- За два дня до возвращения брата, - у неё на шее задёргалась плоская, беззащитно-синяя жилка, - за два дня до смерти брата, - поправилась она, - из дома ушла работница. Ефросиньей Степановной её звали. Ушла к себе, чтобы не быть обузой. Она - скромный человек. И, может быть, Ефросинья Степановна тоже умерла. Так что осталась я одна. Одна…
Взяв кружку с чаем со стола, Ирина сдавила её пальцами, но тепла в чае уже не было, надо подогревать, и она, всплыв на поверхность самой себя, беспомощно взглянула на Каретникова. Тот поймал Иринин взгляд.
- Страшный рассказ. Именно страшный, по-другому не назовёшь, - Каретников помедлил, злясь на себя: слишком обыденные, никчемные слова он произносит, ни участия в них, ни тепла. Неужто на фронте и в госпитале он отвык от такой простой человеческой вещи, как жалость? Но и с другой стороны, не надо шагать за рассказом, как за похоронной телегой, ибо мёртвым - мёртвое, живым - живое. - Дрова у тебя всё-таки есть или уже кончились? - повторил он вопрос, который уже задавал. - Что-то я не пойму…
- Дров нет. Есть шкаф в комнате.
- Где он? В какой комнате?
Каретников почувствовал в себе прилив сил, желание помочь Ирине. Раз есть шкаф, значит, хранится в нём какая-нибудь рухлядь, годная на корм огню, старые ненужные бумаги, брошенные книги - творение какого-нибудь безликого графа Салиаса, тёртые-протёртые, тысячу раз бывшие в употреблении папки с завязками - бэу, картонки, обложки, облезшие тетради.
Ирина поднялась, взяла коптилку в руки. Пламя коптилки неожиданно оторвалось от фитиля, поднялось в воздух, заморгало слепо, грозя умереть, но потом всё-таки опустилось, снова приклеилось к фитилю.
- Пошли, - сказала Ирина коротко, первой шагнула в коридор.
Тут было много холоднее, чем на кухне. А в комнате - или в комнатах, их тут, поди, много, - и того хуже. Как же Ирина в этой стуже, незащищенная, с незакрытыми руками и шеей, не замерзает? Каретникову захотелось накрыть её чем-нибудь, хотя бы собственной шинелью, которая вон, свёрнутая вчетверо, лежит на сундуке домработницы, но прежде, чем он решил это сделать, раздался голос Ирины:
- Возьми топор. В углу стоит.
- Зачем топор? - не понял Каретников. - Там же шкаф, а в нём… Бумаги, тряпки, да? - увидел, что Ирина улыбается, смеётся над ним как над несмышлёнышем.
Коридор выводил в большую, практически пустую комнату, в которой стояли две железные кровати, застеленные простенькими солдатскими одеялами.
- Здесь умер папа, - сказала Ирина. - Он любил спартанскую обстановку. - Добавила, словно это добавление требовалось, как некий гарнир к тому портрету, который она уже нарисовала: - Несмотря на вальяжность, буржуйскую внешность и дворянское золоченое пенсне…
Слабый огонёк коптилки освещал комнату еле-еле, оставалось много рыхлых, поглощенных тьмой мест, теней, и в этой недоговоренности комнаты было сокрыто то, что давало лишнюю информацию, добавляло холода, чьего-то чужого дыхания, взглядов, жестов: на Каретникова сейчас смотрели люди, которых он никогда в жизни не видел. Ему захотелось спросить у Ирины, какова же была её мать, но они передвинулись уже в следующую комнату, совершенно пустую, если не считать в ней одинокого, огромного, занимающего слишком много места книжного шкафа. Собственно, это был не только один книжный шкаф - под застеклённые старым толстым хрустальным листом полки был вмонтирован секретер с откидной письменной крышкой, этакая конторка для писанины, ответов на корреспонденции, ещё имелось два шкафчика для бумаг, чернил, ручек, промокашек и прочей писчебумажной бюрократии. Шкаф был довольно сложным агрегатом и вид, в противовес кроватям, имел совсем неспартанский. Было много резных украшений - дубовых листьев, завитушек, розеток, цветков, всё это проблескивало сквозь темень лаком, отражало свет коптилки; красота этого шкафа была наглядной, зримой даже в хилом пламеньке самодельной лампы. Каретников остановился, никогда не видел таких шкафов - настоящее произведение искусства.
В конце комнаты виднелась дверь.
- Там моя спальня, - пояснила Ирина. - Но в холода я сплю на кухне.
Глянув мельком на дверь, ведущую в спальню, Каретников снова вернулся к шкафу, и лицо его исказила жалость - кое-где на роскошных розетках, лаковых цветках и завитушках виднелись следы ударов, грубые, хотя и не очень сильные, - видать, у того, кто бил, удар был слабым, неумелым.
- А это? - хрипловатым от того, что видел, шёпотом спросил Каретников: слишком не вязались грубые порезы с лаковой красотой шкафа. - Чего это такое?
- Чего, чего? - Ирина улыбнулась. - Моя работа, вот чего. Пыталась расколоть на дрова.
- Такую красоту - и на дрова?
- Жизнь дороже красоты, - умудрённым тоном проговорила Ирина, и Каретникову сделалось щемяще горько, тоскливо от этого тона.
"Это что же такое выходит? - молча спросил он себя. - Что, мы и наших девчонок уже не можем защитить от всяких напастей, от горя и беды, от всего сурового и сумрачного, что существует на свете? А впрочем, как ты это сделаешь, Каретников, как? Идёт война, умирают люди, беды вон сколько, через край, голода да студи - и того больше. Как защитить, как уберечь? Никак - вот что выходит в итоге".
- Попыталась я перевести эту красоту на дрова, да сил не хватило, - пожаловалась Ирина, коптилка в её руках дрогнула - держала она светильник некрепко, рахитичный пламенёк мигнул, снова знакомо оторвался от фитиля, повисел немного в воздухе, грозя погаснуть, но не погас, опять опустился на фитиль, словно куренок на гнездо, поёрзал на остром чёрном кончике, устраиваясь поудобнее, и успокоился. Каретников провёл рукою по одной из лаковых розеток шкафа, колупнул пальцем след удара, приподнял левое плечо - ему показалось, что эта деревянная, любовно сотворенная поделка - живая и прикосновение к открытой ране приносит боль.
- Руби, - тихо скомандовала Ирина. Ей было тоже жалко шкафа - всё-таки настоящее произведение искусства, но выхода другого не было. - Руби! Делать нечего.
Подкинув в руке топор, словно бы пробуя его на вес и ладность, Каретников зажмурился: на него накатил какой-то странный страх - размахнулся и ударил под основание резного столбика, украшавшего угол шкафа.
Отдача была сильной - топор чуть не вышибло из рук: это дерево рубить всё равно что резину - топор обязательно будет отскакивать. Каретников охнул, ударил во второй раз. Получилось удачнее.
Он взмок, гимнастёрка пропиталась насквозь, прежде чем свалил этот красивый резной столбец. Свалив, перерубил его пополам, скомандовал Ирине:
- Неси в печку, - а сам подступил к шкафу с другого бока, начал рубить второй столбец.
Вскоре перед глазами у него всё поплыло, закачалось, появились оранжевые птицы - слабость брала своё. Каретников медленно опустил топор на паркет, присел на четвереньки. Оранжевые птицы продолжали носиться перед ним, тогда Каретников сел на пол, вытянул ноги.
- Тебе плохо, да? - услышал он озабоченный Иринин шепот, скосил глаза в сторону, увидел, что Ирина сидит рядом, приподнял плечи, он то ли подтверждал, что ему плохо, то ли, наоборот, отрицал - непонятно было, покашлял, ощутив внутри что-то твёрдое, холодное. Поймал взглядом пламенёк коптилки - Ирина, когда уходила на кухню с располовиненной резной колонкой, поставила коптилку на пол - мотнул отрицательно головой: пройдёт.
Взялся за рукоять топора, проговорил виновато:
- В госпитале-то жизнь какая… В основном лежачая. Отвык от движения, от работы. На фронте, бывает, когда окопы роешь, так намахаешься, что потом кажется - всю жизнь только этим и занимался.
- Командиры тоже роют окопы?
- Смотря какой командир, - проговорил Каретников хрипло, промороженно, - полковнику, например, вовсе не обязательно.
- Полковнику другие выроют?
Поднялся Каретников, потянул за собой топор и, согбенный, огорбатевший, будто медведь, махнул им по косой, дарил в резной лаковый бок - с той стороны, где был секретер. Ударил во второй раз, в третий, в четвёртый. Минуты через две снова выдохся, перед ним опять начали вспархивать, чертить воздух оранжево-пламенистые голуби. Лёгкие в груди захрипели, хрип был громким, что-то там лопалось, шкворчало, будто сало на сковородке, гудело.
- Слушай, а если мы грохнем этот шкаф набок, он не проломит пол? - отдышавшись, спросил Каретников, зажмурил глаза, думая, что огненные птицы перестанут крутить свои хороводы, исчезнут, но они не исчезали, продолжали допекать Каретникова.
- Не знаю, - пожала плечами Ирина.
- Внизу кто-нибудь живёт?
- Нет. Все умерли.
- Тогда не страшно. Если там рухнет штукатурка потолка, счёт за ремонт нам не представят, да? Подсоби мне, если можешь, - Каретников упёрся руками в край шкафа, но тот, тяжёлый, не поддался. Даже с места стронулся. - А завалить его нам надо, - сипло пробормотал: Каретников. - Его, лежащего, и разрубить будет легче.
Втянул в себя воздух, будто бегун перед стартом, поморщился, когда вновь услышал клекот в лёгких: неужто свинец их, как и рёбра, тоже покорежил? Не должно быть. Тогда чего ж они сипят, клекот, хрип издают, а? Может, он сегодня их поморозил? Мотнул головой отрицательно: нигде вроде бы не терял сознания, в сугробе не валялся, отчего ж лёгким оказаться помороженными?
Слабость всё это, слабость… Она виновата. И лёгкие хрипят от слабости, и оранжевые птицы, что как сумасшедшие носятся в темени промороженной комнаты, тоже от слабости.
Развернулся лицом к стене, чуть носом не провёл по побелке, спиною подтиснулся под шкаф, упёрся лопатками в холодное острое ребро, надавил на него: