- Снять пилотку!
Ворожцов неохотно стянул ее. Длинная русая прядь волос упала на высокий лоб.
- Выходи! Шнель! - закричал немец.
Аркадий вышел на четыре шага.
- Зачем в строю?
- Хотел поработать! Не люблю сидеть без дела.
- На первый раз прощаю, - прошипел немец. - Но предупреждаю, если это повторится, будешь очень и очень строго наказан. Понимаешь наш разговор?
- Так точно.
Офицер приказал молодому, чуть прихрамывающему капралу:
- Дайте ему работу: он жалуется, что без дела находиться не может.
Аркадия Ворожцова заставили чистить уборные.
В середине июля его увезли в Вязьму и поместили в одиночную камеру этапного карцера. По существовавшему правилу через такие карцеры пропускали тех, кто вел себя скрытно на допросах либо был замечен в неблагонадежности. Ворожцов подошел сюда по обеим статьям.
О чем только не вспомнишь, чего не передумаешь в одиночестве! Да не где-нибудь, а в карцере! Сам себя спрашиваешь, сам себе и отвечаешь.
"Не прошло и двух недель, как я попал в плен, а сколько уже пережито! - рассуждал летчик, лежа на голом цементном полу. - И голод, познал, и фашистскую "гуманность", и "доблестный" труд в нужниках. А теперь вот и одиночный каземат изучу".
Жутко жить в одиночестве. Аркадий Ворожцов четвертые сутки не видит людей. Его никто не допрашивает, ему ничего не говорят. Лишь на какую-то долю минуты охранник откроет дверь, молча поставит ржавую жестяную миску с холодной похлебкой и уйдет.
На рассвете пятого дня в камеру вошли двое.
- Вставай! - приказали Ворожцову.
Он встал. Немцы не дали ему опомниться, надели железные наручники и повели. В темном фургоне привезли на вокзал и втолкнули в вагон с крохотными решетчатыми окнами...
Побег
С того часа, когда Аркадий Ворожцов попал во двор лодзинского лагеря, он лишился имени, отчества и фамилии.
- Ты есть нумер шестьсот двенадцать, - объявили ему на первом построении.
Теперь, куда бы ни пошел узник, что бы ни делал, три белые продолговатые цифры, вышитые на груди и на спине, сопровождали его всюду.
- Шестьсот двенадцать - в строй!
- Шестьсот двенадцать - на допрос!
- Шестьсот двенадцать - встать!
- Шестьсот двенадцать - бегом!
Уже на второй день Ворожцов увидел сцену, которая показала ему истинное лицо гитлеровцев. В бараке, куда его поселили, объявили, что заключенный "двести сорок один" за недовольство порядками в лагере приговорен к тридцати ударам плетью. Комендант решил наказать виновного на виду у всех.
Пленных вывели на лагерный плац. На середину вынесли широкую скамью, к ней привязали раздетого до пояса пожилого человека. К скамье осанисто, предвкушая удовольствие, подошел эсэсовец с засученными по локоть рукавами и начал ременной плеткой хлестать пленного по спине.
- Давай смелее! Больше силы! - кричал комендант. - Пусть это запомнит каждый.
Молодой и сильный эсэсовец, чтобы заслужить похвалу начальника, усердствовал то правой рукой, то левой. Натренированный на привычном, часто повторяющемся деле, он мог "работать" обеими руками, независимо от того, находится жертва в стоячем положении или лежачем.
- Кто его выдал? - ни к кому не обращаясь, соболезнующе вздохнул Аркадий Ворожцов, когда пленные стали расходиться по местам.
- Ты еще, видать, неопытный, - ответил ему незнакомый широкогрудый, крутоплечий парень. - Поживешь - многое узнаешь. Здесь, дружок, есть тоже разные люди. - Он оглянулся по сторонам и добавил: - Есть и свои, и чужие... Запомни это, - и он быстро юркнул в толпу.
"А за кого ты, незнакомец? - позднее мысленно спрашивал Ворожцов. - За наших? Тогда почему был так спокоен, когда избивали человека? Или привык к этому?.. За них? Тогда зачем подчеркнул, что здесь есть и свои, и чужие? Испытываешь? Не удастся. Я тоже теперь стреляный".
С того дня Аркадий Ворожцов долго не видел широкогрудого парня. Они жили в разных бараках.
В конце месяца на том же самом плацу, где исхлестали плетью заподозренного в вольнодумстве "двести сорок первого", состоялась очередная "политинформация". Лагерный пропагандист, обливая грязью якобы окончательно обескровленную Советскую Армию, подробно и в радужных тонах рисовал положение немецких войск на фронте.
Стоя среди толпы, Аркадий Ворожцов заметил широкогрудого парня. Тот внимательно слушал "пропагандиста", и со стороны было не понять: сочувствует он или негодует.
"Как люди умеют маскироваться, - подумал Ворожцов. - Не прискребешься ни с той, ни с другой стороны. Все-таки кто же он? Поговорить с ним один на один? А что дальше? Нет, пока воздержимся от поспешного знакомства".
Когда пленные начали расходиться с "политинформации", Аркадий Ворожцов шмыгнул в толпу, чтобы затеряться в ней и не встретиться с парнем. Но тот выследил его, нагнал и тихо спросил:
- Как тебе понравилась "политбеседа"?
- Ничего, слушать можно.
- Все это, парень, брехня.
- Почему брехня?
- Поживешь - еще не то услышишь...
Но что услышишь - осталось загадкой. Разговору помешали шагавшие позади лагерные "агитаторы".
"А мне этот человек нравится, - сидя на ступеньках барачного крыльца, рассуждал Аркадий. - Если бы он был подставным, в лоб действовать не стал бы. А он режет напрямик... Эх, если бы я умел заглянуть человеку в душу. Но ничего. Поживем - увидим..."
Через месяц Аркадия Ворожцова из карантинного барака перевели в "кадровый".
Стоял теплый лунный вечер. Ворожцов вышел из душного барака. Заложив руки за спину и высоко подняв голову, он пристально смотрел в ясное звездное небо.
К нему подошел широкогрудый парень и в упор спросил:
- Не маршрут ли выбираешь, мощнолобый?
Ворожцов вздрогнул, но, увидев знакомое лицо, поздоровался за руку и не спеша ответил:
- Да не прочь бы... Только знаешь, как в песне поется?
Он тихим грудным голосом пропел:
Мне ведь хочется на волю -
Цепь порвать я не могу...
- Но есть и другая песня, - возразил парень. - В ней говорится:
Кто хочет,
Тот добьется.
Кто ищет,
тот всегда найдет...
- И то верно...
- А теперь давай знакомиться, - предложил собеседник и назвал себя. - Александр Кузнецов, лейтенант, летчик.
- Лейтенант Ворожцов. Тоже летчик, из Удмуртии, - закончил Аркадий.
- Почти земляк! Я из Башкирии.
В тот вечер лейтенанты вдосталь наговорились о родных краях, вспомнили студенческие годы в техникумах, в авиационных училищах, рассказали друг другу о том, как попали в беду, как оказались в лодзинском лагере.
- Ты гусиным шагом ходил? - уже под конец спросил Кузнецов.
- Нет. А как им ходят? - поинтересовался Ворожцов.
Кузнецов присел на корточки и, переваливаясь с боку на бок, сделал несколько шагов.
- Вот так я сегодня продефилировал десять раз вокруг барака. Это, считай, два километра. И ни разу не остановился. Позади эсэсовец с плеткой подгонял. На последнем круге я едва передвигал ноги, а когда закончил шествие, час недвижимо лежал.
- За что тебя наказали? - спросил Ворожцов.
- За жалобу на вонючую баланду.
Беседуя, они подошли к двери барака.
- Веди себя осторожно, - шепнул Кузнецов. - Предатели есть и среди военнопленных. Подсылками мы их зовем. Подошлют такого, он выведает твое настроение и доложит, куда следует. Ему перепадет кусок конины, а тебе либо двадцать-тридцать плетей, либо того хуже...
Наутро о новом знакомстве Александр Кузнецов рассказал другу Константину Емельяновичу Белоусову. Тот посоветовал:
- Вот и действуйте, земляки. Лишку не горячитесь, а делом занимайтесь. Не отгораживайтесь и от меня. Кое-что и я, может быть, посоветую по-стариковски.
В обед Александр Кузнецов снова встретился с Аркадием Ворожцовым. Они сидели на корточках, прислонясь спинами к пожарной бочке с водой. Ели молча. Выхлебав из котелка всю баланду, Ворожцов хмуро заметил:
- Ни единой крупинки не попалось.
- А ты, парень, и не ищи, - посоветовал Кузнецов, - для баланды крупа по лагерному уставу не положена. Хорошо, что хоть конина перепадает.
Теперь друзья встречались каждый день. Много говорили на разные темы, часто вспоминали родные края, и от этого становилось светлее на душе.
Как-то Александр Кузнецов прямо спросил у Аркадия Ворожцова:
- А тебя, парень, не позывает перемахнуть за колючий забор? Покинуть эту фашистскую каторгу?
- Да я бы, как говорится, и рад в рай, но... Тяжело отсюда спарашютировать. Я согласен и на риск, если потребуется: у меня для этого готовность номер один...
- Вот и хорошо. Давай продумаем подходящий маршрут. Кое-что я уже спланировал...
Решив бежать во что бы то ни стало, Александр Кузнецов пообещал Белоусову:
- Тебя, Константин Емельянович, мы здесь не оставим. Постараемся вызволить. Иначе погибнешь. Ты таешь на глазах.
- Не обещай невозможное, - насупился Белоусов. - Я свою судьбу знаю. И подбадривать меня не надо. Если спасешься, попадешь на Родину, скажи моим родным: старик остался советским человеком до самой смерти. Его не подкупили ни сытым пайком, ни деньгами.
Константин Емельянович Белоусов неизвестно через кого достал для Александра Кузнецова и Аркадия Ворожцова пару изрядно поношенных, но еще крепких комбинезонов; в дни, когда по болезни не ходил на работу, украдкой сшил береты из старых, побуревших на солнце суконных лоскутьев.
И вот уже все готово. Константин Емельянович дал последний совет: