То, что я очертя голову кинулся в игру, - правда. Это случилось в ту ночь, когда он проиграл мне около восьми тысяч гиней. Понсфорт жаловался, что полностью разорен, и кредитор упечет его в долговую тюрьму. В тот роковой для меня час мне вдруг пришло на ум, что его светлости есть что поставить на карту - его право жениться на Вас. Я полагал, что он еще обручен с Вами.
Правда и то, что, сделав ему это предложение, я не ставил себе целью завоевать Вашу любовь. Ставкой в игре для меня было Ваше наследство. Неправда же в том, что я авантюрист, жаждавший получить богатое наследство. Я желал лишь одного - отдать эти деньги своему монарху, которому они так нужны для воплощения высоких замыслов. Лорду Понсфорту хорошо известно мое единственное побуждение. А то, что я принес бы Вас в жертву делу, ради которого принес в жертву себя, подвергая свою жизнь опасности ранее и почти расставшись с ней сейчас, не представляется мне ужасным и непростительным поступком.
Его светлость выиграл. Я вернул ему деньги, и на этом все закончилось - вернее, закончилось бы, не сыграй вы с кузиной со мной такую шутку. Кстати, я до сих пор не могу понять, почему вы благодарили за нее Господа.
Вот здесь и заключается правда, заслоняющая все остальное в этой комедии ошибок, - правда, о которой я уже писал. Я не мыслил себе, что Вы не та, за кого себя выдаете. Я не мыслил себе, что Вы - Дамарис Холлинстоун, пока Вы сами не признались мне в этом в саду перед появлением лорда Понсфорта. Я считал богатой наследницей Вашу кузину, вы намеренно ввели меня в заблуждение. С той минуты, как я увидел Вас, я радовался, что мне не возбраняется судьбой ухаживать за Вами. Тогда я радовался своему проигрышу, хоть для меня по закону чести было очень важно выиграть, ведь моя честь - это прежде всего служба монарху, и я почитаю бесчестным все, отвлекающее меня от этой цели.
Теперь, любимая, Вы знаете всю правду, и я надеюсь, - нет, я уверен, - она Вас утешит. Пусть у Вас не вызывает стыда мысль, что Вы стали жертвой беспринципного искателя богатых невест и подарили сокровище своей чистой, святой любви авантюристу, наемнику и негодяю.
Мысль о том, что Вы узнаете правду и поймете меня, подбадривает и озаряет мои последние часы, иначе они были бы очень мрачны. Она согревает и радует меня. Я радостно встречу свой смертный час и сочту смерть скромной платой за счастье послать Вам неоспоримое свидетельство моей любви.
Завтра, пока я еще буду жив, моя последняя мысль будет о Вас. Я не знаю, что ждет меня за пределами бытия, однако смерти я не боюсь. Но если память о прожитой жизни сохраняется в великом потустороннем мире, моим раем будет память о Вас, сознание, что, узнав правду, Вы будете с нежностью вспоминать обо мне до нашей встречи, если нам суждено встретиться в мире ином.
Моя дорогая, моя милая, любовь моя, спокойной ночи!"
Уже давно стемнело, когда капитан Гейнор закончил свое письмо. Он сложил исписанные листы, скрепил их печатью и положил в нагрудный карман. Затем он лег и спокойно уснул. Когда утром в его камеру вошли, он уже успел передать доброхоту-надзирателю письмо, а в придачу к нему - кошелек с двадцатью гинеями в награду за обещанную услугу.
Вскоре после восьми появился тюремный священник, круглый, как бочка, с добрыми глазами, толстыми щеками и двойным подбородком. Он зарос черной щетиной, по крайней мере, недельной давности, придававшей его облику что-то дикарское. На священнике был грязный стихарь; крошки нюхательного табака застряли в щетине над его верхней губой и на воротнике. Капитан Гейнор приветствовал его с отстраняющей вежливостью, и священник, заподозрив в ней гордыню, тотчас повел речь о спасении души.
- С вашего разрешения, сэр, я полагаю, что знаю о своей душе больше, чем кто-либо другой, - прервал его узник, - а потому, заклинаю вас, оставьте меня в покое, я сам о ней позабочусь. А я тем временем готов позаботиться о вашей плоти. Вон там в кувшинчике - вполне сносная голландская водка, а в бутылке - купленное по моей просьбе бургундское. Сделайте милость, отведайте, - и капитан махнул рукой в сторону грубо сколоченного стола, где стояли выпивка и пара кружек.
Больше его не беспокоили, и Гейнор ходил взад-вперед по камере, поджидая с нарастающим нетерпением тех, кому надлежало проводить его в последний путь. Около одиннадцати они наконец появились. Капитана вывели в тюремный двор, где его поджидала повозка, окруженная солдатами. К окнам тюрьмы приникли физиономии негодяев, алчущих зрелища.
Капитан легко вскочил в повозку, за ним, тяжело пыхтя, вскарабкался тюремный священник, уже изрядно нагрузившийся бургундским. Гейнор с удовольствием избавил бы себя от его общества, но это запрещалось правилами. Священник должен оставаться с приговоренным к смерти до конца, казнь через повешение должна сопровождаться пением псалма. И капитан Гейнор, соблюдая приличие, смирился с присутствием священника.
Кучер встал и обернулся к узнику. В руках у него был длинный кусок веревки, которым он связал узнику руки за спиной. Потом он извлек откуда-то пеньковую веревку с петлей и ловко накинул ее на шею капитану Гейнору. Свободный конец веревки, по правилам, должен был болтаться у висельника за спиной. Когда грубый детина проделал свою работу, с привычным безразличием попыхивая короткой зловонной трубкой, ворота тюрьмы отворились.
Помощник шерифа в великолепном красном камзоле с золотым кружевом отдал приказ, и процессия тронулась.
Впереди шагали солдаты в красных мундирах и высоких шапках, прокладывая путь в толпе, собравшейся у тюрьмы, прикладами мушкетов. Расступавшееся перед ними людское море вновь волнами катилось к повозке. Гейнор бесстрастно смотрел на запрокинутые лица. Какой-то злобный малый затянул гнусную песенку про тяжкую долю висельника. Капитан глянул на него с таким состраданием, что негодяй на миг осекся, а потом разразился потоком грязной брани. Капитан смотрел на него с жалостью. Он невольно задумался о том, какая смерть ожидает этого человека, и вдруг увидел внутренним зрением, дарованным тем, кто стоит на пороге смерти, нечто неописуемо страшное.
Процессия медленно продвигалась вперед. Всюду на пути следования их поджидали толпы людей, у каждого окошка теснились жаждавшие посмотреть на смертника. Гарри Гейнор равнодушно и беззлобно взирал на эту суету, любопытство толпы казалось ему низменным и постыдным.
Он повернул голову и встретил взгляд священника. Его глаза были полны слез. Капитан очень удивился и растрогался, совершенно позабыв про количество поглощенного священником бургундского. Оно так размягчило сердце священника, что он оплакал бы и смерть бродячей собаки.
- Сэр, - ласково обратился к нему Гейнор, - не плачьте о том, кто сам о себе не плачет.
- Потому-то я и скорблю о вас, - священник вздохнул, и слеза, скатившись по его толстой щеке, омочила крошку табака на его воротнике.
- Это очень странно, - заметил капитан, наблюдавший за ним с интересом. - Стало быть, вы не верите в то, что проповедуете? Разве вы не верите в радостную потустороннюю жизнь?
Священник уставился на смертника в изумлении, даже плакать перестал.
- А может быть, вы на собственном опыте убедились, что этот мир так хорош, что вы не променяете его услад ни на какие иные?
- О нет, сэр, но вы... вы так молоды, - невразумительно пробормотал священник.
- Разве мне не повезло? Меня минует немощь старческого возраста...
- Но погибнуть в расцвете лет! Какая жалость! О, сэр, - взмолился он, - умоляю, думайте о другом!
- Не думается, - спокойно ответил капитан. - Вот и вас, сэр, одолевают земные мысли, иначе откуда эта грусть, которую я не могу разделить? Сэр, мне кажется, вы придаете слишком большое значение короткому мигу, именуемому жизнью. Поскольку нам всем в конце концов суждено уйти, не все ли равно, уйдем мы сегодня или повременим до завтра? Стоит ли оплакивать один день? - утешал священника обреченный на смерть. - Разрешите, я расскажу вам историю, услышанную однажды на Востоке...
- Боже упаси! - воскликнул священник. - Вы думаете о прошлом, а ваши мысли должны быть устремлены в будущее!
Капитан улыбнулся и ничего не сказал в ответ. Забыв про бургундское, он заключил, что этот человек явно непригоден для тяжкого испытания утешения обреченных. Его, очевидно, смущала сама задача. Оба замолчали. Повозка, точно улитка, взбиралась на Холборн-Хилл, и повсюду волновалась та же бесчувственная жестокая толпа - глазеющая, орущая, насмехающаяся.
Не думайте, что здесь собрались политические противники капитана. Мало кто из толпы знал, за какое преступление этого человека осудили на смерть. Его приговорили к повешению, а висельник - всегда интересное, даже забавное зрелище, он - словно приглашение к празднику.
Заглянув Гейнору в лицо, священник прочитал на нем полупрезрительное удивление и неверно истолковал это выражение.
- Меня потрясло, сэр, - сказал он, - что вы не получили разрешения прибыть на казнь в карете.
- А я мог бы потребовать такого разрешения? спросил капитан Гейнор, проявляя умеренный интерес.
- Могли бы, если бы оплатили карету, - заверил его священник.
- Ах, теперь это не имеет значения!
Но священника уже занимала другая мысль. Он заметил, что в повозке нет гроба.
- Есть ли у вас друзья? - поинтересовался священник.
Он был вынужден говорить очень громко, чтобы заглушить гомон толпы.
- Друзья? Надеюсь, есть.
- Где же они тогда?
Капитан Гейнор слегка нахмурился:
- Вы бы хотели, чтобы они влились в эту кошмарную толпу?
- Конечно, нет. Но они позаботились бы...
- О чем позаботились, сэр?
- О ваших похоронах. Получили они разрешение на похороны?..
Капитан посмотрел на него и улыбнулся: