- Он называет себя карающим мечом Божьим, а в сущности он - не что иное, как слабое орудие в наших руках, орудие, которым мы пользуемся по своему усмотрению, - добавил Райотчесли с хриплым смехом. - Бедный, жалкий глупец, считающий себя таким могущественным и сильным, думающий, что он - свободный, самодержавный король в своем государстве, и в действительности не подозревающий, что он - только наш слуга. Великий заговор близится к концу, и вскоре мы будем торжествовать. Со смертью Марии Аскью будет дан знак к образованию нового союза, который должен спасти Англию и растоптать под нашими ногами, как пыль, всех еретиков. Когда мы наконец свергнем Кранмера и возведем на эшафот Екатерину Парр, мы дадим Генриху другую королеву, которая примирит его с Богом и с нашей церковью, единственно истинной и спасительной.
- Аминь, да будет все так! - сказал Гардинер, и оба, взяв друг друга под руки, покинули кабинет.
VI
ДЖОН ГЕЙВУД
После стольких забот и волнений король нуждался в некотором развлечении и увеселении. Так как прекрасная, юная королева искала того же на охоте, среди природы, то Генрих должен был удовлетвориться удовольствиями другого рода. Его тяжеловесная, полная фигура мешала ему искать радостей вне дворца и потому придворные кавалеры и дамы должны были увеселять его здесь, в его залах, причем и в эти моменты радости и веселья король по большей части был принужден оставаться в своем подвижном кресле.
Сегодня подагра снова одолела Генриха. Этот могущественный король представлял собою тяжелую, безобразную массу, занимавшую все кресло.
Но придворные все-таки называли его красивым, обаятельным кавалером, а дамы улыбались ему, говоря своими вздохами и взорами, что они его любят, что он для них - все еще прекрасный, соблазнительный мужчина, как двадцать лет тому назад, когда он был еще молод, красив и строен.
Как они улыбались и смотрели на короля! Как леди Джейн, обыкновенно гордая и целомудренная девушка, словно сетями хотела опутать его своими жгучими взорами; как герцогиня Ричмонд, эта красивая, роскошная женщина, с чарующим смехом выслушивала его неприличные шутки и двусмысленные остроты! Бедный король! Его полнота мешала ему танцевать. А с каким удовольствием, с какой ловкостью он танцевал когда-то!… Бедный король! Его возраст не позволял ему петь. А с какой охотой он когда-то восхищал своим пением весь свой двор!…
Но тем не менее бывали еще прекрасные, восхитительные часы, когда человек снова оживал в короле, когда юность снова открывала в нем глаза и приветствовала его, принося с собой сладостные, чарующие радости.
У короля все же еще имелись глаза, чтобы видеть красоту; было сердце, чтобы чувствовать ее.
Как была прекрасна леди Джейн, эта белая лилия с глазами, светящимися, как звезды! Как прекрасна леди Ричмонд, эта пышная пурпурная роза с белыми жемчужными зубами!
И они обе улыбались ему, а когда король клялся им в своей любви, они стыдливо потуплялись и вздыхали.
- Вы вздыхаете, Джейн, потому что любите меня? - спросил Генрих.
- О, ваше величество, вы смеетесь надо мной! Моя любовь к вам была бы преступлением, так как королева Екатерина еще жива.
- Да, она жива, - прошептал король, и его лоб наморщился, а улыбка на мгновение исчезла с его губ.
Леди Джейн сделала ошибку. Она напомнила королю о его жене, когда было еще слишком рано просить о ее смерти.
Джон Гейвуд прочел эту мысль на лице своего повелителя и решил извлечь из нее пользу. Он хотел отвлечь внимание короля от этих прекрасных, обольстительных дам, своими чарами и веселостью державших его словно в плену.
- Да, ее величество еще жива! - радостно воскликнул он. - Возблагодарим за это Бога! Как скучно и однообразно было бы при нашем дворе, если бы у нас не было нашей прекрасной королевы, которая умна, как Мафусаил, невинна и добра, как новорожденное дитя! Не правда ли, леди, вы вместе со мной желаете возблагодарить Бога за то, что королева Екатерина жива?
- Да, я присоединяюсь к вам, - сказала леди Джейн с плохо скрываемой досадой.
- А вы, ваше величество?
- Конечно, и я, шут.
- Ах, почему я - не король Генрих, - со вздохом произнес Джон Гейвуд. - Ваше величество, я завидую вам не из-за вашей короны и королевской мантии, не из-за ваших придворных и денег; я завидую вам только потому, что вы можете благодарить Бога за то, что ваша супруга еще жива, тогда как я знаю только одну жалобу к Богу на то, что моя жена все еще живет. Ах, ваше величество, я почти не встречал супруга, который говорил бы иначе. В этом вы, как и во всем другом, представляете исключение, ваше величество, и ваш народ никогда не любил вас более горячо и искренне, как в тот момент, когда вы говорите: "Благодарю Тебя, Господи, что моя супруга жива!" Поверьте мне, быть может, при вашем дворе вы - единственный муж, рассуждающий так, хотя в обыкновенное время они все являются вашими попугаями и молятся, как велит глава церкви.
- Единственный муж, любящий свою жену! - сказала леди Ричмонд. - Какой грубый болтун! Значит, вы не думаете, что мы, женщины, заслуживали быть любимыми?
- Я в этом убежден, - ответил шут.
- Тогда за кого же вы считаете нас?
- За кошек, которых Бог, за неимением лишнего меха, поместил в гладкую кожу.
- Берегитесь, Джон, чтобы мы не показали вам своих когтей! - со смехом воскликнула герцогиня Ричмонд.
- Пожалуйста, покажите, миледи. Тогда я сделаю крест, и вы исчезнете. Ведь вы знаете, что черти не выносят вида святого креста, а вы - черти.
Джон Гейвуд, бывший отличным певцом, схватил лежавшую около него мандолину и запел.
Это была песнь, которая могла сложиться только при распущенном и в то же время лицемерном дворе Генриха Восьмого, песнь, полная игривых намеков, обиднейших шуток против монахов и женщин, песнь, вызывавшая смех короля и краску на лицах придворных дам. И в этой песне Джон Гейвуд вылил весь свой скрытый гнев против Гардинера - пронырливого, лицемерного попа, и против леди Джейн - фальшивой и коварной приятельницы королевы.
Но дамы не смеялись; они бросали пламенные, негодующие взоры на Джона Гейвуда, а леди Ричмонд серьезно и решительно потребовала наказания шута, осмелившегося порочить женщин.
Король же громко смеялся - гнев дам был бесконечно забавен.
- Ваше величество, - сказала красавица Ричмонд, - он обидел не только нас, но и весь наш пол, и во имя нашего пола я требую мщения за это оскорбление.
- Да, мщения! - с жаром воскликнула леди Джейн.
- Мщения! - повторили остальные дамы.
- Видите, какие вы скромные и кроткие голубки! - воскликнул Джон Гейвуд.
Король сказал со смехом:
- Ну, хорошо, ваше желание должно быть исполнено, вы должны подвергнуть Джона наказанию.
- Да, да, побейте меня розгами, как некогда побили Мессию, когда он сказал правду фарисеям! Посмотрите, я уже надеваю терновый венец!
С этими словами шут с самой серьезной миной взял бархатный берет короля и надел его на свою голову.
- Да, да, побейте его, - со смехом воскликнул Генрих, указывая на гигантские вазы из китайского фарфора с целыми кустами роз, на длинных стеблях которых выделялся целый лес острых шипов. - Выньте эти большие букеты, возьмите розы в руки и начинайте хлестать его стеблями, - продолжал король, причем его глаза засветились жестокой радостью, так как сцена во всяком случае обещала быть интересной.
Стебли от роз были длинны и тверды, шипы - остры, как кинжал. Как хорошо они вонзятся в тело Джона, как он будет кричать и как исказится от боли лицо доброго шута!…
- Да, да, он должен снять камзол, и мы будем стегать его, - воскликнула герцогиня Ричмонд.
Все женщины последовали ее примеру и как фурии бросились на Джона Гейвуда, заставив его снять верхний шелковый костюм. Затем они устремились к вазам, вырвали из них цветы и стали старательно выбирать самые длинные, твердые стебли, громко радуясь при мысли о том, как глубоко вонзятся острые шипы в тело их обидчика.
Смех и одобрительные возгласы короля воодушевляли дам все больше, приводя их в состояние сильного возбуждения и дикости. Их щеки пылали, глаза блестели; они походили на вакханок, окружающих бога безумного веселья.
- Подождите еще, не начинайте! - воскликнул король. - Вы должны подкрепиться пред трудами, приготовить свои руки для сильного удара! - Он взял большой золотой кубок, стоявший пред ним, и поднес его леди Джейн. - Пейте, миледи, пейте, чтобы ваша рука стала сильной!
И все дамы стали пить, с особенной, многозначительной улыбкой прижимая свои губы к тому месту, которого касался рот короля; теперь их глаза светились еще пламеннее, щеки пылали еще ярче.
Удивительное и пикантное зрелище представляли эти красивые, дышащие злобной местью женщины, позабывшие об изящных манерах и гордой, высокомерной осанке и превратившиеся на один момент в сладострастных вакханок, жаждущих наказать дерзкого, который так часто и язвительно оскорблял их своим языком.
- Ах, я желал бы, чтобы здесь был художник! - заметил король. - Он написал бы нам картину, как целомудренные нимфы Дианы преследуют Актея. Ты - Актей, Джон.
- Но они - не целомудренные нимфы, ваше величество, даже вовсе нет, - со смехом воскликнул Гейвуд. - Между этими прекрасными женщинами и Дианой я не нахожу никакого сходства; я вижу только различие.
- А в чем оно состоит, Джон?
- В том, ваше величество, что Диана носила свой рог на боку, а эти прекрасные дамы заставляют своих мужей носить его на лбу.
Громкий хохот мужчин и яростный крик негодования женщин были ответом на эту новую эпиграмму Джона Гейвуда. Они стали в два ряда и образовали маленькое ущелье, через которое Джон Гейвуд должен был пройти.