– Где ты так долго? – спросил крепыш и толкнул носком коричневого ботинка большой мешок. – Ого!
– Вот тебе и ого… Пока вы тут на костре яйца жарили, мне пришлось попотеть.
– На Галюхе, что ль? – засмеялся крепыш и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.
– А это, Глыба, не твоего ума дело. У тебя что, претензии? А то давай поговорим?
– Ты что, Кличеня, обиделся, что ль? Ну извини. Не знал, что ты жениться на ней собрался.
Значит, всё же Кличеня. Но и часовой не Сало. У часового своя кличка или фамилия – Глыба.
– Пока ты там на свиданку ходил, у нас… – Глыба сделал неопределённый жест рукой. – В общем, с Шайковкой полная хана. Одна группа почти полностью накрылась. На краспопёрых напоролись.
– Кто?
– Колюня, Гресь и этот, новенький, офицер – наповал. Юнкерна только слегка задело. Прибежал бледный, матерится. Один он из всей группы остался.
– Где он?
– У себя, в землянке. Ты ж ему такую землянку оборудовал, хоть зимуй. Весь самолёт перетащил. И дождь теперь не промочит.
– А ты чего ж, Глыба, такой радостный? – И Кличеня со злостью швырнул под ноги недокуренную сигарету.
– Может, операцию теперь отменят…
– Что?! Ты как встречаешь старшего по званию? А?! Глыба? Почему отзыва не слышу?
– Сухарь, – нехотя выдавил Глыба.
Воронцов прижался к земле, отдышался и пополз назад. Полз до осинника. Там встал и, держась завесы зарослей бересклета и крушины, побежал в сторону сосняка.
У Юнкерна трое убитых. Среди них некто офицер. Кто? Неужели Владимир Максимович?
Он вспомнил своего бывшего начштаба. С таким помощником, как Турчин, можно было обдумать, спланировать любое задание. Надёжный человек. Умный офицер. И почему он не захотел возвращаться назад? Боялся, что спросят за полк? За оставление позиций? Сколько раз они выпутывались из таких обстоятельств, которые казались безнадёжными. Но выбирались сами и выводили отряд. Владимир Максимович казался Воронцову неуязвимым. Отличный стрелок, офицер, хорошо разбиравшийся в вопросах тактики и умевший предугадать действия противника. Казалось, что они могли сделать силами своего маленького отряда, находясь при этом за линией фронта? Прятаться от немцев и полицаев по лесам? Но нет, не только. Выполняли задания, собирали разведданные, ходили в "коридор" в окружённую группировку 33-й армии, возили грузы. И Владимир Максимович действовал безупречно. Какое-то время Воронцов считал его погибшим. Там, на Угре, весной прошлого года, когда немцы растерзали выходящую из окружения западную группировку 33-й армии. Но потом узнал, что его бывший начштаба жив. Степан тоже был там. Степан сумел вернуться . И вот теперь, похоже, что-то случилось с Турчиным. Что же произошло с группой Юнкерна? И кто такой "офицер"?
На другой день, вернувшись из Прудков, Воронцов снова встретился с Радовским в келье монаха Нила.
– Как ты понял, что это был Кличеня, а не сам Юнкерн? Внешне они схожи. Одинакового возраста. У Кличени тот же рост, телосложение и даже на лицо они очень и очень похожи. Когда Юнкерн начал приближать к себе этого мужлана, я подумал: не готовит ли он себе, таким образом, двойника?
– Он сморкался в руку. А потом, когда я прошёл за ним до самого лагеря, часовой его называл по имени – Кличеней.
Радовский засмеялся.
– Сморкался в руку? Да, ты прав. Наблюдательность – дар. Дар универсальный. Он одинаково важен и для философа, и для разведчика. И для поэта, и для снайпера. Юнкерн конечно же так, по-мужицки, прочищать нос не мог. Это – привилегия простонародья. Но когда-нибудь и русский мужик научится элементарному и будет носить в кармане чистый носовой платок.
Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Всё-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь… Чёрт бы его побрал с этим его особым химическим составом. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелёгким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А всё равно родинки не смыть… С обидой живёт. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. За родительскими могилами – родительский дом да имение, да земли, да всё, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти – вроде как за своими.
– Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии – разные.
– Прости, Курсант… Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так… Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути. Суть ушла. Исчезла. Навсегда. Осталось одно. И у меня, и у тебя.
– Что? – вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.
– Россия.
Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.
– Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только усталость твою я не совсем понимаю.
– Прибыл на отдых и лечение, а тут…
– Эта усталость пройдёт. Ты устал носить оружие. Пройдёт. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…
– Нет, я этого не ощущаю. А вы…
– А я должен подумать об Ане и Алёше.
– Вы хотите начать новую жизнь?
Неожиданный вопрос Воронцова застал Радовского не то чтобы врасплох, нет, Георгий Алексеевич даже не вздрогнул, услышав то, о чём в последнее время постоянно думал. Но первое слово в ответ он произнёс не сразу. Кто он здесь? Он, Радовский Георгий Алексеевич, родившийся в конце прошлого века в родовом своём имении неподалёку отсюда? Он, пришедший сюда два года назад, – кто? Офицер двух армий, так и не ставший русским солдатом. Он, заблудившийся в поисках отчизны, и теперь пытающийся обрести её рядом с любимой женщиной и сыном на берегу тихого лесного озера. Он, дезертир или беглец, что, по своей сути, одно и то же. Разрушающий будет раздавлен, опрокинут обломками плит, и, Всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит… Начать новую жизнь. Как это странно звучит. С какой пленительной жутью! Начать новую жизнь… Мне? Заглянувшему в преисподнюю? Созидающий башню сорвётся, будет страшен стремительный лёт, и на дне мирового колодца он безумье своё проклянёт… Нет, об этом он сейчас говорить не готов. Даже с тем, кто может его понять как никто другой. И Радовский спросил Воронцова:
– Ты воевал в штрафной роте?
– Да.
– Командиром взвода? Роты?
– И солдатом, и командиром взвода.
– Как ты думаешь, – спросил вдруг Радовский, – если я приду с повинной, меня зачислят в штрафную роту? Хотя бы солдатом. Дадут винтовку и возможность искупить кровью мою вину перед родиной?
– А у вас перед родиной есть вина?
– У меня есть долг. Я понимаю, это звучит высокопарно и почти… Но всё же – долг. При том, что слово "родина" мы, возможно, наполняем разным смыслом. Но это же не мешает нам спокойно смотреть друг другу в глаза и понимать. А твой недуг, Курсант, скоро пройдёт. Каждому – своё, как говорят немцы. Только усталый достоин молиться богам, только влюблённый – ступать по весенним лугам! Сейчас ты ступаешь по тем самым весенним… Хотя, возможно, не вполне это ощущаешь. И хотя кругом осень. – И, не отрываясь от сияющего оконца, куда всё ещё косо заглядывало солнце, озаряя бронзовый присад и почерневший от времени оконный переплёт, вздохнул. – Какая прекрасная нынче осень! В такое время бродить бы по пустынному лесу рядом с человеком, которого любишь. При этом зная, что твои чувства взаимны.
Воронцов ничего не ответил. Он снова воспринял слова Радовского двояко: либо господин майор слишком откровенен с ним, и откровенен до сентиментальности, либо действительно ведёт какую-то свою игру с дальним прицелом.
Радовский тут же почувствовал настроение Воронцова и сказал:
– Значит, Аня с Алёшей там, в Прудках, вполне устроены и в безопасности?
– Да. Поживут пока у Бороницыных.
Эта фамилия, которую Воронцов произносил уже не единожды, что-то напоминала Радовскому. Что-то из давно минувшего, забытого или полузабытого. То ли солдат, ещё той, русской армии, то ли прапорщик… То ли Августовский лес, то ли позже, на Дону…
– Надо брать Кличеню. – Воронцов отпил из алюминиевой солдатской кружки глоток чая. Чай уже остыл. Настой из каких-то неведомых трав вязал рот. – Во-первых, это можно сделать без особых сложностей. Перехватим его в лесу, на дороге, когда он в очередной раз пойдёт в Андреенки. Группа Юнкерна, таким образом, уменьшится ещё на одного человека. Во-вторых, зная пароль, мы можем почти беспрепятственно войти в их лагерь. Если мы даже завяжем перестрелку, они сочтут нас за отряд Смерша и, скорее всего, постараются тут же уйти. Принимать бой в их обстоятельствах нет никакого смысла.
– Да, ты, пожалуй, прав. Юнкерн будет ориентироваться на реакцию немца-радиста. Если того удастся убедить, что на них наткнулись смерши, они уйдут. А мы проводим их. В пути, на марше, взять их, последних, будет легче. Пусть поймут, что – ушли. Пусть расслабятся.
– Нам достаточно если они просто уйдут.
Радовский ничего не ответил.