за шиворот, поднял с колен, только крякнул. - Чижол кузнец! - И к Сергию: - Ты где колдовство нашел? Што глядишь? Ты меня не пепели оком: я не пужливый. - Потом наставительно: - То не колдовство, а закал. Вам, монахам, сдуру везде черти чудятся.
- Легше, легше, Фомка, - дернул его сзади Демьян: - Сергий Радонежский пред тобой.
- Сергий? Коли так - добро. Сергий поймет: он хошь и угодник божий, но не юрод, ведомо - муж он умный.
Обратился к Сергию:
- Ковать тебе доводилось?
Игумен начал понимать, что бесами пугнул он напрасно: такого черномазого этим не проймешь. Этот и в пекле сатану за бороду ухватит: бывалый. Невольно подивился на Дмитрия: зорок князь на людей! Вот разбойник, душегуб, а главное в нем - непокоримость. Этот и в рабьей шкуре вольным останется. Сергий уже дружелюбно кивнул:
- Ковал.
- Ин ладно: поймешь! Калил?
- Бывало.
- Калил небось попросту? В воду?
Опять утвердительный кивок.
- А мы по арабской науке ветром калим, потому кует Демьян не простые мечи, а булатные!
Сергий поднял из снега меч, вошел в кузницу, поскоблил окалину, склонясь к огню, рассмотрел узорный рисунок металла, поднял голову.
- Истинно! Булат! По клинку узорочье идет.
Демьян взял клинок из его рук.
- Тож и я думал, дескать, премудрость не велика: все дело в узоре. Полагал так: шерсть скатай - войлок сделаешь, в металле волокна сомни, спутай, проковав, его многократно, - будет железный войлок, сиречь булат. Так и ковал. Узор тот, а ни лысого лешего не получалось. Ведь булат! Шелом или там панцирь под ним - как скорлупа яишная. Ну–ко, Фомка, покажи!
Фома распахнул полушубок, из простых грубых ножен, болтавшихся у него на поясе, выдернул небольшой кинжал, вырвал клок шерсти, бросил в воздух, на лету рассек его надвое.
Сергий задохнулся от волнения.
- Ну, умельцы! Сокровенную тайну разгадали! Как же? Как?
- Это он, - Демьян кивнул на Фому. - Увидел он, что бьюсь я над булатом, и надоумил: в Орде заприметил, как тамошние кузнецы эдак вот на ветру калят. Мы так же попытались, но выходило разно: то хорошо, то худо. Над озером туманы, сырость. Мешало. Морозцем подсушило - в самый раз пошло.
- Булат! Булат! Отныне не в басурманских, в русских руках! - шептал Сергий. Глядя на него, оба мастера улыбались и оба по–разному: Демьян сдержанно, удовлетворенно, а Фомка… того не узнать - разбойник скалился простецки, по–доброму.
Фома отцепил от пояса ножны.
- Снеси, отче, кинжал князю, скажи: "Фомка–вор булатом кланяется, пущай он на меня не гневается".
Сергий, будто вспомнил что, полез за пазуху.
- На Москве о тебе, Фома, не забыли. Я тебе от Парамоши тож подарок несу.
- От Парамоши? Я ж его грабил!
- Это промеж вас, а Парамоша, узнав, что путь мне через вашу слободку лежит, просил тебе колечко передать, его работы.
Фома взял, повертел в руках. Перстень простой, гладкий, тяжелого серебра. Повернул и обомлел: затканная тонкой, чудесной работы паутинкой, в кольцо была вделана лазоревая бусинка.
- Хозяюшкина!
Фома это слово единое так вымолвил, что Сергию невольно подумалось: "Жива душа у вора! Сколь ласково он свою покойницу вспомнил".
Фома все не сводил глаз с лазоревого шарика.
- Ну, спасибо! Кто же это Парамоше про бусинку шепнул?
- Кому же сказать, кроме Семена Мелика, - тихо откликнулся Сергий.
15. ПОСЛАНЕЦ МОСКВЫ
Сергий вышел поутру. Провожала его всей слободой, но за околицей он остановил людей, поклонился, прощаясь.
Демьян наконец осмелился спросить: куда игумен направил стопы свои?
Сергий сказал не таясь, громко, так, чтобы все слышали:
- На Новгород Нижний иду… На князя Бориса. - И уже не оглядываясь, быстро зашагал по дороге. Так и сказал игумен: "На Новгород! На князя". Не по–монашески вышло, не смиренно, точно в поход игумен собрался.
Щурясь от искристого снега, люди смотрели ему вслед, пока не скрылся он за ближайшими деревьями.
Ушел Сергий один–одинешенек. Набиваться ему в провожатые не посмели: знали - не гоже, ибо ходит он всегда один, но толки пошли:
- Чего в Москве глядели?
- Ну, наше дело помалкивать, а князья–то как же отпустили его без охраны?
- Идет игумен бесстрашно, напрямик, лесами, а время зимнее, волчье.
- Конечно, человек святой, а все–таки и на добра коня спотычка живет.
Фома об этом не вздыхал, а просто повертел кольцо на пальце да и пошел к мастеру Демьяну.
- Отпусти. Оберегать его пойду.
Демьяна уламывать не пришлось: отпустил, только побожиться заставил, что Фома вернется.
Но за Сергием разве угонишься: легок! Как ни спешил Фома, а отстал на полсуток. Когда подходил к Нижнему Новгороду, показалось - в Новгород Великий пришел: из кремля тревожно гудит колокол, народу бежит наверх, в гору видимо–невидимо. Над толпой церковные хоругвии, но несут их не благолепно, колыхают рывками из стороны в сторону, кажется, сейчас уронят.
"Чему бы такому тут быть? - ломал голову Фома. - Только на крестный ход не похоже, хоть в середине, в самой давке, попы затесались, но и их толкают без разбору. Попы в этой свалке локтями работают не хуже мирян и орут так же".
Гул стоит над градом. Вопленно голосят бабы. Нижегородцы кое–кто в кольчугах, эти смело горланят про князя Бориса, татарских послов, царский ярлык, иные начинают поминать их матерно.
Фома, конечно, знал о споре братьев Костянтиновичей за Нижегородское княжество; понятно было и то, что Сергий мирить их идет, теперь стало ясно: Бориса он не уломал, а что потом стряслось - догадайся! Людей лучше не спрашивай, орут неистово.
Еле пробился Фома в кремль, к собору. Там на паперти попы, дьяконы, причт, кругом густой толпой миряне. Впереди, в полном облачении, с золотой митрой на голове - епископ, сам красен от натуги, вопит, архиерейским посохом, как простым батогом, по ступеням колотит, а выше, спиной к закрытым вратам собора, игумен Сергий стоит столпом, весь в черном, неподвижный, твердый.
Епископ покричал, покричал, задохнулся: был он тучен и потому рыхл.
Сергий поднял руку, так стоял, ждал, когда стихнет шум, потом сказал, медленно роняя слова:
- Князь Борис Костянтиныч сел в Нижнем не по праву. Епископ княжье беззаконие покрыл, - показал на новые стены кремля, - драться вздумали, валы насыпали, Орду на помощь позвали…
Стоило Сергию Орду помянуть, по толпе пошел шумок. Игумен выждал и в мертвой тишине бросил сверху:
- Отныне на епископстве Нижегородском и Городецком тебе не быть! В Москву иди! Таково митрополичье слово.