С невольной грустью Костя подумал, что к концу идет шестое ноября. В части включили радиоприемник и слушают товарища Сталина о двадцать седьмой годовщине Великого Октября. После начнется праздничный ужин и, если не предвидится полетов, летчики получат фронтовые сто граммов. Кто поухватистей, тот и больше хлебнет. Заведут старенький патефон, и заигранные пластинки выдадут "Брызги шампанского", "Цыгана", "Утомленное солнце". Девчат мало, они нарасхват, парни танцуют с парнями. Смеются, веселятся, а у каждого в глазах грустинка. Помнится дом, школа, родные и близкие, любимая или знакомая девушка...
- Чё замечтался, земляк? Потолкуй со мной, а то глаза слипаются, хоть распорки ставь.
- У нас сейчас праздничный вечер, доклад Сталина слушают.
- И правда! - спохватился Сергей. - Как я запамятовал? Сидят, поди, чаи гоняют, водчонкой балуются, а вкруг свои хлопцы. Красотища!.. Чуток переборщишь с наркомовской нормой - до постели доведут...
Костя рассмеялся. Умеет Сережка как-то по-своему любой разговор повернуть.
- Чё ржешь?! Правду толкую... Кто седня с Клавочкой хороводится? Не помнишь? Рыженькая, на раздаче в столовке. Ласковая девка. Про звезды толкует, про небо, стихов уйму зазубрила, шпарит, аж от зубов отскакивают. Рязанская!.. В Рязани, грит, пироги с глазами, их ядят, а - они глядят... Эх, пройтись бы с ней под локоток! И стихи бы стерпел.
- Стихов не любишь?
- А чё их любить-то?! Баловство одно. Ты бы наши песни послушал! Ох и поют старики, аж слеза прошибает. Дед Басловяк мастак на песни. Затянет, а батя подголоском. Жалобные поют. "Умер бедняга в больнице военной"... "Уж ты сад, ты мой сад"... Отец не выдюжит, слезы с усов смахивает... Ноне-то не до песен, разве самогонкой где разживутся. Хлеб, поди, молотят да сдают. А может, в тайгу подался, свежатинки к празднику припасти...
- Через год война кончится, вместе отпразднуем.
- Чё толкуешь?! У фрицев кишка потоньшала, раньше лопнет. До лета не дотянут, духу не хватит. Второй фронт помаленьку жмет, наши напролом прут…
- Немецкое радио сообщает, что на западном фронте отмечаются поиски разведчиков, пять солдат убито, двадцать ранено. В Голландии наступление союзников выдохлось...
- Вояки-и! Ребята трепались, што, если пива не подвезут, англичане в бой не идут... А-а, черт с ними! Одни управимся, не впервой... Слышишь, мотор чихает, горючее на исходе... Вон што-то белеет, глянь, авось, деревня!
Костя вышел из машины, фонариком осветил на столбике дощечку. Вернулся и сообщил:
- Частная дорога, проезд запрещен.
- Чё, чё?!
- Частная дорога. Принадлежит барону, и без разрешения хозяина по ней нельзя ездить.
- Ах ты, сволочь! - искренне разозлился Груздев.- Покалеченные офицеры возвращаются с фронта, им негде передохнуть, а он - частная дорога... Сволочная буржуазия! Ты на него по-эсэсовски рявкни, сразу хвост подожмет. Они черномундирников уважают и боятся.
Белостенный особняк, как в сказке, неожиданно возник среди деревьев. Свет фар зайчиками раздробился в темных окнах, выхватил из ночи легкую вязь металлических кружев ограды, невысокие затейливые воротца. Сергей свирепо нажал на клаксон. Высокий квакающий звук гудка спугнул с дерева темного филина, и птица панически заметалась перед машиной. Вскоре появился жирный мужчина в куртке, высоких сапогах и шляпе с пером. Щурясь, он встал у чугунной решетки, пытаясь разглядеть пассажиров "оппеля".
- Добрый вечер! - вышел Костя из машины. - Мы нуждаемся в ночлеге, бензине и ужине.
- Гостиница в трех километрах, - нелюбезно отозвался немец.- Господин барон...
- Побеспокойтесь о себе, а не о господине бароне, - холодно и властно оборвал его Лисовский. - Куда поставить машину?
- Но...
- Я не намерен повторять.
Немец будто надломился. Суетливо опустил рычаг механизма, и створки ворот бесшумно разошлись. Потом рысцой поспешил к скрытым в глубине парка добротным постройкам. Сергей следом вел машину и поставил ее под навес. Пока немец закрывал ворота, напомнил Косте: - Требуй бензин, надо заправиться. Мало ли чё случатся! При свете фар немец разглядел серебристые змейки в петлицах и без сопротивления, хоть и неохотно, принес две канистры бензина. Сергей заправил бак, тщательно осмотрел "оппель", на ключ закрыл дверцы кабины.
Парни шли за своим провожатым, но походке и поведению которого угадывалось, что он еще не определил собственного отношения к незваным гостям и колеблется, не зная, какой прием им оказать. Костя решил действовать нагло и нахраписто.
- Приказы выполняются беспрекословно, - жестко сказал он. - Умничать и рассуждать - не вашего ума дело.
- Яволь, яволь! - покорно согласился тот и перешел на семенящую походку. - Господин барон в Дании, а я управляющий...
Сергей одобрительно наблюдал, как Лисовский ледяным голосом отчитывает немца, а тот на глазах съеживается и мельчится. Поднялись по ступенькам, управляющий сорвал шляпу и, распахнув дверь, поклонился. В холле паркетный пол, зеркала, портреты, статуи. Плащи немец помог снять, покосившись на Сережкин автомат. Хотел взять портфель у Кости, но тот его отстранил. Парню не понравилась грубая и порочная физиономия управляющего. У него вызвали отвращение красные отвисшие щеки, сивая неряшливая челка, покатый морщинистый лобик, тройной подбородок и рысьи бегающие глазки. При всем внешнем несходстве управляющий чем-то напоминал ему штандартенфюрера Бломерта.
Парней немец оставил в гостиной на втором этаже, а сам исчез, чтобы распорядиться насчет ужина. Сергей повесил автомат на спинку стула и оглядел комнату. Шелковые обои в мелкие цветочки, старинная, грушевого дерева, мебель. За стеклом хрусталь и тонкий фарфор. Старинной работы ковры и гобелены.
А Костя сразу ринулся к роялю. Порылся в нотах, наткнулся на "Лунную сонату", торопливо поднял крышку и прошелся пальцами по клавишам. Сергей удивленно оглянулся и изумленно вытаращился на лейтенанта. Тот ни разу не проговорился, что умеет играть...
Подняв глаза, Костя увидел замершего посреди гостиной управляющего, а в дверях девушку с подносом.
- Ужин подан, господа офицеры!
Костя неохотно оторвался от рояля и пересел за стол. Напротив устроился Сергей. Девушка в накрахмаленном передничке, с подобранными на затылке в узел волосами, испуганными, как у затравленного зверька, глазами, сняла с подноса изящные голубые тарелочки с едой; и парни разочарованно переглянулись. Тут и одному на зубок не хватит, а они за день изрядно проголодались, на скорую руку перекусив в придорожной бирхалле. Костю горничная оглядела со странным любопытством, а широкоплечего Сергея, скорчившего недовольную гримасу, с откровенной неприязнью. Сделала книксен и, повинуясь рысьему взгляду управляющего, бесшумно удалилась.
В гостевой комнате, куда по их настоянию поставили вторую кровать, Сергей закурил, подошел к окну и, открыв фрамугу, выглянул. Потом постоял у двери, прислушался к шорохам из коридорчика и опустился на стул.
- Не по душе мне этот хмырь, - признался он. - Глаза ушлые, вертляв, а зырит, будто из пистолета целит. Как он зыркнул на девку? Та опрометью выскочила, чуть косяк не вышибла.
- Мнительность в тебе говорит, - зевнул Костя, раздеваясь. - Он нас боится, я ему добрый втык сделал. Утром помахаем ручкой, и гуд-бай баронский управляющий.
- Не скажи, - покачал головой Груздев. - До утра времени ой сколько!
Он поднялся, взял стул, просунул ножку в дверную ручку и прочно ее заклинил. Автомат поставил на предохранитель, заслал патрон в ствол пистолета.
- Ты бы не раздевался, милай, - осуждающе проговорил Сергей, видя, как Костя влазит в ночную рубашку. - Пока выпростаешься из балахона, тепленьким возьмут.
- Сережка, терпения нет, спать хочу, - взмолился Лисовский. - После госпиталя ни разу всласть не поспал. Рукой не двину.
- Ладно, - вздохнул Груздев. - Одним глазом спи, другим по сторонам зыркай. Не забывай лесную сторожку.
Сам устроился у окна. Слегка опустил ремень с револьвером, расстегнул у рубашки верхнюю пуговицу, ослабил узел галстука. Расшнуровал штиблеты, но разуваться не стал. Автомат, сигареты, зажигалку, электрический фонарик положил на ночной столик и потушил свет.
- Спать захочешь, разбудишь, - сонно сказал Костя.
Ослабел после ранения названный брат, в себя никак не придет. Сергей вздохнул. Его брат Герберт Зоммер, а теперь ван... ван... И фамилию же подсунул шерамыжник проклятый! С похмелья язык скорее сломаешь, чем выговоришь. Ван, ван ден... Зовут-то Яном, а как дальше? Среди сибиряков немало Янов, неужто из этой Голландии были сосланы? Не похоже. Вон и латыши Янами зовутся, и поляки...
Вроде в дверь кто-то торкнулся. Сергей бесшумно метнулся к порогу. Постоял, прислушался, тихо. Вернулся к окну. И под ним с улицы что-то прошуршало и смолкло. Где-то спросонья промычала корова, донеслось сердитое гусиное "га-га-га". В темноте померещилось, будто перед рассветом медленно просыпается родная Ольховка. Вот-вот поднимется мать, сторожко стукнет у печи ухватом, доставая чугун с горячей водой. Ополоснет подойник и пойдет доить Машку. Она из двери, а к порогу подсядет отец, подвернув под себя ногу. Набьет ядреным самосадом трубку, затянется, и ну его бить кашель. Мать вернется из стайки, привычно заругается: "Опять избу табачищем закадил, креста на тебе нету". Отец охотно согласится: "Твоя истина, мать. В девятисотом году снял и надевать не собираюсь"...
- Тук, тук, тук! - несильный стук в дверь.
Груздев торопливо зажег свет, принялся расталкивать Костю. Тот спросонья повел мутными, непонимающими глазами, замычал и попытался оттолкнуть Сергея.
- Мосье! Мосье! Рюсс!