Мы с начальником заставы и старшиной мечтали о том дне, когда бросит в салме якорь логгер с кирпичом и лесом для новой заставы. Место было уже выбрано: противоположный берег метрах в двухстах от становища вверх по реке, перед самым поворотом, напротив Страшной кипаки. Там глубокий и тихий затончик, где катер может свободно стоять даже на малой воде, не обсыхая, не заваливаясь на бок, как теперь. Приливы, однако, и отливы доходят до затона, оттого он, как и само море, не замерзает. Дальше, за поворотом, лежит зимой на реке толстый лед, а в затоне он лишь в очень холодные дни ложится хрупкой пленкой. Берег крут и переходит в ровную поляну, защищенную от ветра подковообразной скалой. На поляне – ромашки и невысокая, но густая трава. Для здешних мест – удивительный, я бы даже сказал уникальный, уголок. На десятки километров ромашек нет. Откуда взялись они здесь? Ответить, как и на многие явления Севера, никто не мог. Зато все гордились этой поляной и оберегали ромашки. Срезали цветы по острой необходимости острым ножом и возможно короче. Больших букетов никто не нарезал. А когда я, еще не знавший ничего этого, нарвал солидный букет для Лены, меня встретил у Чертова моста низенький сутуловатый мужчина в телогрейке и в новенькой фетровой шляпе. Посмотрел сердито и, не здороваясь, назвался:
– Шушунов я. Игорем Игоревичем величают. В Сельсовете – председатель, – сделал паузу, пережидая, как отреагирую я на это сообщение, затем спросил: – Родом с теплых краев? – И сам же ответил: – Оттуда. Разве изводил бы красоту эту? Ишь, под корень, почитай, под самый!
А буквально через месяц, когда мы вместе с начальником отряда вошли к Игорю Игоревичу, чтобы посоветоваться, где ставить новую заставу, Шушунов удивленно переспросил:
– Как где? На ромашковой поляне. Катер что у бога за пазухой встанет. И любо там жить. Ромашку-то, разумею, не всю погубите. Во дворе загляденье будет и на воле для становища чуток останется. Где сыщешь такую-то еще заставу? Скажите на милость? На весь Кольский – гордость.
Вот так, для дела пожалуйста, а зря – не губи. Верный подход, продиктованный не только суровой необходимостью, но и логикой мысли.
Та новая застава, о которой мы мечтали, будет к осени. А пока старенькая, приземистая, подслеповатая, как все деревянные дома северные, стоит и светится желтым светом керосиновых ламп. Не спят солдаты. А уж далеко за полночь.
Часовой по заставе выскользнул из серебристой прозрачности и привычно доложил, что все спокойно и признаков нарушения границы не обнаружено. Потом уже совсем не по инструкции поздоровался и поздравил:
– С приездом, товарищ старший лейтенант.
– Спасибо, Яркин.
– Нерадостный приезд только… – вздохнув, проговорил вроде для себя Петр Яркин и поспешил к кнопке звонка, вмонтированной в стену недалеко от крыльца, чтобы сообщить дежурному о моем приходе. Солдатская система оповещения работала четко: один звонок – начальник заставы, два – значит я, его заместитель. О приходе старшины извещают тремя звонками. Выбегает тогда дежурный по заставе на крыльцо встречать начальство, а пока он докладывает, в казарме все, кто не спит, наводят моментальный марафет: шинели и куртки на вешалке подправят, сапоги и валенки в сушилке поровней составят, книги в тумбочки уберут – все, что успеют, сделают. Сейчас мне не хотелось, чтобы к встрече со мной так готовились, и я остановил часового.
– Не нужно, Петр, не звони.
Миновав крохотные темные сенцы, я вошел в тусклый, освещенный прикрученной керосиновой лампой, довольно узкий коридор, который мы называли комнатой дежурного. На стенках, между дверьми в столовую, в канцелярию и в спальню, висели планшеты с положенной документацией, а в простенке между окон стоял столик с коммутатором.
В дежурке – никого. Из спальни доносился басок прапорщика Терюшина:
– Переждать, говоришь, надо бы. Знаешь, по осени и баба умная. Шторм-то их на полпути застал.
Терюшину возразил Гранский:
– Нас погоду предсказывать по местным признакам учили.
– Что верно, то верно. Только, видать, не усек на этот раз и сам. И то подумать, разве всякий раз усечешь? Я уж тут, на этом самом Кольском, сызмальства, а года три назад меня едва не задуло. Случай спас: дед Савелий до ветра вышел. У самой его уборной я лежал обезноженный. Время уже весеннее, день силу набирал. На обогреватель уже наблюдателей высылали. Сбегаю, решил, проверю, все ли там в порядке. Ночью ушел, чтобы к рассвету, значит, там быть.
– Спали или бодрствовали? – перебил прапорщика вопросом кто-то из солдат.
– Ишь ты, спали! Службу несли. Что, они хуже тебя были, да? – сердито ответил старшина и продолжил привычным баском: – Почаевал там, позвонил на заставу, что выхожу, значит, и пошагал. На самой середке пути – моряна налетела. Заряды – хоть глаз коли. А прежде никаких примет не заметил. Только когда с заставой говорил, в трубке слишком потрескивало. Ну, подумал, контакт какой, связистам, стало быть, сказать следует. Даже пробрать их намерился. А оно – вон от чего.
Помолчал немного, как бы давая понять, что сейчас речь пойдет о самом главном, и вновь забасил:
– Все как положено поступил. На линию связи вышел и с розетки позвонил: иду, значит, все в порядке. А порядка не вышло. Обезножил. Первый раз в жизни так получилось: понимаю головой, что идти нужда, иначе пропаду, а ноги, что твоя треска моченая. Полкилометра всего до становища, а мне – хоть ложись и помирай. Глоток бы горячего чая, да хлебца кусочек – чуток силенок добавилось бы. Да где взять хлеб с чаем? Теперь без НЗ не хожу, да и вам всякий раз твержу, что нужно кусок хлеба и сахару чуток в кармане держать, когда на границе. Но тогда не клевал еще жареный петух в мягкое место.
На этот раз замолчал минут на несколько, будто испытывая терпение слушателей. Заговорил подавленно, словно вновь оказался в том страшном положении:
– Сцепил зубы, кулаки сжал – иду. Правильней будет – ноги переставляю. А как увидел сквозь заряд дом деда Савелия, так вроде кто по ногам вдарил дрючком. Потом, помню, полз. Я еще думал, раз на заставу звонил, не вдруг хватятся. Околел бы, но не случай. Дед Савелий до сих пор удивляется: надо же, говорит, приспичило вдруг. Живот его, видать, телепатией наделен.
– Вы же один, а они вдвоем были, – жестко проговорил Гранский. – А погиб, между прочим, только один.
В казарме стало тихо-тихо. Мои шаги гулко вспугнули тишину – солдаты, тесно сидевшие на кроватях нижнего яруса, повскакивали, дежурный вскинул руку к фуражке и начал было докладывать по форме, но я остановил его и сказал остальным:
– Сидите, сидите.
Я тоже сел на кровать напротив Гранского. Пока я слышал мнение только одного ефрейтора о случившемся, с ним и начал разговор:
– Начальник заставы винит себя в том, что не оставил Силаева. Добрался бы до поста наблюдения, дал знать на заставу. И найти Силаева было бы легче. Минимум часа на два раньше помощь бы пришла.
– Теперь-то всяко можно прикидывать, – пробурчал ефрейтор Ногайцев. – Только вот товарищ прапорщик приводил мне как-то умную пословицу.
Вот тебе и еще одно мнение вслух. И кого? Самого, как мне казалось, рассудительного парня. Значит, нужно переубеждать
– Я тоже слышал ее. Мудрость пословицы неоспорима. Но мысль, которую высказал мне начальник заставы, владела им и там. Решиться только не смог. В этом он сейчас себя винит. В остальном, поверьте мне, он сделал все. Боролся до последнего.
– Мы верим, – успокоил меня Слава Ногайцев. – Вернется ли только то уважение к капитану, какое было? Трудно все. Сложно.
– Мы – поверим, – угрюмо подтвердил Гранский. – Только вы сами вдумайтесь, что кроется за словами начальника заставы? Так ведь любую трусость оправдать можно.
– Зачем же хуже думать о людях, чем они есть? Честность свойственна людям.
– Пока, к великому сожалению, не всем.
– Нечестный честного не поймет, – ответил я Гранскому и пожалел. Зачем? Нет у меня основания обижать человека только за то, что он пытается, как, впрочем, и я сам, разобраться в случившемся. Я еще не знал, как уместна была моя фраза, не знал истинной причины этой откровенной неприязни к Полосухину. Многого я тогда еще не знал…
Вздрогнули стекла. Тяжелый вздох прокатился за стенами казармы, и засвистело, завыло во дворе, кинуло в стекла пригоршни жесткого снега, и, будто испугавшись налетевшего заряда, резко позвонил коммутатор. Дежурный выскочил в коридор. Крикнул оттуда:
– Товарищ старший лейтенант, жена вас.
– Где ты? Что там еще случилось?
– Здесь. На заставе? Ничего. Все в порядке.
– О, господи. Сколько времени не был…
– Приду я. Как все наряды позвонят, я – домой. Ты спи.
– Ясно. Разъяснил.
– Не обижайся. Приду. Куда денусь?
Глава шестая
Пролетел десяток шальных суток. Дозор по берегу или проверка нарядов, сон урывками, подготовка к беседам на партмассовой, к докладам на комсомольских собраниях и на бюро – и вот уже боевой расчет; стало быть, заспешили минуты и часы новых суток, таких же беспокойных, в которых снова не хватит нескольких часов, чтобы все успеть сделать, что задумано и что сделать просто необходимо. Я так и не побывал в становище, не встретился с дедом Савелием. Собирался к нему сегодня. Занятия по следопытству проводит капитан Полосухин, и у меня, стало быть, несколько часов свободных. Еще, правда, конспект к следующей теме политических занятий не готов, но для этого впереди оставалась целая ночь. Однако и на сей раз поход к деду Савелию пришлось отложить: нарушил все планы дежурный по отряду, который сообщил, что к нам в ближайшие дни выедут офицеры штаба и политотдела.