Утро медленно развиднялось. Нудно крапал дождь, густые тучи обложили потускневшую землю, лишь поля озимых радовали взор яркими красками свежей зелени. Костя втиснулся на переднее сиденье между водителем и ефрейтором, а Женевьева поместилась с Сергеем сзади вместе с двумя парнишками-зенитчиками. Немцы после утреннего пива разговорились, дружно хохотали над незамысловатыми шутками, пели военные песни. Ефрейтор объяснил причину радостного оживления его друзей:
- Погода скверная, англичане и американцы не появятся. Передохнем немного. Последнее время мы сутками от пушек не отходили, понесли большие потери в личном составе и матчасти...
И тут же затянул разухабистую песню:
- Светлые волосы
Семнадцать лет...
От городка, куда, фонтанами разбрызгивая грязь, влетел пикап, одни развалины остались. Мокли под дождем стены дотла выжженных домов, выгорел от фосфора асфальт, спекшиеся каменные глыбы загромождали мостовую, жидкий пепел и сажа ручейками стекали в огромные воронки, поперек улиц валялись опрокинутые трамвайные вагоны, на нескончаемых пустырях в человеческий рост поднялись густые заросли побуревшего бурьяна. А немцы, бредущие среди остовов зданий, похожи на варшавян, лишенных крова и имущества. Безнадежно опущены головы, сгорблены спины, унылая, заплетающаяся походка.
И на вокзале та же серая, безликая толпа, тупая безысходность. Чемоданы, баулы, кофры, рюкзаки, а рядом с вещами стоят и сидят отчаявшиеся люди. В глазах тоска, безнадежность, покорность судьбе. Тяжелый запах человеческих испарений, мокрой одежды шибает в нос.
У дежурного Костя спросил о поезде до Эссена. Плюгавенький, замотанный железнодорожник безразлично пожал плечами, но поднял взгляд, увидел эсэсовскую эмблему на тульях фуражек, осторожно заметил, что после вчерашнего налета вражеской авиации ничего определенного сказать не может и советует господам офицерам пройти в ресторан, где от людей свободней.
Женевьева, пока шли через зал ожидания, спиной чувствовала ненавидящие, завистливые, злобные взгляды женщин. Шла с гордо поднятой головой, презрительно подобрав губы. Она наслаждалась. Давно ли любая из этих гитлеровских самок могла безнаказанно ее оскорбить, унизить, за пустяковую провинность отправить в полицию, а то и собственноручно наказать. А сейчас они завидуют ее независимости, молодости, свежести, сопровождающим парням, и даже их ненависть грела француженку. Ее она вынесет, ей только не под силу презрение и унижение.
С виду храбрилась, а сердце нет-нет да и уколет острый страх. Сказывались два года подневольного рабства. Жалась к Сергею, когда становилось невмоготу, сама еще не в силах побороть инстинктивную боязнь. А ему и самому не по душе недоброжелательные, ощупывающие взгляды, и он догадался о причине Женевьевиной оторопи. Взял девушку под локоть, и она сразу выпрямилась.
За столом Груздев сидел безучастно, зная, что Костя и без него управится. На плотный завтрак, не рассчитывал, привыкнув к более чем умеренной кормежке по карточкам. Вон немцы хлебают жиденькую баланду из неглубоких тарелок, гоняются ложками за каждой крупинкой, хлеб кусают, подставив под ломтик ладонь, чтоб и крошка зря не пропала. Лица синие, выморенные, глаза из орбит, как фонари из темной пещеры, светят, встретятся взглядом, заискивающе улыбаются. Не жалел их Сергей. Видел ленинградцев, выдюживших блокадную зиму, снимал шапку у курганов, под которыми лежали большие тысячи ни в чем не повинных людей. Костя над горестями немцев причитает, а по его, Сережкиному разумению, чем хуже им приходится, тем для них самих лучше. Намытарятся, наголодуют, наскитаются бездомными, на дольше запомнят, что война не праздник, не сплошная масленица за чужой счет.
Он вытащил сигару, откусил кончик и поймал страдающий взгляд подошедшего кельнера. Кадык у немца поднялся и судорожно передернулся, и Сергей, неожиданно для себя, протянул ее старику. Тот воровато оглянулся, схватил трясущимися пальцами и торопливо сунул в карман застиранной курточки.
- Большое спасибо!
Груздев закурил и заметил, как одобрительно улыбнулась Женевьева. Девушке нравилось, когда немцы унижались.. Она готова отдать последнее, лишь бы видеть, как они кланяются, заискивают, благодарят.
- Что вы нам покушать предложите? - спросил Костя.
- Сегодня из одной кастрюли, - отозвался старик и смахнул салфеткой воображаемые крошки со стола. - Вы на фронте уж забыли, - вздохнул он,- что по всей Германии раз в неделю подается похлебка, а оплачивается, как венский шницель.
- А-а, - понимающе кивнул Лисовский, теряясь в догадках, почему похлебкой заменяют венский шницель? Может, он неверно понял кельнера? - Мы заплатим, но нельзя ли устроить завтрак поплотнее? И три кружки пива.
- Я поговорю с господином обер-кельнером, - моргая слезящимися глазами, предложил старик.
- Пусть он сюда подойдет.
Обер-кельнер, не будь столиков, перешел бы на гусиный шаг. Но и лавируя между ними, он шествовал с достоинством, будто перед строем замерших в страхе молодых солдат. Едва Костя увидел обезображенное ожогами лицо, спаленные веки, следы пересадок кожи, как упал духом. Танкист! Только им его и недоставало для полноты счастья. И Сергей напружинился, поняв, какого маха дал земляк, позвав обер-кельнера. На лацкане его черного фрака он заметил нацистский значок. Тогда и сам расстегнул верхние пуговицы плаща и словно ненароком высвободил петлицы с эсэсовскими молниями и офицерскими знаками различия,
- Хайль Гитлер! - выкинул немец руку в фашистском приветствии. - Чем обязан, унтерштурмфюрер?
- Рад с вами познакомиться, камрад, - попер напролом Лисовский. - Обращаюсь как танкист к танкисту.
- Из какой дивизии? - помягче спросил обер-кельнер.
- "Герман Геринг".
Сергей понимал с пятого на десятое, но тут даже зажмурился. Они ведь голландцы немецкого происхождения из мотопехотной дивизии "Нидерланды". Засыплются, как пить дать, засыплются! Ну, Костя...
- Гауптшарфюрер танковой дивизии штурмштафельн "Герман Геринг" Хейнц Краузерт! После ранения вернулся на родину... Унтер-штурмфюреры, вероятно, знакомы с обер-лейтенантом Самманом, гауптманом Краббе...
- Ах, да! - спохватился Костя и достал памятную фотографию. Обер-кельнер глянул на снимок, и его будто подбросило:
- О-о, мой генерал!.. Прошу пройти за мной, я буду рад обслужить боевых камрадов!
Завтрак они получили не только плотный, но и вкусный, в отдельном чистеньком кабинете. Женевьева, с тревогой следившая за словесным поединком, осталась довольна, что боша поставили на место, и ела с аппетитом, наблюдая, как неподалеку от столика столбом застыл обер-кельнер. Сергей не отставал от соседки, еще раз убедившись в пробойной силе фотографии. Немцев она разила наповал.
Обер-кельнер, не присаживаясь, выпил с сослуживцами рюмочку шнапса. Едва поставил ее, как донеслось:
- Внимание! Внимание! Следует поезд до станции Эссен. До отхода поезда запрещается занимать места в вагоне-ресторане...
Обер-кельнер устроил их в четырехместное купе. Ему помог станционный жандарм. Он оттеснил в сторону толпу дисциплинированных немцев, а парней и девущку пропустил в вагон. На прощание бывший обер-фельдфебель проорал: "Хайль Гитлер!" - пожелал камрадам хорошего отпуска и скорейшего возвращения на фронт.
Поезд медленно стронулся с места. Редкие перестуки колес на стыках рельсов. Скорость не растет, видно, серьезно повреждена железнодорожная колея. А за окном в небо упираются трубы, хмурятся прокопченные заводские корпуса, уныло торчат эстакады. И дым, тяжелый, удушливый, прорывается в вагон, раздирает легкие, вызывает кашель. Он стелется над самой землей, смешивается с дождем, разливается ядовитыми лужами, зловещей сине-зеленой пеленой укутывает уродливые развалины.
Женевьева просунула ладошку под локоть Сергея и, убаюканная равномерным перестуком колес, неслышно задремала, покачивая головой в такт движению поезда. Парень посматривал на нее со смешанным чувством нежности и досады. Ни на шаг не отстает, ни капли не скрывает, что нуждается в нем и боится остаться беззащитной во враждебном мире. Ему льстила ее привязанность, но он всегда стремился к полной независимости от девчонок. Да и пришла француженка из другого мира, которого он не знал и не понимал. Без языка невозможно было определить подоплеки ее поступков, предугадать, что она сделает через минуту или час. С ней парень терялся, а постоянная необходимость держать ушки на макушке утомляла и раздражала.
В пути поезд часто и подолгу простаивал на мелких станциях и безымянных разъездах. Пока добрались до Эссена, всласть подремали. И снова прокисший чад залитых дождем пожаров, молчаливая людская толпа, хлюпающая мокредь под ногами. До Боттропа ехали трамваем, намаялись, наслушались, нагляделись досыта. К Эриху Турбе пошел Костя, а Сергей и Женевьева остались в пивной. Лисовский заказал им
пиво, а француженку предупредил:
- Поменьше нервов, Женевьева! Ты психанешь, а Сергей не поймет причину и стрельбу поднимет. Ты и его, и себя под монастырь подведешь…
- Не хочу в монастырь! - воспротивилась девушка, не поняв Костю. - Буду выдержанной и спокойной. На ногу наступят, промолчу, - заявила она и пальцами прикоснулась к Сережкиной руке.
Уходил Лисовский с тяжелым сердцем, не слишком полагаясь на обещание Женевьевы. Не выдержит характера, такая кутерьма поднимется, что не подступишься. У земляка, пистолеты, автомат, гранаты, он весь поселок взбулгачит, если решит, что им угрожает опасность. И вместе идти нельзя, слишком приметны они группой, да и неизвестно, как их примет Турба. Полковник мог и ошибиться, принять желаемое за действительное, как получилось с гравером. Куда ни кинь, везде клин!