* * *
Страдания и беспомощность Арсения Александровича в первое время после ранения, свидетельницей которых была Антонина Александровна, а может быть, и любовь к Кетеване, разрушили, казалось бы, прочное, проверенное войной чувство любви к жене.
Наступал "самоубийственный" 1947 год.
"Смерть никто, канцеляристка, дура…"
Смерть никто, канцеляристка, дура,
Выжига, обшарканный подол,
У нее чертог - регистратура,
Канцелярский стул - ее престол.На губах клиента стынет слово,
Словно рыба разевает рот,
Если смерть, товарищ Иванова,
Арифмометр повернет.Подошьет под номер пламень плотский.
Все, чем горько мучилась душа,
Погашает росчерк идиотский
Синего ее карандаша.1947
"Мало ли на свете…"
Мало ли на свете
Мне давно чужого, -
Не пред всем в ответе
Музыка и слово.А напев случайный,
А стихи - на что мне?
Жить без глупой тайны
Легче и бездомней.И какая малость
От нее осталась, -
Разве только жалость,
Чтобы сердце сжалось,Да еще привычка
Говорить с собою,
Спор да перекличка
Памяти с судьбою,Сладкое до боли
Головокруженье,
В омут чуждой воли
Душное паденье…1947
"Я боюсь, что слишком поздно…"
Т. О.-Т.
Я боюсь, что слишком поздно
Стало сниться счастье мне.
Я боюсь, что слишком поздно
Потянулся я к беззвездной
И чужой твоей стране.Мне-то ведомо, какою -
Ночью темной, без огня,
Мне-то ведомо, какою
Неспокойной, молодою
Ты бываешь без меня.Я-то знаю, как другие,
В поздний час моей тоски,
Я-то знаю, как другие
Смотрят в эти роковые,
Слишком темные зрачки.И в моей ночи ревнивой
Каблучки твои стучат,
И в моей ночи ревнивой
Над тобою дышит диво -
Первых оттепелей чад.Был и я когда-то молод.
Ты пришла из тех ночей.
Был и я когда-то молод,
Мне понятен душный холод,
Вешний лед в крови твоей.1947
Это стихотворение посвящено будущей жене поэта (ею она станет в 1951 году), Татьяне Алексеевне Озерской, впоследствии известной переводчице англо-американской литературы. И как бы в противовес стихам о "чуждой воле" Озерской, возникают полные нежности и грусти стихи о Марии Густавовне Фальц.
"Невысокие, сырые…"
Невысокие, сырые
Были комнаты в дому.
Называть ее Марией
Горько сердцу моему.Три окошка, три ступени,
Темный дикий виноград.
Бедной жизни бедный гений
Из окошка смотрит в сад.И десятый вальс Шопена
До конца не дозвучит,
Свежескошенного сена
Рядом струйка пробежит.Не забудешь? Не изменишь?
Не расскажешь никому?
А потом был продан "Рениш",
Только шелк шумел в дому.Синий шелк простого платья,
И душа еще была
От последнего объятья
Легче птичьего крыла.В листьях, за ночь облетевших,
Невысокое крыльцо
И на пальцах похудевших
Бирюзовое кольцо.И горячечный румянец,
Серо-синие глаза,
И снежинок ранний танец,
Почерневшая лоза.Шубку на плечи, смеется,
Не наденет в рукава.
Ветер дунет, снег взовьется…
Вот и все, чем смерть жива.1947
* * *
Итак, с надеждой на выход книги стихов пришлось распрощаться. Тарковский снова берется за переводы. В 1947 году в Ашхабаде и Фирузе он работает над переводами туркменского классика Махтумкули, через год - в Ашхабаде и Нукусе переводит каракалпакскую народную поэму "Сорок девушек".
"Сорок соколиц Гулаим…"
Сорок соколиц Гулаим,
Сорок смелых ее подруг
Бьют врага с сорока сторон;
Им сопутствуют сорок вьюг
И прислуживает Азраил.
Совершается правый суд;
Воздух ночи на клочья рвут
Сорок пар серебряных крыл -
Рукава боевых кольчуг…
А еще через год Союз писателей рекомендует Тарковского как одного из лучших переводчиков для перевода поэзии юного Сталина - члены Политбюро ВКП(б) хотят сделать подарок к семидесятилетию вождя. Вождь, узнав об этом, запретил публикацию своих произведений. Тарковского попросили вернуть подстрочники и уже переведенные стихи. По словам поэта, это были стандартные юношеские строчки о любви на фоне цветов, птичек и журчащих ручейков.
Тарковскому трудно было смириться со званием "поэт-переводчик". К 1948 году он сознавал себя зрелым мастером. Он уже был автором замечательных довоенных и военных стихотворений, цикла "Чистопольская тетрадь", рассказов "Константинополь". Горечь ощущается в шутливом "Сонете пригласительном", посланном по почте поэту и переводчику Юрию Никандровичу Верховскому с просьбой посетить автора в полученном от Литфонда жилье, - комнате в коммунальной квартире.
Сонет пригласительный
"Слугой размеров стихотворных, строф и
Созвучий был я много лет подряд,
Лез на рожон и черту был не брат, -
Боялся лишь застрять на апострофе!Я видел правду не в стеклянном штофе,
А в ней самой. Теперь, как говорят, -
Я - переводчик; - и просить Вас рад
Приехать к нам не на стихи: на кофий!Я мало на Парнасе волховал.
Не мало есть возвышенностей в мире, -
И новый адрес мой: Коровий вал,
Дом 22, квартира же - 4.Быть может, есть Парнас, да не про нас.
Коровий вал - вот это мой Парнас.14 сентября 1948.
Сочинил А. Тарковский, дорогого Юрия Никандровича ожидающий с любовью и нетерпением".
Арсений Тарковский.
Москва, ул. Коровий вал, дом 22, кв. 4. 1948 год
* * *
Раз уж мы заговорили о шутливом "Сонете пригласительном", может быть, здесь будет уместно завести речь об отношении Тарковского к юмору. Он любил хорошую шутку - в его время остроумных людей среди писателей было много. Арсению Александровичу нравились одесские шутки Аркадия Штейнберга, остроты Виктора Ардова, смешные истории на "суржике" Ильи Френкеля. Он знал юмор Юрия Олеши, Михаила Светлова. И сам любил пошутить. Часто писал шутливые поздравления, надписи на книгах. (Из этих почти экспромтов можно составить книжку.) Любил фильмы Чарли Чаплина за их грустный юмор, любил стихи Козьмы Пруткова и Саши Черного, ранние рассказы Антона Чехова, одесские рассказы Бабеля, часто цитировал их. Свою "поселковую поэму" "Чудо со щеглом" написал в стиле "черного юмора", с эпиграфом из "Макбета" - пугал читателя, а тому "было не страшно". И кончил поэму радостным, светлым финалом:
…Ах ты, щегол, колдун, волшебник,
Носитель непонятных сил!
Какому ты - живой учебник -
Хозяйку счастью научил!
С тобою белый день белее,
А ночью белого белей
Свободно плещут крылья феи
В блаженной комнате моей.1977
Тарковский любил жанр литературных подражаний. Вслед за участниками "Цеха Поэтов", среди которых был Мандельштам, Тарковский сочинил цикл шуточных подражаний древним.
Новости античной литературы
Публикуя наши новинки, позволяем себе предварить их нижеследующими письмами:
1
Уважаемая редакция!
Неважно живется нам в нашей Элладе эллинистического периода! С гигиеной не все обстоит благополучно, телеграфа нету, почта плохо работает. Вот чему обязана своим происхождением унылость прилагаемых при сем "Подражаний" авторам еще более древним, чем ваш покорный слуга. Когда эти "Подражания" дойдут до Вас? В каком номере нашей уважаемой "Эллинистической литературной газеты" они найдут подобающее им место? Не знаю! Не торопятся наши бегуны-почтальоны! Торопитесь, ибо проживу я на свете еще лет пятьдесят, даст Зевес - все сто, но никак не более.
Уважающий Вас Арсиной Аттический
2
Уважаемый гражданин Арсиной Аттический!
Ух! - сколько времени прошло с той поры, когда Вы отправили свое послание со стихами, до его получения!
Почта Ваша и впрямь не торопится. Да и адреса на конвертах для нее что твой темный лес. Какая же мы "Эллинистическая (?!) литературная газета"?! Ваши стихи за истекшие восемнадцать столетий несколько устарели. Советуем Вам подучиться у новейших авторов: Шекспира, Афанасия Фета, Франчески Петрарки, Саши Черного, Антиоха Кантемира и Вильгельма Левика. Все же, несмотря на их несвоевременность, мы Ваши стихи решили напечатать: и на них найдутся читатели - худо-бедно два человека: первый - Ф. А. Петровский, второй - С. П. Маркиш. Они - эллинисты, им и карты в руки!
Уважающая Вас редакция