Поэтому на возвращавшихся обратно казаков было совершено нападение, и троих из них удалось спешить.
Мы услышали выстрелы, поняли, что бой начался, и Артамон с Бахтиным бегом повели матросов на выручку отряду.
– С нами Бог и андреевский флаг! – кричал Артамон, мало беспокоясь, что неприятель услышит его.
Я тоже хотел было к ним присоединиться, но меня удержал Бессмертный:
– Вам нельзя рисковать собой, Морозов! Вы слишком много знаете о лазутчиках, вы нужны Розену!
– Пустите! – крикнул я. – Вон Яшка Ларионов знает не менее! Пустите! Там же мои!.. Там Вихрев, там Сурков!.. Я должен быть с ними!..
Все смешалось в моей голове! Я вспомнил наша плаванье, вспомнил фрегат "Твердый", вспомнил Дарданеллы! Это было нелепое ощущение: как будто там, у греческих берегов, я заснул в каюте, убаюканный волнами, и увидел город, где сохранялись краснокирпичные храмы рыцарских времен, но властвовали деньги, одни лишь деньги, притупляющие все чувства кроме какой-то первобытной хитрости. А потом грянули пушки – и я проснулся счастливый оттого, что опять в своем мире, опять среди своих!
Я оттолкнул Бессмертного и побежал по дороге догонять матросов. А впереди гремела перестрелка, раздавались вопли боли и крики азарта. Бессмертный кинулся за мной…
Я не могу объяснить, что там происходило, во всех подробностях. Это был ночной бой, перешедший в рукопашную схватку, – кто воевал в двенадцатом году, тот поймет… Да я всего и не видел, я оказался в задних рядах, и выстрелы мои, возможно, оказались столь же бесполезны, как при Дарданеллах…
То ли наших противников было меньше, чем нас, то ли наше нападение стало слишком неожиданным, то ли матросы наши дрались так яростно, – однако враг начал отступать. Я помню этот миг: время вернуло свой правильный ход, не ускоренный азартом и горячностью… И помню громовой победный крик Артамона, которым провожал он бегущего неприятеля:
– Здесь вам не Европа! Здесь вам Россия! Здесь посылают на…!
Потом мы, все трое, нашли друг друга. Мы говорили наперебой, до такой степени счастливые, что никакое любовное блаженство с этим счастьем не сравнится. Никому и в голову не пришло сказать дурное слово Сурку – неизвестно, что стало бы с казачьим бекетом, если бы не он. А трое казаков, успевших ускакать, несомненно уже предупредили Федора Федоровича, и он, опытный офицер, наверняка принял меры, чтобы спасти своих людей и продолжить рейд.
Матросы перекликались, ища раненых. Звучали команды боцманских свистков. Сурок, как и следовало ожидать, отправился за селерифером. Он нашел свое сокровище в кустах, лишенное одного колеса. Куда это колесо подевалось – мы так никогда и не узнали.
Потом мы вернулись на Даленхольм.
Близилось утро, но никто и не думал ложиться. Я, несколько одурев от всех событий, пристал к Бессмертному со своими подозрениями насчет убийцы, оставшегося в городе. Сержант не сразу понял, что я хочу ему растолковать. Когда же сообразил, то повел меня к пленным. Их заперли в погребе усадьбы, и нам даже не сразу удалось туда спуститься – командир укрепления, что было выстроено на холме южнее наших причалов, узнал о вылазке и на всякий случай прислал для охраны лодок и уцелевшего крыла усадьбы своих людей. Наконец мы оказались в нужном помещении, длинном погребе, где обыкновенно хранились припасы для господского семейства и дворни человек в пятьдесят. Лазутчики сидели на полу, и мы заставили их встать.
– Сейчас я покажу вам фокус, как штукарь на ярмарке, – сказал Бессмертный и распорядился, чтобы пленников наших подводили к нему по одному.
Первым был пожилой пан с обвисшими щеками.
– Как тебя звать? – спросил его Бессмертный по-русски.
– Тадеуш Жилинский, – отвечал тот, не задумываясь.
– Славно. Отведите в сторонку и давайте следующего.
Подвели мужчину лет тридцати, одетого весьма щеголевато. Я вгляделся в него внимательно – именно его я, кажется, видел в Яковлевском храме в обществе Лелуара.
– Как тебя звать? – осведомился сержант.
– Тадеуш Жилинский, – был ответ.
– Теперь вам ясно, Морозов? – спросил Бессмертный. – Другого ответа вы от них не добьетесь. То же скажет и Мартын Кучин. Если бы мы изловили Лелуара – услышали бы такое же имя.
– Как это глупо! – отвечал я.
– Возможно, вы с вашими товарищами вели бы себя точно также в неприятельском тылу.
Я задумался и пошел прочь. Бессмертный последовал за мной.
– Вы сочувствуете им? – спросил я, когда мы вышли в приусадебный парк.
– Да, Морозов. Как сочувствуют обманутому мазуриком человеку. Можно было бы сказать: вперед тебе наука! Но всегда найдется новый мазурик – их полным-полно вертится вокруг человека, который страстно желает быть обманутым…
Наступало утро, лагерь на берегу просыпался, уже слышались команды, зазвенел чей-то молодой и беззаботный хохот. Я понял, что поспать уже не удастся, и отправился на поиски Артамона.
Я не щеголь и забочусь о своей внешности весьма умеренно. Однако тем утром я испытал подлинное наслаждение, собираясь на встречу с Розеном. Свечкин, оказавшийся хорошим брадобреем, лишил меня бороды без единого пореза. Другие матросы привели в порядок мой мундир, хранившийся у Артамона. Я оделся, обулся и наконец-то осознал себя не бродягой в чужой одежде, выслеживающим врага в наполовину своем городе, а тем, кем я был изначально, – морским офицером. Положив руку на рукоять кортика, я смотрел на причалы, на лодки, на знакомые лица и бездумно улыбался.
Ко мне вышла Камилла де Буа-Доре, в нарядном платье и в накинутой на плечи шинели. За Камиллой шел Артамон. Они уже составляли пару, хотя я мог бы поклясться, что со времени нашей последней встречи между ними не было сказано ни единого слова о любви. И я ощущал легкое беспокойство: Камилла не из тех девиц, кого легко заманить под венец, а мой милый дядюшка – не из тех кавалеров, кто точно знает, чего ему в настоящее время угодно, не говоря уж о будущем.
Мы взошли на дружининский йол, Бессмертный, Камилла, Артамон, Сурок и я. Дружинин скомандовал отдать швартовы, и суденышко наше заскользило вниз по протоке. За ним следовал украденный йол, экипаж для коего Артамон набрал из своих матросов и гребцов. Далее шла малая канонерская лодка из тех, которыми командовал Бахтин. На ней везли пленных и Яшку; она же должна была доставить обратно на Даленхольм матросов Артамона.
Дул северный ветер, и мы шли на веслах. Это было единственное, что немного мешало общей радости, – мы торопились в Цитадель, а время все тянулось и тянулось. И мы (как же молоды мы были!) не могли от души наслаждаться солнечным утром, мы торопили это утро, чтобы оно поскорее окончилось.
Наконец наш йол пришвартовался в порту, и мы пошли в Цитадель, на встречу с Розеном. Впереди шагал я, безмерно счастливый оттого, что на мне мундир и двууголка, а на боку моем – офицерский кортик. Если бы кто напомнил мне мое прежнее отношение и к двууголке, и к кортику, я бы, статочно, покраснел, как купеческая дочка, влекомая женихом к алтарю и по такому случаю нарумяненная превыше всякой меры.
Первыми к Розену отправились мы с Бессмертным. Артамон, Сурок и Камилла, зная, что разговор будет долгий, вышли прогуляться на площадь, причем Артамон шепотом советовал Сурку зайти, коли уж выдалась возможность, в Петропавловский собор и поставить свечку за упокой селерифера.
Входя в кабинет, отданный в распоряжение Розена и Бистрома на время их пребывания в Риге, я пребывал в таком волнении, что едва не налетел на косяк.
– День добрый, Петр Федорович! – сказал, поклонясь, Бессмертный. – Вот, привел героя!
Поклонился и я, а потом, выпрямившись, посмотрел на Розена уже чуть более спокойно.
Передо мной стоял человек среднего роста, отнюдь не в мундире, а в обычном сюртуке, по виду обыкновенный чиновник, из тех, на кого, идя по коридору министерства или ведомства, и внимания-то не обратишь. Лет ему было чуть за тридцать. Впоследствии я слыхал от умных людей, что такая ничем не примечательная внешность и есть самая подходящая для хорошего разведчика.
– А со мной, Морозов, поздороваться не угодно ли? – услышал я знакомый голос, повернулся и увидел Шешукова.
Вице-адмирал смотрел на меня строго и несколько укоризненно. Я поклонился и уставился в пол.
– Вот, Петр Федорович, рекомендую, – сказал Николай Иванович. – Мичман Морозов, своевольно назначивший себя сотрудником тайной военной полиции. На сем основании он чуть ли не месяц отлынивал от службы в канцелярии. И как с ним теперь быть – я не знаю. Полиция рижская уже является сюда трижды в неделю, как на службу.
– Стало быть, молодой человек находится нынче в моем подчинении? – спросил Розен. – Ты про него мне писал, Бессмертный?
– Именно про него, – подтвердил сержант. – Поздравляю тебя, Розен, с таким подчиненным…
Они были чем-то похожи – оба среднего роста, худощавые и, сдается, одного возраста. О том, что их связывало, я мог только догадываться. Знали ли они друг друга с детства, подружились ли в юности (потом выяснилось, что Розен из лифляндского дворянства и службу начал в очень юном возрасте в Гаапсале, а Бессмертный нередко бывал там у какой-то родни), сошлись ли потому, что породнились, – они мне не докладывали. А только видно было, что оба друг другу доверяют, настолько доверяют, что Розен, не будучи канонирским начальством, дает Бессмертному поручения, а тот преспокойно их выполняет.
– Я полагаю, рассказ господина Морозова будет долгим, – сказал Розен и посмотрел на Шешукова вопросительно.
– Садитесь, господа, – предложил всем Шешуков. – Охотно послушаю. Должен же я знать, чем занимался молодой человек, которого я столь опрометчиво взял к себе на службу.