– Ой, ничего особенного… Просто наши, Борух Лейба и Беньомин, поймали двух собак и перекинули их туда. Они хотя взрослые, но еще неженатые, им, наверно, можно… Герр Морозов, будьте внимательны. Мужчин, чтобы прибить собак, там сейчас нет. Женщины откроют ворота и попытаются их выгнать. Нужно вбежать во двор и снять с двери засов. Мы лазили на забор и смотрели – там нет замка, только засов толщиной с оглоблю. А молодой Ларионов уж выскочит сам.
Если бы мне месяц назад предложили вбежать в чужой двор и вломиться в чужой дом, я даже не нашелся бы, что ответить. И тогда, стоя перед бородатым парнишкой, я несколько растерялся. Но он смотрел на меня так, словно был уверен – я запросто вызволю из заточения несчастного Яшку.
Любопытно, что освобождение враля мне не требовалось, ему весьма пошло бы на пользу посидеть еще немного на хлебе и воде. Но мои помощники не видели другого способа побеседовать с Яшкой – статочно, его и в природе не было.
Большие ворота со скрипом распахнулись, я увидел двор и трех женщин в темных сарафанах и душегрейках: одна командовала, две, вооружившись метлой и граблями, штурмовали незримое для меня пространство, откуда никак не хотели выбегать два заброшенных во двор пса. Моля Бога, чтобы этим теткам не пришло в головы спустить с цепи сторожевых кобелей, заливавшихся басовитым лаем, я вбежал во двор. До двери подклета я добрался в три прыжка. Засов был и точно толщиной с оглоблю, новенький, свежеоструганный, но прилаженный, к счастью, так, что его можно не выдвинуть, а просто снять – видно, необходимость запереть блудного сына оказалась столь велика, что на правильно устроенные петли времени недостало. Я дернул засов, освободил дверь и распахнул ее.
Первое, что я увидел в мрачном подклете, был Яшкин зад. Мой любезный враль, встав на лавку и несколько согнувшись, подобрался к высоко прорубленному окошку, любопытствуя, что творится во дворе.
– Ларионов, за мной! – крикнул я ему.
Он быстро обернулся и соскочил с лавки. Разумеется, он не признал меня, но я явился ему вестником долгожданной свободы! Как был, не обуваясь, в одних портах и рубахе, он устремился за мной. Я бежал к воротам первым, он следом – ему и досталось несколько весомых ударов метлой. Мы выскочили на улицу и припустили во всю прыть.
Женщины не решились гнаться за нами, мои сообщники, видимо, пришли к выводу, что я теперь и без них обойдусь. И мы с Яшкой пробежали бок о бок полверсты, до самой эспланады, прежде чем он поверил в свою безопасность.
– Ну, век за тебя буду Бога молить! – воскликнул запыхавшийся Яшка, повернувшись ко мне. И уставился мне в глаза – и вдруг узнал…
– Ну, сукин сын, вот ты мне и попался! – сказал я очень спокойно. – Попробуй только удрать! Пристрелю ко всем чертям!
Пистолета при мне, увы, не было, но просторная одежда позволила бы его спрятать. И то, как я сунул руку за пазуху, Яшку смутило, если не напугало.
Великое дело – война! В мирное время я вряд ли назвал кого сукиным сыном, даже человека, причинившего мне зло. А теперь вот – запросто. Невзирая на то, что сочинитель Жуковский такого словосочетания в виршах никогда не допускал, а сочинитель Карамзин в прозе своей – тем более.
– Да я что?! – глядя огромными, совершенно детскими и беспредельно невинными глазами, спросил он. – Да разве я когда что плохое вам сотворил?! Да не я ли кошелек ваш в Гостином дворе от мазурика спас?! А в кошельке-то все жалованье лежало! И что бы вы, сударь, без меня-то делали?!
Я подумал: айв самом деле, ведь спас он мой кошелек! Если бы не война, Яшке бы, пожалуй, удалось убедить меня, что этот его подвиг совершенно затмевает донос в полицию. Но сейчас речь шла не обо мне. И понимание того, что я защищаю не только себя, но и Отечество, спасло меня – Яшкины купеческие затеи меня не коснулись.
– Сейчас мы пойдем в порт, и там ты расскажешь подробно мне и друзьям моим, кто научил тебя, подлеца, врать полицейским, будто я разведывал про убийство Катрины Бюлов, – сказал я. – А если вздумаешь бежать – пеняй на себя.
– В порт? Почему в порт? – он явно растерялся.
– А потому, что сейчас туда придут канонерские лодки, а на головной лодке – начальник военной полиции нашей армии господин Розен, помощник самого главного начальника военной полиции господина де Санглена, – пояснил я, улыбаясь и щурясь так, что самому сделалось противно. – Он-то и спросит тебя, по чьему наущению ты врал. А потом… потом, коли ты не попадешь за ложные показания в тюрьму, тебя с рук на руки сдадут родителю твоему. И опять будешь сидеть на хлебе и воде да читать впотьмах душеспасительные книжки.
Эти книжки я видел своими глазами в подклети. Их было две, явно писанных еще в позапрошлом веке, в преогромных переплетах, таких, что, кажется, стол под ними прогибался. Это воспоминание придало моему голосу неожиданную для меня самого достоверность.
Кроме того, Розен, столько раз поминавшийся всуе, предстал перед моим внутренним взором в образе по меньшей мере генерала Генерального штаба, сверкающий великолепным золотым шитьем на воротнике и на обшлагах мундира, в белых лосинах, в ботфортах с ослепительным блеском, в высоченной двууголке с гигантским плюмажем, а главное – с россыпью орденских звезд на груди. Лик его, обрамленный почему-то седыми бакенбардами, был строг до чрезвычайности. Казалось, этот статный генерал вот-вот спросит меня: "Что ж ты сам-то, сукин сын, врешь да врешь, совсем заврался?"
Но я отложил объяснение с воображаемым генералом до лучшего времени.
– Да что ж я такого сделал?!
Похоже, Яшка действительно не понимал своей вины.
– А вот что – ты на меня донес, будто я на другой день после убийства девицы слонялся вокруг амбара Голубя и приставал к прохожим, домогаясь, не слыхал ли кто, кем и как было найдено тело.
– Так ваша милость же там была!
– Ик прохожим моя милость приставала?
Яшка показал вид глубочайшей и почти философической задумчивости. С его смазливой рожей, хотя уже не такой округло-сытой, как ранее, изображать на высоком челе философию было бесполезно.
– Так спрашивали же… – неуверенно произнес он.
– Никого я не спрашивал! Ты сам ко мне с расспросами приставал! А потом, в амбаре? Какого черта ты звал людей, чтобы меня связали и сдали в часть?
– Так ваша милость ведь девицу зарезала!
– С чего ты взял?!
– Точно – ваша милость! Все так говорят! Что будто бы вы с ней слюбились!
Яшка врал и врал отчаянно.
– Так, Яков, – строго сказал я. – Сейчас мы идем в порт, и там в канцелярии запишут все, что ты про меня знаешь. Как я с Катриной Бюлов слюбился. Как с ней встречался. Чем ее заколол…
– Да тем же, что и меня!
– Тебя заколол?
– Меня закололи! Чуть Богу душу не отдал! Думали, уж не встану!
– Для покойника ты что-то слишком шустро бегаешь. Я-то знаю, что попал тебе не в сердце и не в живот. Статочно, ляжку поцарапал. Почему? Потому, что страдальца с опасной раной в холодную подклеть не запирают!
Я выпалил это – и обомлел. Моими устами говорил сержант Бессмертный! Это были его слова, его интонации.
Яшка смотрел на меня очень нехорошо.
– Вот только сунься, царапиной не отделаешься, – предупредил я.
В конце концов, хотя у меня не было пистолета, зато имелся нож, тот самый, тульской работы, который я решил не возвращать Камилле, чтобы она опять не пустилась на поиски опасных приключений.
Место было открытое, мимо проходили люди, если бы мы с Яшкой учинили драку – нашлось бы кому окружить нас, позвать полицейского, препроводить в часть. Это Яшку на самом деле и удержало, он страх как не хотел быть отданным родителю на поруки. Кроме того, он уже знал, что я могу пустить в ход оружие. А Яшка смельчаком отнюдь не был. Всей его смелости хватало на шалости, достойные подгулявшего матроса.
– Да какого черта вы ко мне пристали? – дерзко спросил он, но это была дерзость мнимая, она означала: Яшка готов хоть как-то отвечать на мои вопросы.
– Сейчас мы пойдем к крепости через эспланаду, – велел я. – Пустишься бежать – далеко не убежишь. И поговорим сперва без свидетелей. Может статься, этого разговора нам и хватит. А не хватит – тогда в канцелярию!
И я погнал его к бастионам чуть ли не в тычки.
Сперва мы шли молча. Яшка сопел и готов был разразиться руганью. Но упоминание военной полиции на него подействовало, опять же, мой странный вид и решительно переменившиеся манеры показывали, что корчить из себя невинное дитятко или пьяного английского матроса опасно.
– Ну так кто же тебя надоумил врать частному приставу? – спросил я наконец.
– Никому я не врал!
– Давно ли ты знаешь пана Жилинского?
Это было прямое попадание. Яшка повернулся ко мне, в его прекрасных цыганских глазах, опушенных густейшими ресницами, плескалась тревога.
– Какой еще пан Жилинский?..
– Вот и я думаю: какой? Старый или молодой? А то еще с ними был один пан, смахивает на грека, носатый, пожилой – за сорок. И еще два пана помоложе, носят усы, как заправские гусары, одеты щегольски. В славную компанию ты угодил! Чем тебя, русского человека, эти поляки прельстили? Знал бы твой родитель, что с католиками якшаешься, – выпорол бы, как сопливого мальчишку!
Яшка так на меня покосился, что я понял: сие воспитательное средство все еще Агафоном Ларионовым применялось.
– Проигрался ты, что ли? – спросил я проникновенно. – Денег им должен? А родителю сказать – так и навек в подклети запрет, да?