Письмо к А. А. Ахматовой
11 ноября 58.
Анна Андреевна!
Я пишу Вам по поводу Вашей чрезвычайно нужной и важной статьи, а не говорю - из-за непривычки к разговорам и своего косноязычия. Кроме того, я легче уясняю для себя то или это с пером в руках.
Первым толчком, привязавшим меня к "Каменному Гостю" была реплика Лауры:
Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух - ночь лимоном
И лавром пахнет…
и далее:
А далеко, на севере - в Париже -
Быть-может, небо тучами покрыто…
Меня потрясли эти стихи не тем, что они подчеркнуто-прекрасны, что звуки здесь "слаще звуков Моцарта", а тем, что писан "К<аменный> Г<ость>" в Болдине, осенью, и это делает лиризм цитаты ослепительно-жгучим: как тосковал он по тому северу! Каждому ясна сущность и напряженная страстность этой географической тоски, зеркальной относительно к ностальгии.
Когда Вы пишете, что "К<аменный> Г<ость>" "драматическое воплощение внутренней личности Пушкина, художественное обнаружение того, что мучило и увлекало поэта", Вы обосновываете мое давнее душевное движение. Вероятно - потому Ваша статья для меня оказалась столь важной и нужной.
Если делать вывод из нее и расширить ее тему так же, как и площадь ее применения, то мы скажем: каждое на первый взгляд неличное создание подлинного вдохновения представляет собой более или менее замаскированную исповедь. Но такого вывода, нужно полагать, делать не следует, потому что он разрушает возможность систематизации, без которой затрудняется понимание предмета, потому что в нем (выводе) есть неприятная общеприложимость и всеядность, уравнивающая творения художника и продукты труда ремесленника.
Всё, что Вы пишете здесь, тонко, умно и убедительно.
Это можно сказать и о том месте, где речь идет о стихе
Я гибну - кончено - о Дона Анна!
Ваши объяснения призыва /о Дона Анна!/ точны и вполне доказаны. Я всегда думал, что призыв этот не ограничен узко заданием, что он алгебраичен как (a + b), что допускает он множество применений и дешифровок. В этом последнем крике при той подстановке, которую делаю я-читатель, есть и детская беспомощность, и выражение последнего дикого одиночества гибели, потому что смерть - это взрыв, направленный в сторону ту же, с какой человек приходит, рождаясь, "возвращение с черного хода", и убитые принимают ту позу, в какой они лежали в утробе матери. В этом крике - всё, что в него можно вчитать. Эта реплика, хоть и нелегко, но всё же обосновывается нами так, что Дон Гуан и не мог крикнуть иначе, проваливаясь; таким образом - в реплике есть неожиданная верность душевной жизни действующего лица трагедии и душевной жизни читателя - соучастника трагедии, - неожиданная потому, что говорит нам больше чем слова, ее составляющие и значение ее раскрывается для нас всё больше уже помимо нашей воли. Верность душевной жизни всех людей как бы не может быть найдена умом аналитика, а только тем синтезом воли, ума, инстинкта, который мы называем художником, чья функция - вдохновение, которому некогда искать и потому оно находит нужное будто сразу, при вспышке молнии, без поисков, и найденное оказывается единственно верным. Дарование - способность к ограничению, вдохновение - способность к выбору из множества единственного потребного вероятия, производящего потом впечатление мгновенности. Дон Гуан называет Дону Анну когда ему нет времени выбирать и он мгновенно, как художник /художник в том идеальном представлении, которое нам нужно для ясности трактовки/ делает выбор непреложно-важного, и точность этого выбора становится нам понятна благодаря читательскому инстинкту, естественно близкого инстинкту поэта.
Тут интересно отметить, как теснота формы и ее классическая выразительность распыляется, мельчает со временем, переходя в пределы упадка: вспомните "Шаги командора" Блока, как ни огромен этот художник. "Анна, Анна! - Тишина и т. д." Тут мощно ограниченный удар мельчает, разбегается византийским орнаментом, прекрасным самим по себе, но столько теряющим при сравнении с образцом.
Во всех писаниях по поводу великих произведений искусства есть опасность гармонию разъять, как труп. Странно писать трактаты в изъяснение религиозного экстаза и прозой объяснять стихи. Мне кажется, что Ваша статья преследует не только цель - сделать более понятной трагедию "К<аменный> Г<ость>", но и завоевать для лирического поэта наибольшую территорию во имя ее жестокотрудного подвига.
Вы превосходно определяете: "головокружительный лаконизм". Метафора прекрасна, как может быть прекрасно стихотворение. Конечно, лаконизм Пушкина - художественный метод наиэкономнейшего выражения -
…твой старик торгует ядом? - И ядом, -
но этот метод ведь не единственный возможный, не правда ли? - и есть в этом лаконизме (пожалуйста, не подумайте, что в том, что я говорю, есть непочтительность к поэту) нечто от лаконизма ради лаконизма, что существует он во что бы то ни стало, любой ценой, несмотря на жертвы, как Наполеон или Тимур, существует, как навязчивая идея, и при идеальном своем развитии ведет к простоте, прекрасной самой по себе, но смертоносной для искусства, от которой сам Пушкин в один прекрасный день бежал без оглядки в условность классического риторического типа:
Вотще! - о люди, жалкий род, достойный слез…
и т. д.
Когда пишут о художнике, часто получается так, что делают рацио художника единственной основой его творчества: критик точно знает, что у Пушкина то-то служит тому-то, словно художник - инженер и строит мост, и данная гайка - сюда, а та заклепка - от того отверстия. Не так уж рационален такой рацио - "Негаечность" легко усматривается в случае "К<аменный> Г<ость>" в "о Дона Анна" последнего стиха трагедии. Мне хочется подчеркнуть обособленную исключительность мышления лирического (быть может, всякого) поэта, его божественную сущность, моцартианскую /см. соседнюю трагедию/ - детскую в основе способность нахождения самого нужного, единственного - во множестве, мудрость превыше мудрости, свойственную ребенку, а не мудрецу, потому что художник - сгусток воли, силы, инстинкта, действующий на линии преемственности культуры: длительная преемственность выработала в художнике инстинкт точного и как бы мгновенного удара безусловно /в Вашем смысле - по статье/ самовыражающего свойства. А инстинкт легче и целесообразней проявляется у ребенка, чем у взрослого, в последнем случае он затушевывается опытом, "аналитикой". Он обнаруживается скорей у Моцарта, чем у Сальери, у того, кто не более, как "гуляка праздный", тогда как Сальери "алгеброй гармонию поверил". У Моцарта - судьба, у Сальери - карьера (как когда-то сказал Блок о другом), Сальери разве только - орудие судьбы, но она ему не подруга.
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь…
и потому что он бог, его надо убить, что Сальери и делает. И правда: Моцарт то с детьми кувыркается на полу, то слушает ужасного скрипача в харчевне, когда тот играет нечто созданное ("в труде" по Сальери) им же, Моцартом, самим, словом - ведет себя, как ребенок - беспечно. Но мы знаем: если не будете как дети… - Странно, что в "Моцарте и С<альере>" соединяется то, что мы знаем с колыбели и то, что пришло позже (искусство). Сальери убивает Моцарта не только из зависти, но и потому, что тот был "как дети", был богом в скудельном сосуде, потому что, чем сосуд проще и бедней (как дети сравнительно со взрослыми), тем бога в нем больше.
Вы пишете о жестокости и страстности Дон Гуана. Но он поэт. Ребенок только в мечтах матери - добр: на деле в нем живет жестокость пещеры, которую обычно истребляет воспитание. Моцарт не добр, он - дитя, доброта - преимущество взрослых, и добрым может оказаться… Сальери, который хоть заботится о мире и гармонии (что бы случилось, если Моцарта не убить? Всем худо, мол, было бы!), а Моцарт ни о чем не заботится, кроме своего искусства, да и то не очень, он ведь гуляка праздный. Св<ятого> Франциска и Моцарта породили разные двигатели, но идут они одним путем вечного детства. Читатель не мог понять позднего Пушкина, потому что поэт, будучи "сосудом скудельным" вмещает в себе сущность, читателю противопоказанную, и Сальери, от лица черни производит акт истребления искусства ради "печного горшка".
Дон Гуан тоже дитя, когда он в последний раз зовет Анну. Он зовет ее, как ребенок зовет мать, как умирающий - богородицу чтобы
Пречистая сердечно
Заступилась за него…
зовет, как женское начало мира, на которое только и остается надеяться тому, кто уже ни на что не надеется, то начало, которое его в мир привело и к которому он должен вернуться, если правда, что смерть зеркало рождения.