Объяснению с Эрвином предшествовала неделя горьких раздумий и ночных слез. До нее дошли слухи, что Эрвин перестал появляться среди общих друзей, отказался выступить на процессе в защиту двух рабочих парней, избитых наци, но обвиняемых в нападении на этих подонков, что Эрвин намеревается вступить компаньоном в какую-то юридическую фирму." Она отказывалась верить. Не может быть! Разве не Эрвин ядовитее всех издевался над мелкими буржуа, готовыми бросаться из крайности в крайность: на подъеме революционного движения они исполнены решимости развивать мировую революцию, а при первых неудачах кидаются в объятия реакции, лишь бы спасти собственную драгоценную шкуру? Разве не Эрвин рассказывал ей об основах марксизма, объяснял политику партии и говорил, что для честного человека существует лишь один путь - путь последовательной, бескомпромиссной борьбы с империализмом, то есть путь коммуниста? Разве не Эрвин шел в первых рядах первомайской Демонстрации тридцатого года, и разве не Эрвина тогда избили штурмовики?
Ей исполнилось двадцать. Она жила среди людей, превыше всего почитавших личный успех, благополучие, лояльность. И видела, что за это ее ближние готовы платить любой ценой: ценой унижений, удушения человеческих чувств, надругательства над собственным "я", равнодушия к несчастью других.
Эрвин был с теми, кто хотел перевернуть этот мир. С теми, кто жаждал справедливости. С теми, кто не хотел новой войны.
Эрвин рассказывал ей о Советской России, о Ленине.
Разве мог Эрвин изменить?! Разве мог отречься от своих взглядов?!
Человек, сообщивший ей о намерении Эрвина вступить в юридическую фирму, которая будет заниматься делами немецких национальных меньшинств в соседних с Германией странах, был партийным функционером. Она встречала его на собраниях молодежи, слушала его горячие речи.
- Помни, Инга, - сказал этот человек, - каждого из нас могут ждать разочарования в отдельных людях. Я знавал многих интеллигентов, на словах готовых идти с партией до полной победы, перенести с ней любые трудности, а на деле изменяющих, как только подвернется лакомый кусочек капиталистического пирога. Есть, к сожалению, такие болтуны. Но их надо вырывать из сердца. Инга. Забывать о них. И не страдать из-за какого-то ренегата. Ренегат не стоит того, чтобы переживать."
Но она-то страдала! Она не могла вырвать Эрвина из сердца, забыть о нем!..
Встретиться с Эрвином сразу после разговора с тайным функционером ей не удалось: внезапно Эрвин уехал в Чехословакию, позвонив ей только с вокзала- две недели прошли в томительном ожидании и внутреннем смятении. Наконец она услышала его голос:
- Здравствуй, маленькая! Это я! Приехал! В приемной редакции царила обычная предвыпускная суета.
Возле ее стола топтался с полосами в руках корректор, просил доложить Вольфу, что хочет переговорить относительно статьи, содержащей критику муниципалитета.
- Хорошо, - сказала она в трубку. - Мне необходимо срочно увидеться.
- Мне надо хотя бы умыться, - шутливо ответил Эрвин.
- Я освобождаюсь в восемь, - сказала она. - Ты можешь встретить?
Эрвин помолчал. Очевидно, его насторожила холодная сдержанность тона.
Потом ответил, как всегда, весело:
- В половине девятого на углу, возле нашей "фотографии". Устраивает?
- Устраивает, - ответила она.
Весной в половине девятого улицы Берлина кажутся пронизанными голубоватой дымкой. Еще совсем светло, но сумерки уже угадываются. Люди никуда не спешат: тем, кто кончил работу, хочется подышать воздухом, а безработным вообще некуда торопиться... Их "фотографией" они с Эрвином называли маленькое ателье, где как-то снялись вместе, поделив полученные карточки поровну. Эрвин уже стоял на углу, высокий, светловолосый, с платом через плечо. Женщины оборачивались на него. Ей хотелось броситься к Эрвину, обнять его, спрятать лицо У него на груди. Она нарочно замедлила шаги. Если рассказанное правда...
Эрвин увидел ее. Улыбнулся, но улыбка вышла тревожная.
- Алло! - сказал Эрвин. - Тебе нездоровится?
- Нет, все в порядке, - сказала она. - Как съездил?
- Что-нибудь случилось? - спросил он, беря ее под руку.
- Пустяки, - сказала она. - Обычные редакционные распри... Куда мы пойдем?
- Я бы выпил кофе, - сказал он.
- Нет, - сказала она. - Потом... Устала. Хочется побыть на воздухе. Мне надо поговорить с тобой.
Она почувствовала, что Эрвин внимательно смотрит на нее. Сделав несколько шагов, он сказал:
- Ну что ж... Мне тоже это необходимо.
Он остановился, подзывая такси.
- У тебя появились деньги? - спросила она.
- На такси хватит, - ответил он, открывая перед ней дверцу. - Разве мы не можем позволить себе хотя бы такую роскошь?..
Шофер отвез их на Зальцзее.
В аллеях парка, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодые парочки, степенно прогуливались, чета за четой, пожилые супруги.
За столиком кафе-молочной, расположенном на берегу озера, Эрвин положил ладонь на ее руку. Она отняла руку, сделала вид, что разглядывает ленивых лебедей, плавающих по тихой воде. Официант принес взбитые сливки, булочки и кофе.
- Итак? - спросил Эрвин. - Ты хотела о чем-то спросить?
Она прямо поглядела в его серьезные карие глаза. Неужели эти глаза лгали и сейчас?
- С тобой что-то происходит, - сказала она не звонишь. Уезжаешь, не сказав, куда и зачем.
- Продолжай, - видя, что она колеблется, сказал Элвин. - Говори все до конца.
- Да, я скажу, - тряхнув головой и поправив упавшую на глаза каштановую прядку волос, решилась она. - Ты не бываешь среди товарищей. Похоже, просто избегаешь прежних друзей... Да!.. И ответь, пожалуйста, что это за фирма, которая намерена заниматься делами немецких национальных меньшинств за границей?
Эрвин мял в пальцах хлебный мякиш. Швырнул катышек в озеро.
- Хорошо, - сказал он. - Я отвечу на все твои вопросы. Но сначала я скажу тебе кое-что, чтобы была полная ясность.
Он смотрел ей прямо в глаза, и ей стало трудно выдерживать этот открытый, честный взгляд, она взяла ложечку и стала помешивать в чашке кофе.
- Ты сама знаешь, что происходит, - тихо, но твердо говорил между тем Эрвин. - Наци рвутся к власти. Своей демагогией Гитлеру удалось одурманить обывателя. Обыватель голосует за национал-социализм. Обыватель пресытился посулами господ социал-демократов. Ему хочется твердого курса марки, ему хочется расторгнуть подлый "мирный договор", он устал от беспорядков и готов поверить в классовый мир. Поэтому в ближайшее время могут произойти нежелательные перемены.
Она вскинула голову:
- О чем ты?
- Достоверно известно, что Гитлер сговорился с промышленными и финансовыми магнатами, угрюмо сказал Эрвин. - Он обещал им ликвидацию коммунистической партии и рост прибылей. Взамен он получит их поддержку на ближайших выборах в парламент, а пока отхватил солидный куш на содержание своих коричневых банд.
- И ты полагаешь, что этого достаточно, чтобы захватить власть?
- Я привык смотреть на вещи трезво, - резко ответил Эрвин. - Учти, что предательство в наш век явление такое же обычное, как дождь или снег. Особенно, социал-демократических бонз. По части продажи интересов рабочих это крупные мастера!
- Кроме бонз есть рядовые социал-демократы.
- Именно их и предадут в первую очередь. Их уже сейчас предают, натравливая на нас. Тут иллюзий быть не должно. Ты знаешь, к чему идет дело? На выборах социал-демократы с нами вместе выступать не намерены. Это тоже факт! И это опасно, потому что народ изверился в кандидатах от социал-демократии! А Гитлер не скупится на обещания. Он и безработицу сулит ликвидировать, и Версальский мир пересмотреть, и вообще сыплет направо и налево несуществующей манной небесной. Но думаешь, ему не верят?
- Партия не допустит победы наци! - горячо возразила она.
- Да, если все будет зависеть только от партии и мы сами не совершим ни одной ошибки! - с горечью возразил Эрвин. - Но что случится, если мы потерпим поражение?
- Я не хочу думать об этом!
- Дешевый оптимизм! - властно сказал Эрвин. Политический боец обязан рассчитывать последствия и самых худших вариантов. Самоуспокоенность - лучшая помощь врагу.
Она растерялась.
- Эрвин, - сказала она. - Ты лучше меня знаешь, конечно, как поступать.. Но какое отношение к сказани му имеет твое поведение в последнее время?
Он по-прежнему твердо смотрел ей в глаза.
- Самое прямое, - сказал он. - Ты как-то говоря что пройдешь со мною весь путь до конца, верно?
- Да, если-
- Так я и сказал товарищам, - перебил Эрвин - И поручился за тебя. Поручился своей партийностью, своей принадлежностью к партии.
- О чем ты говоришь, Эрвин?
- Я принял ответственное решение, Инга! - сказал Эрвин. - И ты будешь помогать мне. Как обещала до конца. Я не понимаю...
- Поймешь. Я скажу. Но не здесь...
На уединенной скамье пустеющего к ночи парка Эрвин Больц рассказал ей о своей новой роли.
- Гитлеровцы хотят войны, - страстно сказал он. - Они ее получат. И немедленно. Вот почему необходимо, чтобы вокруг думали, будто я стал отступником, отошел от всякой политической деятельности, использовал первую попавшуюся возможность и делаю карьеру.. Слушай внимательно. В ближайшее время я уеду. Тебе предстоит некоторое время прожить в Берлине. Дай понять окружающим, что у нас произошел полный разрыв. А когда люди попривыкнут к твоему одиночеству, ты уйдешь из "Берлинер тагеблатт" и приедешь ко мне. Мы будем бороться рядом, Инга!
Она была потрясена признанием Эрвина. Говоря о своей будущей работе, он оказывал такое доверие, о каком нельзя было и мечтать.