- Какие штуки? - переспросила Ставрошевская и почувствовала, как при одном взгляде Митьки вся кровь отхлынула у нее от сердца.
- С Эрминией!… С Эрминией! - повторил Жемчугов. - Вы подослали Ставрошевского…
- Разве он что-нибудь сказал? Но это - клевета! - стала было говорить пани Мария.
Митька остановил ее:
- Ему не было никакого основания убивать приемную дочь Адама Угембло, вашего отца, которой он завещал свое состояние! Со смертью Эрминии это состояние должно, конечно, перейти к вам!
Ставрошевская смотрела прямо в глаза Митьке Жемчугову, напрасно силясь распознать, что было у него там, внутри, за этим металлически-бесстрастным взглядом, который имел на нее то же действие, какое имеет направленное в упор на человека дуло огнестрельного оружия.
- Да что… вы - тоже колдун? - отмахиваясь, заметалась она пред Жемчуговым. - У вас тоже есть чары, и посредством их вы знаете все?
- Ну, так вот, пани Мария! Я вашу глупость поправлю: вы из всего этого выйдите чисты, но только помните…
- Что мне помнить?
- Наше условие.
- И нового вы ничего не потребуете?
- Решительно ничего. Мне нужно стать другом доктора Роджиери, и все тут…
Ставрошевская долгим, испытующим взглядом посмотрела на Митьку и, опять не уловив в его глазах ничего, проговорила:
- Не знаю: вы мне или действительно друг, или же враг, который принесет мне погибель…
- Ну, там увидим! - равнодушно махнул рукой Митька. - А теперь пойдемте к Роджиери.
Они пошли в комнату к итальянцу, и там Митька оставался довольно долго, поддерживая общий, очень занимательный разговор. (Он владел очень недурно французским языком.)
Когда он уехал, Роджиери сказал пани Марии:
- Вот первый человек, ни одной мысли которого я не мог прочесть, несмотря на все мое искусство…
LVIII. КОСА НА КАМЕНЬ
Жемчугов поспешно вошел в караульное помещение в крепости и сказал несколько слов офицеру.
- У вас есть пропуск? - спросил тот.
Митька вынул из бокового кармана кафтана бумагу и показал.
Караульный офицер внимательно рассмотрел бумагу и спросил:
- Слово?
Жемчугов наклонился к самому его уху и тихо шепнул:
- Струг навыверт!
- Пойдемте! - сказал офицер и повел Митьку по каменным переходам, которые закончились коридором с несколькими железными дверями.
Одну из этих дверей отпер по приказанию офицера огромного роста инвалид петровского времени, и Жемчугов вошел в каземат, где сидел Финишевич.
Тот, закованный в цепи, встал навстречу Митьке и проговорил:
- Странно! Я почти был уверен, что придете ко мне именно вы.
Он был, по-видимому, довольно спокоен, чего никак нельзя было ожидать, и ни отчаяния, ни боязни заметно в нем не было.
Это удивило Жемчугова, и он с недоумением посмотрел на Финишевича.
- Вы как ко мне? - продолжал тот. - Официально или неофициально? Я думаю, что вы пришли наведаться ко мне частным образом, так как дело, по которому я заключен, касается иностранного государства, и здесь официально никто меня допрашивать не может.
- Ну, пан Ставрошевский! - ответил в свою очередь с необыкновенным спокойствием Митька. - Если бы нужно было допросить вас, то и допросили бы! Дело не в том. Я пришел к вам исключительно в ваших же интересах.
- Вот как? Ну, посмотрим, в чем это мои интересы заключаются!
- Да я полагаю в том, чтобы как можно дольше остаться в России и не быть выданным в Польшу, в распоряжение господина Брюля! Вы знаете, ведь там, говорят, распоряжается этот господин куда круче, чем это делается у нас! А уж, конечно, он придумает что-нибудь особенное для вас. Если вы надеетесь бежать во время переезда, то это вам не удастся, потому что Брюль просит доставить вас в железной клетке. По-видимому, очень серьезный человек - этот господин Брюль! И там вас ожидает неминуемая смертная казнь, и, вероятно, очень мучительная.
- Да! Положение пренеприятное! - с кривой усмешкой подтвердил Ставрошевский.
- Не только пренеприятное, а такое, неприятнее которого и выдумать нельзя!.. Так вот, может быть, вы хотите не то что избавиться, а хотя бы облегчить это положение?
- Ну, само собой разумеется, что хочу и думаю, что, авось, как-нибудь добьюсь этого.
- У вас, значит, есть какой-либо план?
- Не план… я сказал бы - надежда! А знаете, говорят, что надежда никогда не оставляет человека; впрочем, до тех пор, пока он не попадет в ад.
- Знаете, пан Ставрошевский, вы так вот, сидя в каземате, гораздо лучше рассуждаете, чем на воле!
- Что же делать! Когда дело становится серьезным, невольно все способности человека напрягаются!
- Мысль, достойная философа. Так в чем же ваш план?
- Ну, этого, извините, я вам пока не скажу, тем более что ведь вы сами пришли ко мне с предложением, из которого как бы явствует, что вы тоже видите возможность облегчить мое положение.
- Совершенно верно. Что, например, если бы вы признались в каком-нибудь проступке, или даже, положим, преступлении, будто бы совершенном вами здесь, в России? Ведь тогда дело стало бы разбираться здесь, конечно, затянулось бы, и таким образом ваша поездка в железной клетке в гости к господину Брюлю была бы отложена на довольно долгое время; ну, а там - мало ли что может случиться!
- Мысль очень недурна и более или менее даже соответствует моим надеждам, или плану, как вы изволили выразиться.
- Ну вот, это хорошо, что вы сразу схватываете положение. Значит, надо только придумать, какое бы дело вам взвести на себя.
- Да! Например, какое дело?.. Может, у вас есть что-нибудь уже готовое в этом отношении?
- Может быть!
- Например?..
- Например, вот что: в Петергофе только что сделано покушение на убийство молодой девушки. Обвиняют в этом одного офицера, которого будто бы видели ночью, когда он выходил из заезжего двора; затем он ранее обратил на себя внимание расспросами о даче, где жила молодая девушка, и на обшлаге его мундира оказалась кровь.
Говоря все это, Митька зорко следил за выражением лица Ставрошевского. Но тот и глазом не моргнул, а проговорил, раздумчиво покачивая головой:
- Скажите, какой странный случай!
- Вы могли бы, может быть, - сказал Жемчугов, - признаться, что вы были в это время тоже в Петергофе на заезжем дворе и что ночью оделись в мундир, который был положен офицером у своей двери, чтобы горничная могла вычистить его, и в этом мундире пробрались на дачу князя Шагалова, там нанесли рану кинжалом молодой девушке и запачкали обшлаг мундира, а потом положили его на прежнее место…
- Не будет ли это уж слишком похоже на сказку? - спросил не без наглости Ставрошевский.
"Ну, и наглец же ты!" - подумал Митька и громко сказал:
- Все равно дело начнут разбирать, и вы выиграете время.
Ставрошевский задумался, услышав заявление Митьки; очевидно, он начал улавливать некоторые выгоды для себя от этого предложения. Наконец, он спросил:
- А как фамилия офицера, которого обвиняют?
- Барон Цапф фон Цапфгаузен.
- Ага! Барон-таки попался!.. Да, ему трудно будет отделаться от этой истории, если я не возьму вины на себя.
- Но только вот что: если вы возьмете вину на себя, как вы говорите, то отнюдь не должны вмешивать сюда свою жену, пани Марию!
- Позвольте, а при чем же тут может быть моя жена, пани Мария?
- А хотя бы при том, что она - дочь богатого Адама Угембло, который, как и вы, вероятно, знаете, лишил ее наследства.
- Так ведь он лишил ее наследства просто по самодурству. Он рассердился на Бирона и на русских управителей и пошел за Станиславом Лыщинским исключительно ради того, чтобы быть против них. А пани Мария после неудачи Лыщинского перешла на сторону Вишневецкого и завела сношения с русскими царедворцами. Угембло, узнав об этом, счел это предательством, в минуту горячности проклял родную дочь и выгнал ее вон. Партийные раздоры всегда разгораются особенно сильно между родственниками.
- И затем Угембло взял себе в приемные дочери молодую девушку, купленную им в Константинополе, куда он отправлялся в посольстве от враждебных русскому правительству поляков, чтобы побудить турок на войну с Россией. Поэтому пани Марии было выгодно желать смерти этой молодой девушки.
- Тут дело не в выгоде, - перебил Ставрошевский, - а в том, что благодаря этой девушке вся жизнь пани Марии была испорчена. Не будь этой купленной на рынке неизвестного происхождения девушки, Угембло давно вернул бы и примирился бы с дочерью. Но эта крещенная им и названная Эрминией госпожа заставила забыть его о пани Марии и сама зажила барыней, тогда как настоящая барыня, пани Мария, должна скитаться, Бог знает где и Бог знает как, иногда, пожалуй, не зная, что будет есть завтра.
- Ну, положим, ест она очень недурно.
- Так ведь это благодаря ее гению, благодаря ее красоте!
- Пан Ставрошевский! - удивился Митька. - Да вы, кажется, говорите о ней с восторгом, хотя она вас сама выдала господину Иоганну!
- Это - мои счеты с моей женой, и до них нет никому дела! - гордо произнес Ставрошевский.
Но Жемчугову было видно, что эта его гордость лишь напускная и очень плохо прикрывает собой самую мелкую, чувственно-похотливую страстишку к прелестям пани Марии. Ставрошевский, думая, что он кажется гордым, на самом деле был слабеньким ничтожеством, в которое превращаются мужчины, когда охвачены увлечением женщиной.
"Нет, он ее не выдаст!" - подумал Митька и испытал некоторое чувство успокоения.