Заговорил с ней Пуриш, который был словоохотлив до болтливости, иногда переходившей всякие границы. Он прямо приступил к делу и, сославшись на Жемчугова, сказал, что тот прислал их, потому что пани Марии нужны двое людей, что они готовы разговаривать серьезно и могут сделать все, конечно, в зависимости от той суммы, которая будет предоставлена в их распоряжение.
Эта форма была, правда, несколько более деликатна, чем простое условие платы, но все же она сводилась к тому же самому, и такая постановка вопроса обещала со стороны этих господ весьма многое.
Ставрошевская очень быстро поняла и оценила Пуриша и продолжала пристально вглядываться в Финишевича. Он молчал, потупившись, как бы не решаясь встретиться взглядом с пани Марией.
Наконец, в самой средине красноречивой тирады Пуриша Ставрошевская вдруг сказала ему:
- Хорошо. Я дам вам свои распоряжения через вашего товарища. Мне лучше разговаривать с одним из вас.
- Это значит, - сообразил Пуриш, - что вы делаете намек, чтобы я ушел?
- Вы, как я вижу, очень понятливы, когда вам что-нибудь хорошо растолкуют! - ответила Ставрошевская. - Я именно хочу, чтобы вы ушли и оставили меня с паном Финишевичем!
При слове "пан" Финишевич как будто дрогнул, но Пуриш этого не заметил и продолжал, обращаясь к пани Марии:
- Видите ли, я желал бы немного рассеяться! Ну, куда-нибудь пойти бы, и потому я желал бы получить от вас в виде задатка…
- Ну, вот вам десять рублей! - проговорила, вынимая деньги, Ставрошевская.
Пуриш, взяв их, стал сейчас же откланиваться. В те времена десять рублей были большие деньги, и эта подача была довольно щедрая.
Оставшись наедине с Финишевичем, пани Мария выдержала некоторое время молчание, глядя на него, потом как-то странно улыбнулась и сказала, как будто даже весело:
- Стасю, ведь это - ты!..
- Я, моя кохана! - ответил Финишевич.
- Ну, ты меня коханой не называй и вообще всякую близость со мной оставь! - проговорила Ставрошевская по-польски.
- Как будет пани угодно! - вздохнул Финишевич.
- Однако с этими рыжими усами тебя трудно узнать! Ты словно даже ростом стал выше.
- Это - двойные каблуки! - чистосердечно пояснил Финишевич.
- Да, тебя трудно узнать! - повторила пани Мария.
- А тебя я сейчас узнал!
- Ну, мне что же? Мне скрываться нечего. Но ведь если тебя узнают, тогда беда!
- Да ведь что же делать? Надо же где-нибудь жить! А забираться в какую-либо трущобу еще хуже: там уж совсем все на виду.
- Да, но все-таки это неосторожно. Чем же ты живешь?
- Да пока живу у этого Пуриша, ну, и вместе кое-как достаем средства!
- В карты играешь?
- Ив карты играю.
- А знаешь, Стасю: мне теперь именно такой человек, как ты, нужен!
- Ну, что же, это очень хорошо, пани Мария!
- И ты навсегда можешь себе деньги заработать, так что до конца жизни будешь жить безбедно!
- Чего же лучше, пани!
- Но для этого надо сделать нелегкое дело.
- Я понимаю, что за легкое дело большие деньги и платить нечего.
- Вот видишь ли: сначала мне нужно было двоих людей, чтобы они следили только за одной молодой девушкой, ну, а раз подвернулся такой человек, как ты…
- А разве я почему-нибудь особенный? - ухмыльнулся не без самодовольства Финишевич.
- Сам по себе нет, но я знаю, что ты от меня зависишь, потому что я могу выдать тебя; вследствие этого тебе выгоднее слушаться меня, а потому ты в моих руках.
- Я у твоих ног, пани Мария!
- Ну, эти глупости брось!.. Слушай, что я скажу тебе. Мне нужно, наконец, отделаться от Эрминии.
Финишевич многозначительно поднял брови и проговорил:
- Конечно, это было бы хорошо сделать, но как достанешь ее в Гродне?
- Она здесь, в Петербурге, то есть, вернее, под Петербургом.
- Эрминия? Здесь?
- И одна-одинешенька! Она была увезена из Гродны итальянцем доктором, который желал использовать для своих целей ее красоту и способность подчиняться внушению.
- Так что ее в Гродне теперь разыскивают?
- По всей вероятности. Случайность или судьба привела ее ко мне, и я должна была отправить ее сегодня отсюда в силу целого ряда очень сложных причин.
- И где же она?
- Теперь в Петергофе. Место там не Бог весть какое населенное и пробраться туда, чтобы там все сделать тихо и мирно, ничего не стоит. Ты ведь понимаешь, что если я отделаюсь от Эрминии, то буду в состоянии выплачивать тебе столько денег, сколько будет нужно, чтобы удовлетворить тебя.
- Все это очень заманчиво! - сказал Финишевич.
- Ну, так вот! Действуй осторожно, но времени не теряй.
- А где живет Эрминия?
- В Петергофе, на даче князя Шагалова.
- А кто там есть при ней?
- Две старухи и слуга. Впрочем, это надо хорошенько разведать.
- Мне нужны деньги на разведки.
- Да ведь ты пропьешь их или проиграешь.
- Все может быть! Конечно, это будет риск с твоей стороны, но кто ничем не рискует, тот ничего и добиться не может!
- Я ведь твоему товарищу дала.
- Так то ему!.. Он всегда рассеяться любит. А я спрашиваю на дело.
- Ну, на и тебе десять рублей! - сказала Ставрошевская, давая деньги.
XLIV. ИОГАНН ПРОДОЛЖАЕТ СЕРДИТЬСЯ
Надо отдать справедливость, Иоганн оказался в удивительно глупом положении. До сих пор он в тайнике души воображал, что руководит герцогом Бироном и, так сказать, является для него как бы талисманом, приносящим ему счастье. И вдруг он должен был убедиться, что все дело испортилось, вследствие его, Иоганна, вмешательства. Дом, где, казалось, они так искусно спрятали Эрминию от посторонних глаз, сгорел. Сама Эрминия исчезла, а доктор Роджиери лежал без памяти, раненный насмерть.
Когда герцог, вернувшись от польки, рассказал весь свой разговор там, Иоганн понял, что дело осложнилось и стало чрезвычайно деликатным, после того как упомянуто было имя государыни, от которой, конечно, надо было скрыть все, ибо это могло навлечь на герцога опалу; ведь ею могли воспользоваться враги Бирона и друзья Волынского, еще не казненного.
"Надо скорее добиться казни этого человека!" - как бы отметил в своей памяти Иоганн, а затем долго раздумывал, как взяться снова за это дело, которое казалось как бы прерванным или приведенным к нулю.
Герцог сидел у себя в кабинете, никого не принимал, и даже домашние не смели входить к нему. В такие минуты один только Иоганн имел доступ к нему. И вот картавый немец решился потревожить одиночество его светлости. Он вошел как будто затем, чтобы прибрать раскиданные в сердцах Бироном вещи.
Герцог стал у окна и, заметив вошедшего Иоганна, отвернулся , но не прогнал его из комнаты. Иоганн понял, что оба они думали об одном и том же, и заговорил.
- Тут много неясного! - сказал он, как будто нечаянно произнеся вслух свои мысли.
- Тут ясно одно, - произнес Бирон, - а именно, что счастье начинает отворачиваться от меня!
- И, полноте, ваша светлость! - уверенно протянул Иоганн. - Случались и более серьезные неприятности, и все устраивалось к лучшему! Сколько раз во время борьбы с Артемием Волынским вы думали, что не удастся победить его, однако, он, хотя и не казнен еще, но уже приговорен к казни.
- Он будет казнен завтра.
- Аминь! - произнес Иоганн. - Я думаю, тогда все пойдет хорошо.
- Посмотрим! Но о какой именно неясности ты заговорил?
- Полька сказала вашей светлости, что Эрминия грозила обращением к государыне императрице и что у нее нашлись в Петербурге друзья.
- Ну, да! Она при их посредстве и уехала.
- Надо будет узнать имена этих друзей, если она только не лжет.
- Ах, как это все сложно и запутано! - нетерпеливо произнес Бирон. - Главное - досадно, что доктор Роджиери не может помочь нам.
- Во всем этом деле, - продолжал настаивать Иоганн, как бы желая показать, что и без доктора Роджиери можно обойтись, - главным виновником я считаю молодого человека, вскочившего ко мне в лодку и затем провожавшего Эрминию, когда она шла обратно в дом.
- Тот самый, который теперь болен оспой?
- Да, именно, - подтвердил Иоганн. - Но надо проверить, так ли это в действительности.
- Как же это проверить?
- Пройти к нему и посмотреть на него.
- Но кто пойдет к оспенному?
- Я! - сказал Иоганн, и герцог остановил на нем долгий взгляд, в котором были видны и удивление, и как будто даже умиление: ведь идти к оспенному больному значило рисковать жизнью, а Иоганн шел на это ради преданности делу.
Бирон приблизился к картавому немцу, протянул руку и сказал:
- Благодарю.
Иоганн был тронут и благодарностью герцога, и, главным образом, собственною своею добродетелью, которая вызвала даже слезы у него на глаза.