– Был. И в плену был, и в лесу был, и в штрафниках ходил. Так что, капитан, возьми себя в руки, найди для себя оружие и давай думать, куда прорываться будем. Всем приготовиться, проверить оружие и распределить между собой раненых. Готовность – пять минут. Исполнять!
Национальные, расовые, религиозные условности для пули были пустым звуком. Она не знала никаких границ. Свобода, не ограниченная ничем. Было от чего прийти в восторг. Хотя изготовлена она была в германском городе, на военном заводе. Она уже забыла, когда это произошло. Кажется, в 1936 году. Ну да, в тридцать шестом. Ведь на затыльной части гильзы, которую она покинула в ту памятную ночь, вылетев в пространство войны через тесный канал schpandeu, имелась маркировка: "p25s*1036". Гильза – это не просто оболочка, кусок ненужного теперь уже металла, о котором можно не вспоминать. Гильза – часть родины. Так же, как и schpandeu. Они дали ей силу и жизнь. И это была не просто жизнь, а жизнь среди смерти.
Глава пятнадцатая
Когда в стороне станции всё утихло, Бальк вывел русскую из ущелья. Теперь он знал, что её зовут Анной. Его это несколько удивило, потому что точно так же звали его двоюродную сестру. Сестре было двенадцать. Она ещё училась в школе и жила с семьёй в соседнем городке. Старший брат Анхен Норберт Тепельман был призван ещё в сорок первом и воевал на Южном фронте в одной из горно-стрелковых дивизий вермахта.
Русская хорошо понимала Балька. Он это понял сразу. По её глазам и реакции на его фразы. В Германии она жила около года, и уже сносно говорила по-немецки. Бальк узнал, что прибыла она из-под Новгорода. Это в полосе действий группы армий "Север". Работает в порту. Живёт в бараке рядом с бараком французов.
Анна сильно отличалась от тех русских девушек, которых Бальк видел в России, проходя маршем по деревням и небольшим городкам. Когда батальон останавливался на временный постой где-нибудь вблизи такой деревни или занимал оборону по берегу речушки, или на опушке леса, им тут же зачитывали приказ: из расположения роты ни шагу, любые контакты с местными жителями будут караться как воинское преступление. Это останавливало самых рьяных, знавших толк и в русском сале, и в самогоне, и в русских женщинах. Даже фельдфебель Гейнце, самый неукротимый и самый опытный по этому виду трофеев, только издали поглядывал на серые, землистые кровли дальних или ближних домов и посмеивался сам себе. Конечно, он вскоре увиливал из расположения. Повод, как всегда, находился. И назад возвращался в полночь, не раньше. Бросал под голову узел, от которого вкусно пахло домашними припасами, и тут же засыпал сном праведника. Но такие вольности были позволены немногим. Даже не все ветераны отваживались нарушить приказ старика. Просто Гейнце было наплевать на то, выручат ему от имени фюрера очередной крест или отменят перед строем.
А теперь, в один миг, упали все преграды. Формально фузилёр Бальк нарушил не просто один из запретов нацистов, но и законы рейха, вступил в интимную связь или физическую близость с неарийкой, представительницей низшей расы. Он не знал, как это назовут в полицейских следственных документах и на судебном разбирательстве. Но если их поймают здесь, в этой пещере у ручья, им конец. Анну просто изобьют до смерти, уже потому, что она, возможно, приняла его семя. А его в лучшем случае после суда отправят назад, на Восточный фронт, в "отряд вознесения" .
– Анна, нам нужно уходить отсюда немедленно, – сказал он и начал быстро собирать свой ранец.
Кое-что из продуктов он сунул ей в руки. Она прижала это к груди и смущённо улыбнулась. Он мельком взглянул на неё: в улыбке Анны была благодарность.
Уже опускались сумерки. Он вылез на край оврага и осмотрелся. На станции всё ещё растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания вокзала через пустые оконные проёмы, чёрные от смолистой копоти, всё ещё валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолёты у них не хуже, чем у русских.
Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз, и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.
– Анна, прощай, – сказал он, указывая ей в сторону станции. – Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.
Она закивала и сказала:
– Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.
– Прощай. Я тебя обязательно разыщу.
Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло, в единую дрожь.
– Когда, Арним?
– Когда окончится война. Когда всё это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, – сказал он твёрдым голосом, как произносят клятвы.
Она закивала в ответ, едва сдерживая слёзы.
– А когда она окончится? – спросила она, когда он уже встал и шагнул в сторону станции.
Бальк обернулся, посмотрел на девушку и сказал:
– Ещё не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.
Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты "Великой Германии", наконец расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искорёженному перрону подошёл короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.
Разве это я мечтал увидеть на родине, думал Арним Бальк, сидя у окна спящего вагона. Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулемётного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников. К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другие, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть её.
Он открыл глаза. В приглушённом свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчёта Штарфе, самым надёжным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всём Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с папашей Гейнце теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одёргивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счёт побеждённых, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырёх лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к своей семье, в своей собственной шкуре, чтобы проносить её ещё лет сорок. "С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, – любил повторять он, – не потерять голову. Потому что, стоит её потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!"
Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что это своё "сынок" они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте…
Ноги штабс-ефрейтора из "Великой Германии", однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.
То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат "Великой Германии" был слишком впечатлительным человеком и вечерний налёт "москито" и "тандерболтов" оставил в его душе столь глубокий отпечаток, но сосед зашевелился, судорожно дёрнулся и закричал:
– Летят! Летят! – В голосе его и неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Бальца сжалось всё внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети; его ячейка, наспех отрытая, в общей линии обороны взвода, и на их линию зашли русские "летающие танки" Ил-2 и начали её основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулемётов…
Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в тёмном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата "Великой Германии" и послышался грубый окрик и брань:
– Заткните глотку этому недоноску! – После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.