Незнакомка заявляла, что люди, стрелявшие из мрака, метили в Эмилию. Я утверждал, что все мы стояли чересчур близко – мало надежды попасть в удаляющуюся фигуру на селерифере, слившуюся с двумя другими фигурами. Бессмертный требовал, чтобы она шла с нами в Цитадель, благо идти недалеко, и пробыла там хотя бы до утра.
А меж тем у Пороховой башни раздались крики "стой!". Это прибежал патруль и пытался таким образом изловить незримого стрелка.
– Я вернусь к себе, – сказала незнакомка, – заряжу пистолеты и буду ждать. Это все, что я могу сделать… не может быть, чтобы она не вернулась…
– Закройте дверь на засов, – посоветовал Бессмертный.
– Как будто я сама не догадалась бы!
Она побежала назад и быстрее ласточки скользнула в дверь.
Я поразился ее отваге, ведь она бежала в ту сторону, откуда стреляли. И тихо ужаснулся Артамонову будущему: сомнительная радость иметь супругу, которая палит из пистолета, как казак, и сама не боится пуль.
– За мной! – приказал Бессмертный.
Мы пробежали вдоль стены и свернули в Большую Броварную вслед за сообразительными матросами.
– А я все же был прав, нам следовало взять пистолеты, – первым делом объявил я.
Он хмыкнул. Наконец-то мне удалось его хоть как-то уесть. Оставалось еще доказать, что в человеке может течь ровно одна треть гишпанской крови.
Мы пошли вслед за матросами, то и дело озираясь.
– А что, Морозов, может ли быть, что Ксения – ее настоящее имя? – вдруг спросил Бессмертный.
– Сомневаюсь, – отвечал я. – С одной стороны, она все еще осторожничает…
– И это разумно с точки зрения стратегии. Пусть противник думает о тебе не то, что есть на самом деле.
– С другой стороны… – тут я сам хмыкнул не хуже Бессмертного.
Она ведь назвала свое имя не только ради записок, оставляемых у будочника. Это имя я должен был сообщить Артамону. Так зачем же тут ложь? Ведь монограммы на платочках и кофточках из батиста никак не соответствовали имени Ксения.
Но при входе в Яковлевский храм она крестилась по-православному. И по-русски говорила как прирожденная русачка. Я подумал, что она каким-то образом была лишена крещения во младенчестве, а совершили над ней таинство сравнительно недавно, отчего она еще и не привыкла употреблять свое крещальное имя.
Можно было только пожалеть Артамона, которого угораздило влюбиться в такую загадочную особу. Я всю жизнь полагал, что женщина, попав в опасность, должна искать спасения за спиной мужчины. С нашей незнакомкой все вышло наоборот – она сама защитила четверых взрослых и состоящих на военной службе мужчин. Казалось бы, диво дивное, однако и Натали ведь не побоялась нажать на спуск пистолета. Очевидно, мы в силу воспитания многого в женщинах не понимали.
Мы закоулками вышли к Замковой площади и прибыли к тому из мостиков через ров, что у гауптвахты. Бессмертный достал бумагу, на сей раз настоящую, предъявил ее часовым, и Эмилию ввезли в Цитадель.
– Идем, Морозов, там найдется где переночевать, – сказал Бессмертный. – Иначе как раз попадетесь в лапы патрулю. И обратите внимание, насколько селерифер оказался удобнее носилок. Неизвестно, удалось бы нашим матросам с носилками так скоро добраться до Цитадели.
Тут мне в голову закралась странная мысль: что, если сержант пришел нам на выручку, когда полиция арестовала двухколесного урода, лишь с целью присвоить Сурково сокровище? Он, сержант, ведь превеликий знаток всякой математики – статочно, и механика входит в число его фавориток.
Бессмертный со своими причудами все еще оставался для меня загадкой. Я вздохнул с облегчением, узнав, что он знаком с Розеном и, возможно, исполняет некоторые его поручения. Но то, как сержант взялся за нас троих, объяснив нам, какие мы бестолковые болваны, напрочь лишенные логики и сообразительности, мне все же казалось странным.
Если вдуматься, все было справедливо: я задал задачку ему, а он задал задачку мне.
Глава двадцать третья
Я проснулся в лазарете и не сразу понял, куда угодил. Надо мной склонилось лицо старого фельдшера, моего приятеля. Он был одновременно рад и обеспокоен. По занятному капризу судьбы меня поместили в комнату, которую он занимал, на свободную постель. И он не мог взять в толк, как и почему я оказался его соседом.
Я, чтобы успокоить его, сказал, что действовал по распоряжению военной полиции, но не ранен, здоров, просто нуждался в ночлеге.
Потом меня отыскал Бессмертный.
– Хотя вы рассказали все, что могли, о поджигателях, соблаговолите все то же поведать и господину Морозову, – сказал он фельдшеру. – А вы, Морозов… хм…
Сержант задумался, составляя именно тот вопрос, который хотел бы задать, но в наиболее деликатном виде. Но лицо его выдало.
Смысл вопроса, отразившийся на лице, был: "Скажите правду, вам медведь на ухо часом не наступил? А коли наступил, но не слишком навалился, способны ли вы пропеть простую гамму так, чтобы от нее у слушателей не приключилась зубная боль?"
Словесно же он выразился так:
– Вас в детстве музыке исправно обучали?
– Петь оперные арии не умею, а разве что "Стонет сизый голубочек", – отвечал я. – И те, кто слушал, уверяют, что песню узнать можно.
Он усмехнулся и обратился к фельдшеру:
– Доводилось ли вам, сударь, слушать французскую "Марсельезу"?
– А что это? – спросил старичок.
– Морозов, спойте, да не слишком громко.
Слова я знал, кто ж их не знал в пору нашего союза с Францией? Сама эта песня была излюбленной у наших фрондеров, искателей свободы, равенства и братства наперекор законам Российской империи. Они предпочитали не знать, что руки ее певцов-французов обагрены невинной кровью. Бог им судья.
Я спел первый куплет и припев. Бессмертный кивал и внимательно глядел на фельдшера, который никак не мог уразуметь смысл сего концерта.
– Благодарю. Почти верно, – сказал Бессмертный. – Мне самому Господь даровал чуткое ухо и полное отсутствие голоса. Никак не могу передать верно те созвучия, что звучат в голове моей. Итак, – не слышали ли вы нечто подобное в ночь пожара возле госпиталя?
Фельдшер воззрился на сержанта с преогромным недоумением.
– Кто ж на пожаре поет? – едва не заикаясь, спросил он.
И после того беседовал с Бессмертным, соблюдая особую врачебную осторожность, как при общении с тяжелобольными.
– Вот и я хотел бы знать, может ли кто на пожаре петь "Марсельезу"… – задумчиво сказал сержант.
Потом он объяснил мне свой странный вопрос так:
– В загадках, которые я разгадываю, есть внутренняя логика. Одно цепляется за другое. И лишь "Марсельеза" словно бы повисает в воздухе, поражая меня своей нелогичностью. Что означают эти ночные оратории? Я полагал, в них есть некая скрытая логика… Допустим, после каждого удачного действия вражеские лазутчики исполняют нечто вроде победного гимна. Но у меня нет сведений, чтобы совместить "Марсельезу" под землей с какими-то событиями на земле. Как видите, попытка оказалась неудачной.
– Мне кажется, лучше сейчас не ломать голову над этой загадкой, а искать Яшку Ларионова, который немало полезного мог бы сообщить, – отвечал я. – И устроить присмотр за Сорочьей корчмой…
– Вот это ни к чему. После стрельбы и гибели пани Барбары никто из вражеских лазутчиков там долго не покажется. Стало быть, о Мартыне Кучине пока можно забыть, равным образом и о мусью Лелуаре. Они поблизости, но где именно – понять невозможно.
– Возможно! – возразил я. – Мартын Кучин сказал, что найти его я смогу через одного из портовых сторожей. А звать сторожа… звать его…
– Это сейчас неважно, – прервал меня Бессмертный. – Время упущено. Сторожа давно предупредили, и на все вопросы он будет отвечать "не могу знать". И следить за ним бессмысленно, после вашего вторжения в Сорочью корчму враги наши затаились. По крайней мере это было бы логично. Стало быть, остается "Марсельеза". Она вне всякой логики, и, наверняка, в ней есть какой-то смысл.
Это заявление меня сильно озадачило.
Оказалось, Бессмертный сделал вывод в духе той своей стратегии, которую проповедовал нам на Даленхольме. То есть наш враг подсовывает нам не то, что есть на самом деле, оказывает себя там, где мы его не ждем, а там, где не ждем, должен появиться. Всякий разумный человек скажет, что подвалы, в которых по ночам гудит "Марсельеза", – последнее место, где следует искать лазутчиков. Значит, именно туда следует направить свои стопы.
Беседуя, мы вышли из лазарета. Под него приспособили один из домов церковного причта, у дверей коего стояли на карауле два солдата, а окошки были забраны решеткой, так что сразу и не догадаешься о скрывающейся за ними медицине, да и выходили как дверь, так и окошки в малозаметный тупичок, упиравшийся в стену артиллерийского арсенала. Прогуливаясь возле Петропавловского храма Цитадели, мы увидели, как проезжает на гнедой лошади тот, кого солдаты прозвали Лезь-на-фонарь. Прозвать-то прозвали, а глядели на Федора Федоровича с искренним восхищением. Я поклонился ему, он отвечал мне улыбкой и кивком.
– Вот единственный из наших командиров, который рвется в бой и способен вести за собой и кавалерию, и пехоту, – сказал я Бессмертному. – Ему бы по болезни сидеть в своем имении да лечить раны, а он в строю. Как бы я хотел не бродить по городу в поисках привидений, а честно служить в его отряде.
– Да и я тоже охотнее бы скакал с саблей наголо, чем считал картузы с порохом и проверял, не поставлены ли бочата в лужу, – отвечал он. – И был бы любимцем дам и девиц, как все гусары. Однако мое место при порохе. Полагаете, я не знаю, что меня прозвали Канонирской Чумой? Но кто-то же должен следить, чтобы порох оставался сухим.