Здоровенный мужичище наблюдал за нами исподлобья. Когда Артамон уже стал примериваться к двери, этот детинушка подошел, отстранил всех и молча разнес старые доски топором.
– Вот так, барин, – сказал он и с превеликим удовлетворением на бородатом лице отступил, любуясь проломом.
Оттуда потянуло сыростью.
– Ты знаешь, чье там владение? – спросил я.
– Нет, откуда бы?
– Если правда, что эти погреба тянутся как попало, то там, может, и вовсе ничейный подвал, о котором просто забыли, – сказал Сурок. – Ты, братец, потом сходи туда с Андрюшкой. Коли там есть хоть одно окно, проветришь и, пока война, кому-то можно там пожить. Ну, с Богом!
И он, взяв из петли пистолет, первый шагнул в пролом. За ним вошел я и высоко поднял свечу, за мной, согнувшись едва ли не пополам, Артамон.
– Стой, барин, стой! – окликнул меня Андрюшка.
В руке у него была стеклянная бутылка. Он протянул мне эту бутылку так, как если бы делал превеликое одолжение, держа при этом за горлышко и вверх дном.
– На что это? – спросил я.
– Это у нас такая выдумка. Она без дна. Вставь свечу, возьми за горло да иди – стекло убережет от сквозняка, – объяснил Андрюшка. – Бери, я себе другую изготовлю! Уж пустых-то бутылок в Риге – на мой век хватит!
Сдается, мы угодили в какую-то подземную тюрьму или же монастырь с крошечными кельями. Кирпичные, а кое-где и каменные стены делили подвал на какие-то жалкие закутки, в которых даже человеку моего сложения не повернуться. В иных мы обнаружили ввинченные в стену железные кольца наподобие тех, что были на старых причалах Даленхольма, устроенных для плотов, или возле погребка доброго Ганса, где они составляли коновязь. Мороз по коже подирал при мысли об узниках, которые тут содержались.
"Марсельезу" мы, как ни напрягали слух и как ни призывали друг дружку к молчанию, не услышали. Но она была где-то поблизости, я знал это совершенно ясно! План квартала, который пропал в Сорочьей корчме, ожил перед моими глазами. Я был уверен, что мы движемся в нужном направлении, и шел первым, держа над головой свечу в бутылке. Шел, шел и уткнулся в стену.
– Что дальше? – спросил Сурок.
– Где-то тут непременно должна быть дверь, – отвечал я.
И далее стоял, как мраморный болван в Летнем саду, с воздетой к потолку бутылкой, а товарищи мои разбрелись по закоулкам и негромко перекликались. Поскольку дам в нашем обществе не было, то звучали слова, совершенно соответствующие той грязи, которая царила в подвале.
Наконец Свечкин отыскал в дальнем углу поленницу трухлявых дров и позвал меня.
– Вроде оттуда звук идет, – доложил он.
Матросы раскидали поленницу, за ней обнаружилась черная древняя дверь, сделанная для карликов. Сурок приложил к ней ухо.
– Точно, братцы! Поют!
– Арто, вперед!
Мой дядюшка-геркулес ударил в дверь ногой. Гул пошел по всему подвалу. "Марсельеза" прервалась. Следующий удар вышиб прогнившую доску.
В помещении за дверью было светло.
Сурок тут же опустился на одно колено и просунул в дыру пистолет.
– Стоять всем! – закричал он по-русски. – Кто двинется – стреляю!
Я тут же перевел это на немецкий, хотя так громко вопить не умею. Моряки нарочно обучаются командовать громко и внятно, а я о командирских должностях не мечтал, и голос у меня весьма умеренный.
– Не стреляйте! – донеслось из-за двери. – Мы не делаем ничего плохого!
Голос был молодой, звонкий, как у подростка.
– Свечкин, Гречкин, устройте проход! – велел Артамон.
Матросы выдернули две узкие черные доски, и Сурок протиснулся первым.
– Мать честная! – воскликнул он. – Арто, Морозка! Это ж рассказать – не поверят!
Следом за ним забрался в подземную комнату и я. Действительно, коли бы кто мне поведал такое, я бы отправил рассказчика в лазарет, а то и в смирительный дом.
Посреди небольшого помещения под невысокими краснокирпичными сводами, сходившимися посередке кривоватой звездой, стоял бочонок, на нем широкая доска на манер столешницы, посреди нее серебряный семисвечник, рядом – несколько чурбачков вместо табуретов, а за столом, словно стараясь им от нас отгородиться, стояло у стены племя иудейское!
Не все, разумеется. Я насчитал человек десять. Это были юноши и подростки, в черных лапсердаках и шляпах, в белых чулках и черных башмаках. Старшему из них я дал бы не более восемнадцати; младшему, пожалуй, было лет тринадцать.
– Свечкин, полезай сюда, – скомандовал я. – Возьми доску, приспособь как рычаг… сделай, чтобы и господин Вихрев сюда залез!
И, перейдя на немецкий, обратился к нашим пленникам, чувствовавшим себя весьма неловко под прицелом сурковского пистолета:
– Кто вы такие и отчего пели здесь эту песню?
Они стали переглядываться и подталкивать друг друга.
– Вы знаете, что означает эта песня? – строго спросил я. – Кто тут у вас старший? Пусть он отвечает.
– Да, уважаемый господин, мы знаем – это марш армии императора Наполеона Бонапарта! – отвечал тот из юношей, у кого уже выросла бородка вроде моей.
Его немецкая речь была не совсем правильной, но как это передать по-русски – я не знаю.
– Вы понимаете, что за такой концерт вас следует арестовать и сдать в военную полицию? – я обвел их взглядом сурового судьи, насколько вообще был способен изображать такие мрачные взгляды. – Как вы додумались до этого? Петь в городе, где ждут нападения врага, неприятельский марш! Так могут поступать только предатели! Вы еще молоды, вас научил кто-то из старших. Кто этот человек?
– Вы должны выслушать нас! – воскликнул бородатый юноша, косясь на дверь, в которую с трудом пробирался Артамон. – Мы не предатели! Мы не желаем, чтобы французский император захватил Ригу и пошел на Санкт-Петербург! Ой, нет, клянусь вам…
– По-моему, молодой человек, ты врешь, – отвечал я. – Вы пели вражеский марш. Стало быть, вы на стороне врага.
– Нет, мы не можем быть на стороне врага! Арье-Берл, объясни ему! Покажи ему письмо! – загалдели по-своему эти перепуганные подростки.
Я понял, потому что их речь – несколько попорченный немецкий язык. При желании они могли и по-немечки прилично объясняться, но выговор был неистребим.
Что касается имени старшего из них, я его тогда не разобрал, а уловил какие-то созвучия и не стал переспрашивать, не до того.
– Что за письмо? – спросил я и по-русски объяснил положение дел Артамону, Сурку и матросам.
Заодно я всучил дядюшке бутылку со свечой, потому что нелепо было бы вести допрос, стоя на манер канделябра-кариатиды.
– Это письмо разослано нам всем от Учителя, во все города, во все местечки! – объявил бородатый юноша. – Мне показал его отец, и я его переписал, чтобы они тоже знали! Оно у меня с собой.
– Давай его сюда!
Юноша вручил мне свернутый трубочкой лист, я размотал его и ничего не понял. Это было то самое иудейское письмо, при котором используются лишь согласные, а пишутся они справа налево особливыми знаками.
Артамон заглянул через мое плечо.
– Но это же китайская грамота! – воскликнул он.
– Уважаемый господин, и вы, уважаемый господин! Это письмо от нашего Учителя, в котором он призывает нас всех противостоять французскому императору и быть на стороне русского царя, служить русскому царю, – сказал юноша. – Вот, все они подтвердят!
– Странный же способ служить русскому царю вы придумали! – я вернул загадочное письмо. – Только злейший враг мог научить вас петь "Марсельезу".
– Я объясню, я все вам объясню! Мы знаем, что такое "Марсельеза"! – заверил бородатый юноша. – Это марш, это гимн, в котором заключается победа французского императора. Что нужно сделать, чтобы отнять у него победу? Нужно забрать у него этот гимн и петь его самим! Видите, как все просто!
– О Господи! – произнес я по-русски. – Братцы, да это просто колдовство какое-то!
– Они тут колдовали? – недоверчиво спросил Сурок.
– Похоже на то.
– Свечкин, Гречкин, возьмите-ка их на мушку!
– Уважаемые господа, мы ни в чем не виноваты, это чистая правда! Извольте прочитать письмо Учителя! Я его слово в слово переписал! – восклицал бородатый юноша, вновь пытаясь вручить мне свою грамоту.
– Да что за учитель такой?
– Учитель! – внушительно произнес он, подняв вверх указательный перст. – Живет в Ляде! Он для нас, как… как… как для вас – рижский комендант!
– У них есть какой-то учитель, который приказал им петь ночью "Марсельезу", – сказал я по-русски. – Он с чего-то взял, что если поешь вражеский марш, то крадешь у врага победу.
– Это уже что-то поэтическое! – воскликнул Сурок.
– Пусть отведут нас к этому учителю, – пробурчал Артамон. – Сбил парнишек с толку – пусть отвечает.
– Погоди, Арто. Может, это все вранье – про учителя. Мало ли чего сбрехнешь, когда на тебя глядят три пистолета, – отвечал Сурок. – И письмо это, может, вовсе завещание его прадедушки!
Пистолетным дулом Сурок указал на моего собеседника.
– А как это проверить? – спросил Артамон. – Морозка, ты все языки знаешь, неужто не осилишь?
– Я хорошо если две буквы помню, – признался я. – Может, три. Знаю только, что гласные буквы у них не употребляются.
– Ты хочешь сказать, что это письмо написано на скверном немецком языке всякими закорючками? – уточнил Сурок. – Ну, так давай его сюда! Мы составим таблицу, слева – закорючки, справа – немецкие буквы, перепишем письмо немецкими буквами, понимаешь? И ты его переведешь!
Я хотел было сказать, что этой задачки мне как раз до утра хватит, и вдруг вспомнил: да нас ведь ждет Бессмертный! И уже, поди, проклинает на все корки!