– Ну, давай разбираться, что же произошло в ту ночь, когда убили твою красавицу, – сказал мой дядюшка. – Ты покажешь, где обнаружил ее, как она лежала. Но сперва расскажи внятно, как вы с ней встречались, какие знаки друг другу подавали. Я хочу понять, почему она прибежала к тебе ночью и получила удар ножом.
Я подвел друзей моих к окошку.
– Вот двор ювелира Штейнфельда, – показал я. – Вот окно Анхен. Она, глядя вверх, могла видеть, есть ли свет в моем окне, и тогда перебегала через двор.
Сурков высунулся, чтобы понять, как именно шла Анхен. Проход там был прост, два дома имели общий двор. Главное – идя, приходилось пригибаться, чтобы не быть замеченной из окон первого этажа, а потом сажени полторы пробежать и юркнуть в дверь.
– Зимой ей даже не было нужды тепло одеваться, – добавил я, – она просто накидывала шаль.
– Может ли быть, что твой злодей забрался к тебе в комнату и зажег свечу? – спросил Артамон. – Или же злодейка?
– Ключей от комнаты по меньшей мере два. Один у меня, второй у фрау Шмидт, которая приходит ко мне прибираться. Я допускаю, что есть и третий…
– Легко ли стянуть у твоей фрау Шмидт ключ, чтобы сделать копию? – продолжал допытываться дядюшка, а племянник мой Сурков достал перочинный ножик и стал ковырять им в замочной скважине.
– Прекрати, не то совсем сломаешь замок, – предостерег я.
– Я полагаю, человек, который нанимается Филимоновым, чтобы сплести вокруг его жены интригу, умеет и отмычкой пользоваться, – отвечал Сурок. – Гляньте, есть язычок – нет язычка, есть язычок – нет язычка! К тебе слишком легко залезть, Морозка. Твой ключ – одна видимость.
– Ах, черт, – пробормотал я. – Вот это новость…
– Остается только один вопрос: как мусью Луи, обогнав тебя, забрался в дом. Как он выманил Анхен – понятно, – сказал Артамон.
– Кто? – хором спросили мы с Сурком.
– Мусью Луи. Как же его еще называть? Тем более что он почти не притворяется женщиной, а расхаживает в одежде, свойственной своему полу.
Артамон был так убежден, что камеристка Натали – переодетый мужчина, что уже отказался звать его женским именем. Мы согласились, и "Луизы" более в наших разговорах не было.
– Ты шел самой короткой дорогой? – полюбопытствовал Сурок. – Странно все же, что он смог тебя настолько обогнать…
– Одному Богу ведомо, какая дорога тут самая короткая, – сердито отвечал я. – Улицы загибаются и пересекаются под невозможными углами, и ты, выбирая путь по Риге, двигаешься какими-то несносными зигзагами!
– Но ты же выбираешь короткий путь?
– Я выбираю путь, который кажется мне коротким! На самом деле он, возможно, не таков.
– Та-ак… – протянул Сурок. – Сдается мне, твой мусью Луи не впервые в Риге и знает все здешние закоулки получше тебя.
Я хотел было возразить – и вспомнил нашу первую встречу. Лишь теперь я наконец задался вопросом: на каком языке говорила мнимая камеристка с носильщиком, показавшим ей прежнее жилье! Сколько я мог заметить, носильщиками были латыши, знающие по-немецки довольно плохо. Они зазубрили названия улиц, это в лучшем случае. А "Луиза" должна была объяснить, что ей требуется недорогое и надежное помещение для двоих. При том сам мусью Луи, как я мог понять, немецкий тоже знал из рук вон плохо, зато прилично говорил по-русски… И еще одно соображение. Если две женщины поселяются в гостинице, то это им как-то гарантирует неприкосновенность, а идти вслед за первым попавшимся носильщиком в какую-то сомнительную хибару – немалый риск, тем более что одна из женщин молода и хороша собой. Очевидно, мусью Луи все же доставил Натали в хорошо ему известное местечко…
– Похоже, Сурок, ты прав.
– Мы должны поймать его в ловушку! – воскликнул дядюшка Артамон. – Я еще не знаю, как, но сделать это необходимо!..
Вдруг он решительно задул свечу.
– Ты что? – спросил Сурок. – Там, во дворе, кто-то есть?
– То-то и беда, что есть! Братцы, запирайте двери, сейчас к нам гости пожалуют!
Но Сурок, оставивший язычок замка торчащим наружу, впотьмах никак не мог водворить его на место и даже выругался самым моряцким образом. Я же встал за дверь, не желая, чтобы меня видели.
В оконное стекло ударил камушек.
– Вот чертова баба… – проворчал Артамон. – Сурок, ну что ты возишься! Запирай скорее! Не то так сундуком дверь загромоздим!
И он отправился впотьмах двигать сундук.
Я решительно ничего не понимал. Кто-то успел напугать моего отчаянного дядюшку до такой степени, что он сам готов от страха в сундук залезть. Он вез этот сундук по полу, сам себе шепча "Тихо, тихо!", и если бы я не скрывался, будучи обвинен в трех убийствах, то оценил бы комичность его положения и сам первый рассмеялся.
Паника наша оказалась напрасна – ни одна ступенька на лестнице не скрипнула. Очевидно, визитер, не получив ответа на свой камушек, отправился восвояси.
– И что все это означало? Признавайся, Артошка! – велел Сурок, который, как и положено в наше безумное время, был примерно на год старше меня, своего троюродного дядюшки, а, следовательно, старше и моего дядюшки Артамона.
– Да чего тут признаваться… Шагу нельзя по этой вашей Риге пройти – тут же найдется перезрелая девица и начнет к тебе приступаться с огненными взорами!..
– Эмилия! – воскликнул я.
Эта беда была мне известна.
Семейство ювелира Штейнфельда являлось настолько обширным, что я даже удивлялся, как оно все помещается в высоком и узком доме, к которому примыкала мастерская. Ювелир был женат и имел двух дочек, четырнадцати и пятнадцати лет, и троих сыновей, последний из коих еще не научился ходить. Очевидно, в целях похвальной экономии он не нанимал нянек, а поселил у себя в помощь супруге свою незамужнюю сестрицу Эмилию, дальнюю родственницу Доротею и мою бедную Анхен, которая приходилась сводной сестрой его жене. При таком ловком маневре он тратился только на питание для женщин, а каждая из них имела свои средства и берегла их в расчете на замужество.
Эмилия, полная тридцатилетняя немка, еще несколько лет назад бывшая хорошенькой переборчивой невестой и упустившая достойных женихов, в последнее время что-то по дурнела. Когда я поселился на Малярной улице, она принялась строить мне глазки, так что впору было съезжать. Делала она это весьма решительно, попадаясь мне то на улице, то у лестницы, то на самой лестнице, и только что не вылезала навстречу мне из моего моряцкого сундучка. К счастью, сыскался вдовый пивовар, и она рассудила, что этого жениха уж никак не упустит, отсюда и произошло вынужденное благоразумие. Но пивовар, видно, хлебнул горюшка с предыдущей супругой – в женихах-то он числился, а далее дело что-то не шло.
– Может, и Эмилия, – проворчал Артамон. – Когда я разговаривал с квартирной хозяйкой, она забегала, луковицу, что ли, попросить. И потом я столкнулся с нею уже на улице.
– Луковицу! – воскликнул я. – Она просто видела, как ты подходишь к дому! Луковицу! Да ты выйди наружу и оглянись – по городу маршируют чуть ли не поротно и повзводно русские огородники с плоскими корзинами на головах! И на корзинах, прямо тебе натюрморты в голландском стиле: морковка, лук, огурцы, зелень! Не заметил, что ли? Если встать на углу Малярной и Большой Королевской, за полчаса их насчитаешь не менее десятка. И заодно еще купишь в хозяйство много полезного.
– Русские огородники? – переспросил, заинтересовавшись, Сурков. – Как так вышло, что огороды держат русские?
– Понятия не имею. Эмилия могла приобрести свою луковицу в двух шагах от собственного крыльца, да еще устроив себе из этого развлечение, – недовольно сказал я, потому что сам в свое время не сразу разгадал ее девичьи уловки.
– Могла ли Эмилия свести дружбу с мусью Луи?
Этот вопрос моего племянника сильно меня озадачил.
Здешние немки держались достаточно высокомерно, когда речь шла о знакомствах с инородцами. Торговать – пожалуйста, строить глазки – сделайте милость! Сдать комнату они могли хоть эфиопу. Герр Шмидт в самом начале знакомства нашего, когда я сравнил Ригу с Вавилоном, отвечал:
– Подлинный Вавилон! У нас тут двадцать лет назад и башкиры стояли, после шведской войны. Они служили в Финляндии на границе. Я отлично их помню – с луками и стрелами, с карабинами, в широких зеленых штанах, в красных мундирах, шапки у всех лисьим мехом оторочены. Кстати говоря, славились добронравием!
Но приятельские отношения у немцев принято было заводить лишь с соплеменниками.
Вдруг меня осенило:
– Отчего бы и нет, ведь она видела перед собой мужчину, и мужчина, скорее всего, хотел ей понравиться. А у французов такие маневры замечательно получаются.
– Вот видишь, Морозка, не успели мы сюда переселиться, как уже поняли, каким путем мусью Луи проник в дом, – сказал Артамон.
– Итак, наш мусью Луи околачивался вокруг Малярной улицы, пока не высмотрел Эмилию и не понял, что от нее возможна польза. Затем он, обменявшись с Эмилией страстными взглядами, вступил в беседу и оказался во внутреннем дворе. Так он понял всю здешнюю географию. Может статься, Эмилия и впустила его той ночью, а он проскочил через двор, поднялся к тебе в комнату и зажег свечу, чтобы выманить Анхен.
– Он сильно рисковал, – отвечал я. – Каждая минута была на счету. А Эмилия, если бы ее поймали в доме с каким-то непонятным французом, имела бы превеликие неприятности. Ведь она могла провести его во двор только через дом. А дом Штейнфельда полон женщин и девиц, там вместе со служанками их чуть ли не десяток.
Я преувеличил, но сейчас это не имело значения, хватило бы и одной старухи Доротеи, чтобы поднять крик на весь квартал.