Первым подняли Трубача. Желая спасти глаза лошади от резкого света, старательный Савка еще внизу надел ей на голову два мучных мешка и этим едва не задушил Трубача. Выгнувшись дугой, вытянув в мучительном напряжении шею, конь казался окаменевшим, но как только ноги его коснулись земли и отвалился от брюха брезент, Трубач легко вскинулся на дыбы и, храпя, пошел на Лисицу. А когда сорвали мешок и прямо в жадные ноздри коня ударило запахом майских трав, Трубач вздрогнул, поднял голову и заржал - должно быть, впервые за все время невеселой подземной жизни - заливисто, трепетно, звонко, точно баловень стригунок. И сразу тем, кто стоял под навесом, и тем, кто лежал за насыпью в мокрой траве, стало спокойнее, веселее и легче - столько силы и радости было в долгом ржании коня.
Подняли Голубя, упрямого и маленького, точно пони, подняли славную белоногую Ночку, зябко дрожавшую от волнения, и тяжелого злого Гусака, пытавшегося достать шахтеров зубами. Становилось светло, и, несмотря на защитные повязки, кони вели себя возбужденно: бились, храпели, рвали из рук поводки… Спокойнее всех вел себя Атаман - серый, вислозадый мерин с голой репицей и старческими, набухшими в суставах ногами. Едва сняли лямки, старик встряхнулся, твердо поставил уши и, прихрамывая, направился прямо к воротам, куда звал его запах мокрых лугов.
Оставалось поднять четырех лошадей, когда прибежал один из комсомольцев, находившихся в сторожевом охранении. Запыхавшись, он сообщил, что подходит смешанный американо-японский патруль.
Лисица молча выслушал донесение, выбил о каблук трубку и вразвалку пошел к насыпи; как всегда, он не торопился. Нагибаясь к стрелкам, роняя короткие, успокоительные словечки, он обошел цепь и стал за тендером маневрового паровоза. Кто-то из комсомольцев, лежавших поблизости на куче штыба, нетерпеливо спросил:
- Ударим? Или как?
- Ни боже мой! - ответил Лисица вполголоса.
Он отвел в сторону машиниста маневровой "кукушки" - толстяка с лихими солдатскими усами - и что-то шепнул.
- Ну и что ж. Я могу! - сказал, подбоченясь, усач.
- В другой раз… В другой раз, - ответил строго Лисица.
Он сорвал с машиниста пиджак, нахлобучил картуз и, запустив обе руки в кучу штыба, старательно, точно умываясь, помазал ладонями лоб и щеки.
Машинист влез на площадку, и "кукушка" разразилась тревожными воплями.
На дороге показался патруль.
- Как возьмете коней, отходите. Не ждите, - сказал тихо Лисица.
И вдруг, поднырнув под сцепления, закричал несуразным фальцетом насмерть перепуганного человека:
- Караул, грабят!
Два голоса разом спросили:
- Stop! Who is coming?
- Голубчик! Господин офицер, - закричал Лисица пронзительно. - Ваша японец? Не понимай. Ах, бяда! Бегите к мосту. Окружайте.
- What his speaking?
- …Там они, фугасники… на мосту. Боже мой! Аж сердце зашлось.
Лисица забормотал скороговоркой. Голос его срывался от страха. Измазанный угольной пылью, в мятой фуражке и засаленной кожанке, он топтался перед начальником патруля и твердил, заикаясь:
- По-подъезжаю… г-гляжу… Бегит лохматый в борчатке. Бегит, значит, что-то есть. Даю контрпар. Гляжу, на мосту еще четверо. Взорвут! Ей-богу, взорвут. Айда-те, господин офицер.
Строгий начальственный голос брезгливо сказал:
- He is drunk. Немного поджидайт. What is barichatka?
- Сам видел, в борчатке. Борода во! Морда красная. Из этих, из сопочников. "Зажмурься, кричит, отвернись, если засохнуть не хочешь", - а сам шашку прилаживает. Я, господин офицер, не могу. Я на кресте присягу давал… Как заору…
Лежавшие за насыпью толкали друг друга. Войдя в роль, Лисица суетился, хватал офицера за рукава, хлопал себя по ляжкам и говорил, говорил без умолку, умышленно вызывая десятки недоуменных вопросов.
В полсотне шагов от Лисицы под навесом по-прежнему стучали кони по кругу и пощелкивал стопор лебедки. Выдавали на-гора последнюю лошадь.
Наконец кто-то из японцев нетерпеливо сказал:
- Х-орсо… хорсо… пойдемте за нами.
- Айда-те, господин офицер. Однако чего я сказал. Прижмут меня господа комиссары. Ей-богу, прижмут!
Суетясь, громко всхлипывая, Лисица повел патруль вдоль насыпи в сторону моста. Вскоре затихли и шаги солдат и плачущий голос "машиниста".
Кто-то, погасив улыбку, тревожно сказал:
- Огнем парень играет.
- Не ухватишь… Он скользкий….
…Стало почти светло. Горы вокруг рудника расступились, позеленели. Высоко над темными кронами деревьев зажглись перистые облака. С дальнего озерка уже летели в низину тонкогорлые кряквы.
Последним поднимали орловского метиса Серыша - старого, но еще крепкого, ходившего когда-то под верхами в отряде Шевченко.
Лошадь вела себя беспокойно. Еще внизу, едва ноги ее оторвались от земли, она стала жестоко рваться, стремясь освободиться от неловко затянутых лямок. От сильных рывков брезент спустился к задним ногам, голова Серыша перевесила туловище и несколько раз задела о бревна. Тогда люди, стоявшие наверху у лебедки, услышали стоны почти человеческой выразительности.
Освобожденный от ремней, Серыш встал, пошатываясь, точно под ногами кружилась земля. Ноздри его раздулись и окаменели. Выпуклыми, дикими глазами смотрел Серыш на светлеющие горы, на лица людей, и пепельная, увлажненная в паху шкура коня зябко вздрагивала.
Кто-то снял пиджак и закрыл Серышу морду. Вдруг ноги коня разъехались и он рухнул на бревна, покрытые угольной пылью. Бока его стали раздуваться с невиданной силой, точно Серыш только что вернулся с дальнего бега.
- Наглотался высокого воздуха… Сердце зашлось, - сказал хозяин пиджака.
- Разность давлений, - пояснил машинист маневровой "кукушки".
Не ожидая Лисицы, партизаны садились по коням. Все знали твердо: придет час, и матрос снова появится в шалаше из корья - рыжеусый, насмешливый, с упрямым подбородком, выскобленным по флотской привычке до блеска.
Вместе с партизанами уходили в тайгу коногоны. Нетерпеливый Андрейка, не ожидая команды, вскочил на Атамана, Ромасю достался Гусак, Савка выбрал горячую, легконогую Ночку. Гордый успехом операции, он заметно важничал: подбоченивался, подобно Лисице, и хмурил без надобности пушистые мальчишечьи брови. Подпрыгивая на голой лошадиной спине, он все время щупал с правой стороны пояс - отцовский, солдатский. Сюда Савка решил подвесить наган, который он сегодня получит в отряде. "А может, и маузер", - подумал он, поглядывая с завистью на деревянную кобуру соседа.
Маленький отряд выехал за ворота и на рысях стал спускаться в долину.
В тишине миновали копер, больничный околоток и лавку, но едва стали переезжать вброд мелкую и шумную Сицу, от шахты донесся негромкий треск, точно разгорались на костре сырые дрова. Наряд конной милиции подошел к переезду и, остановившись перед запрудой из вагонеток, открыл беспорядочный, редкий огонь по пустому сараю.
Отряд свернул в распадок, и сразу все смолкло.
На седловине, у старой смолокурни, остановились, чтобы подождать отставших. Андрейка, успевший уже несколько раз рассказать, как перехитрили упрямого конюха, пристал к Савке с просьбой показать грозный приказ, испугавший Прищепу. Посмеиваясь, Савка вынул из табачницы четвертушку плотной бумаги. Грянул смех. То был форменный документ со штампом, жирной печатью и лихо закрученной подписью: свидетельство участкового фельдшера о прививке оспы.
Стали подтягиваться отставшие. Грозная бумага пошла по рукам, вызывая остроты. Чуть важничая, Савка стал снова рассказывать, как подействовал на Прищепу "параграхв" с печатью, и даже изобразил служаку, ставшего перед бумагой "во фрунт".
И вдруг Савка запнулся: к привалу на Серыше, которого все считали пропавшим, подъезжал сам Прищепа. Старик сидел, растопырив толстые ноги в опорках, старательно отгоняя от лошади оводов. Рваный брезентовый плащ с капюшоном и холщовая торба показывали, что конюх собрался далеко.
Савка обрадовался и смутился:
- Дядя Захар… Вы с нами, в отряд?
Но Прищепа упрямо мотнул головой.
- А чого я там не бачив? - ответил он осторожно. - Я тилько з конями.
И строго добавил:
- Як отвоюетесь, назад уведу…
<1934>
АРИФМЕТИКА
Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.
С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти. Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак… Крючник Самарского затона. Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский "фордишко" из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик - слов нет.
С другой стороны - полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых работах ни к чему - мизинец паршивенький… Шутка ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо руки - одна култышка.
Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, - к осени обещали ему отрез на штаны.
Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:
- Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.
Рябченко покосился на култышку.