За шелестом осин едва разобрала Настя негромкую речь Семена:
- Что, пес, чаю, голоден ты? Эк брюхо у тебя подвело.
Парень вынул из–за пазухи ломоть хлеба, взвесил на руке, подумал, отломил половину, швырнул псу; тот испуганно бросился в сторону, потом понял, кинулся обратно к хлебу, жадно проглотив кусок, растерянно повел носом по пустому месту, взглянул на Семку, вильнув хвостом, доверчиво подошел к нему.
Настя глядела из–за сосны. Ей ли Семена не знать, а таким никогда его не видывала.
"Вот он каков, с бродячим псом последним куском поделился, пожалел, да и сам он какой–то понурый, жалкий".
- Эх, псина, видать, солоно тебе пришлось, и драный, и голодный, - тихо говорил Семка, - ишь и репей прошлогодний в шерсти у тебя запутался, а у меня в сердце горе репьем сидит. - Смолк, гладил собаку, вздохнул: - Вот покинет меня Настя, я таким же бездомным бродягой стану. - Обнял пса за шею, ткнулся лицом в косматую шерсть.
Что–то давно потерянное, теплое, девичье шевельнулось в груди у Насти, бросилась к Семену, только и смогла вымолвить:
- Сема, милый, прости!
- Настя!
Взглянул ей в глаза - прежние! Привлек Настю к себе, поцелуями осушил ей глаза, целовал дрожащие губы, тяжелые кольца снова упавшей косы.
По–старому, по–доброму смеялась Настя, но вдруг будто опомнилась, сказала строго:
- Отпусти меня. Доброй женой тебе буду, а пока отпусти.
Семен послушно откинулся, пристально посмотрел на Настю, потом взглянул на пса, сидевшего рядом.
- Друг, ведь это ты мне Настю вернул! - И вдруг, ухватив удивленного пса за уши, притянул к себе и крепко поцеловал в холодный, мокрый нос.
2. В СТЕПЯХ ОРДЫНСКИХ
Наконец–то над головой не серый войлок московских туч, а высокий, промытый дождями, синий–синий шатер родного неба. Под ним степи лежат ковром зеленеющим.
Тагай не стал дожидаться мурзы - пока старый пес скачет в Москву да обратно, можно поспеть в Орду. Оболгать посла перед ханом дело страшное, но… Кульна поверит, и неизвестно еще, кому удача будет - мурзе или сотнику: пути Аллаха неисповедимы, а плетку Ахмед–мурзы Тагай не забыл. Когда же в первых кочевьях узнали татары, что Кульны нет в живых, еще больше обрадовался Тагай. Весть о новом хане арканом упала на шею Кульниного посла, осталось затянуть петлю. Добыв свежих коней, Тагай спешил в Сарай–Берке.
Вечером с высокого берега татары увидели излучину Итиля. Широко разлились полые воды великой реки. Отложив переправу до утра, Тагай велел разводить костры, сам пошел к реке. Встав наверху у края обрыва, зорко вглядывался в темнеющие заречные низины, где медленно расползались молочные пятна тумана.
Из низин души поднялись, поползли оробелые, смутные мысли: "Кто скажет, кому знать дано, что ждет тебя, Тагай? Дороги твои холодной мглой заволокло. Ой, как бы за мурзу да и головой не поплатиться".
Небо на закате потухло, не разберешь, где вода, где туман. С реки потянуло сыростью.
Сотник поежился. "Самое время теперь для джиннов. Жуть!" Еще раз взглянул на реку и пошел к весело трещавшим кострам. У огня было тепло, в котлах варилась конина, вкусно пахло бараньим салом. Все опять стало легко и просто. После дня пути крепко хотелось есть.
Пока ужинали - стемнело. Татары стали укладываться. Растянувшись на кошме, задремал и Тагай. Вокруг тихо, но и сквозь сон чуткое ухо кочевника ловит привычные звуки: шелестит слабый ночной ветер в травах да где–то совсем рядом слышно - жуют и переступают с ноги на ногу стреноженные лошади.
Сотника разбудило звонкое тревожное ржание. Лошади беспокоились неспроста: из степи, на огонь костров, кто–то шел. Выслав навстречу дозор, Тагай напряженно вслушивался. Издалека донесся оклик, ответа не разберешь. Сотник лег, примял ухом сухую колючую траву, слушал землю. Понял - воины повернули обратно, с ними идет пеший.
Подойдя, пришелец низко поклонился:
- Благословение Аллаха и мир над вами.
Тагай ответил радушно:
- И над тобой пребудет милость его. Садись к огню, будь гостем нашим.- А сам взглянул зорко и быстро. Перед ним стоял древний старик, одетый в рваный халат. Кто он? Нищий? Дервиш? Нет! Тагая не проведешь, он и сам хитрый, от его глаз не ускользнуло, что лохмотья на госте были когда–то драгоценным китайским пурпуром.
Старик сел перед костром. Глубокие тени упали на властные складки, таившиеся в уголках его губ.
Нет и нет! Этот человек никогда не просил милостыни у дверей мечети!
Накормив гостя, сотник достал узкий медный кувшин, пару чарок. Старик поглядывал искоса, укоризненно. Видя это, Тагай засмеялся:
- Ты не думай - я закон помню, вина у меня нет. - Открыл кувшин, потянул носом, прищелкнул: - Тут у меня буза, ай хороша! Не простая, не из проса, рисовая! - Налил гостю чарку. Выпили. Буза была хмельной, пенной.
Тагай повел хитрый расспрос издалека, старик отвечал охотно, только имени своего не назвал; изредка, вместо ответа, сам спрашивал Тагая, и незаметно так вышло, что старик ничего ему не сказал, а все дела сотника выведать сумел.
Костер догорел, горячие угли подернулись пеплом, и, как сквозь пепел, помнил потом Тагай, старик наклонился над ним, сказал тихо:
- Запомни мои слова, сотник. Милость Науруз–хана прими, но знай - жить Наурузу недолго. Жди нового хана из–за Яика.
К утру старик ушел, никем не замеченный.
3. КНЯЗЬЯ СУЗДАЛЬСКИЕ
- Смотри, брат, смотри! Никак басурмане за Волгу норовят перебраться? - говорил князь Дмитрий Костянтинович Суздальский, наклонясь над обрывом.
- Так и есть, в половодье, через Волгу, вплавь. Ну и ну! А я чаю, не выгребут, потопнут. Как думаешь?
Андрей Костянтинович подъехал к краю, не слезая с коня, заглянул вниз, потом перевел глаза на брата.
- Потопнут? Тоже сказал! Виданное ли дело, чтоб конный татарин потоп? А хвосты у коней на что? Так и поплывут, за хвосты держась, кони и вывезут.
- Это так. Да ведь широко ишь разлилась Волга и холодно, поди?!
Андрей усмехнулся:
- Что ты об ордынцах печалишься! Дни теплые стояли, воду малость прогрело. - И, поглядев на татар, добавил: - А ловко управляются, собаки! Всю поклажу в турсуки помечут, сыромятными ремнями затянут, ни капли воды в мешок не попадет.
В последний раз проверил Тагай, хорошо ли приторочены на лошадиных боках турсуки, провел рукой и по своему мешку: кожа добротная - не промокнет.
Прежде чем пустить лошадь в воду, посмотрел по сторонам и только тут заметил на верху обрыва князей с дружиной. "Тоже, поди–ка, в Сарай–Берке к новому хану спешат". Какое ему до того дело, пусть едут князья в Орду, сотнику они не мешают - степь широка.
Тагай повернулся к реке. Волны Итиля мыли лошадиные копыта. Сказал негромко:
- Да поможет пророк нам и лошадям нашим. - Первым вошел в холодную воду.
Дно уходило круто вглубь, еще несколько шагов, и лошадь поплыла, отфыркиваясь, потянула за собой сотника, Тугай подгребал одной рукой, помогая ей…
Дмитрий вскочил в седло, погнал коня. Догнав брата, молча поехал рядом, искоса поглядывая на него; тот ехал, мерно покачиваясь в седле, смотрел в сторону.
"Авось промолчит брат, корить больше не станет".
Но Андрей не промолчал. Все еще отворотясь, точно в пустой степи что углядел, Андрей Костянтинович спросил:
- Так–таки и будешь у Навруза–царя ярлык на великое княжение просить?
Дмитрий упрямо мотнул головой.
- Эк пристал! Сказал буду - и буду. Мое слово крепко!
Андрей Костянтинович засмеялся невесело, скрипуче:
- Мне ли не ведомо, сколь крепко твое слово! Покойному князю Ивану Московскому ты крест целовал - клялся, а ныне о том забыл. В Орду едешь, у Москвы ярлык перекупать. С Наврузом–царем, с поганым норовишь сторговаться. Не по отчине и дедине великое княжение добывать идешь. Послушай брата старейшего, не греши. На сем воровстве шею сломаешь.
Как же, уломаешь Дмитрия! Упрям. Ишь подбоченился, на стременах привстал, глаголет бесстыдно:
- Не пужай ты меня грехом. Я под князем Иваном смирно сидел, ну, а коли он помер, стало быть, я чист перед Митькой. Что хочу, то творю. Что нам Москва–то? Чем Суздаль хуже? Ты зеваешь, так я урву.
- Урвешь! Обдерут тебя в Орде, как липку.
- Тебе, брат, на меня глядеть завидно, вот и каркаешь, казны жалко, вот и лукавишь.
Андрей нахмурился:
- А хоть бы и казны, - уколол Дмитрия, - тебе–то серебра не жалко - не свое.
Рассердясь, Дмитрий крикнул:
- А тебе какое дело? Ты новогородских рублей не трожь! - рванул уздечку, поскакал вперед.