Сулла вырвал лист из дрожащих рук чтеца и пробежался по нему стремительным голубым взглядом, что-то бормоча про себя. Можно было расслышать отдельные имена. Консул оторвал глаза от списка и снова поднял их на чтеца.
– Известно, по чьему наущению делается это?
Тот обреченно пожал плечами.
– Ты же говорил, – Сулла потряс перед его носом пергаментным листом, – что у тебя записаны тут все слухи! Кому приписывают это странное дело?!
У чтеца перехватило горло, это и решило его судьбу. Консул сделал знак стоявшим меж колоннами легионерам:
– Удавить.
Уволокли.
Прегрешение несчастного было столь ничтожно, что даже привыкшие к любым выходкам своего господина Карма, Децим и Метробий удивились. Рабу припомнилась чья-то шутка, гласившая: "Находиться рядом с Суллой – все равно что стоять на обрывистом берегу" – в любой момент можешь полететь в пропасть.
Карма наклонился и поднял уроненный пугливым чиновником лист. Некоторое время он его изучал.
– Но вот же!
– Что там? – спросил Сулла, сидевший с закрытыми глазами и медленно вдыхавший и выдыхавший, чтобы успокоиться. Ему было неприятно, что вспышка его гнева имела свидетелей.
– Вот написано, что молва городская приписывает эти похищения актерские Публию Варинию. Это вызывает у всех весьма сильное недоумение, поскольку Вариний этот никогда театралом не был и вообще искусствам чужд.
– Зато является давним клиентом Мария, – сказал Сулла.
– Но Марий тоже не театрал, – усмехнулся Децим, задумчиво ощупывая львиную морду у себя на панцире. – Или он на старости лет решил овладеть искусством мима?
Все засмеялись этой шутке.
Все, кроме консула.
Сулла сказал:
– Децим, ты сейчас отправишься в казармы. – Легат встал, сразу сообразив, что время шуток кончилось и предстоит работа. – И построишь все шесть легионов на поле сразу за городской стеной.
Децим, честно говоря, ничего не понял, но кивнул в знак того, что приказание выполнит, развернулся и решительным шагом покинул крытую колоннаду, где происходило заседание.
– Метробий!
Тот тоже вскочил, теряясь в догадках, что же ему будет поручено.
– Прикажи привести в полный порядок мои парадные доспехи. Пусть как следует начистят панцирь и вспушат перья.
Старый наложник торопливо засеменил в глубь дворца.
Медленно сворачивая злополучный пергаментный листок, Карма спросил у своего хозяина:
– Что ты задумал?
– Марий перехитрил меня!
– В чем? Чем? Как?
– Завтра мы выступаем.
– Отплываем?
– Именно выступаем!
Несколько разной степени ироничности гримас сменилось на физиономии раба.
– Позволь спросить: куда? Не на Рим ведь ты поведешь свое войско!
Сулла брезгливо покосился на него.
– Ты угадал.
Карма сделался серьезен, он понял, что Сулла не шутит, а когда Сулла не шутит, то он не шутит… Но повести римскую армию на Рим…
– Но такого…
– Знаю без тебя. Никогда еще в истории римская армия не вступала на территорию города. Что ж, когда-нибудь надо нарушить эту традицию. Почему не сейчас? Почему я не должен это сделать?
– Ни один из легатов тебя не поддержит. Ну разве что Децим из высшей любви к тебе встанет на твою сторону.
Сулла презрительно выпятил нижнюю губу.
– Я знаю, большинство моих высших офицеров более граждане, чем мои подчиненные.
– И несмотря…
– Именно поэтому я обращаюсь прямо к солдатам.
– Прямо сейчас?
– Да.
Карма встал, вцепился быстрыми тонкими пальцами себе в редкую шевелюру – очень по-обезьяньи, – словно стараясь выискать там какие-то новые аргументы. Придя в короткое неистовство, он пнул разбросанные по гранитному полу пергаменты. Потом подошел к стоявшему неподалеку легионеру, опирающемуся на копье, и начал отталкивать его подальше, надавливая мягкими ладонями ему на грудь. Тот удивленно и медленно подчинился.
Карма развернулся и подбежал ко все еще неподвижно сидевшему Сулле.
И захрипел ему на ухо:
– Но ради чего? Я не спорю, великолепно! Неожиданно! Ни на что не похоже! Самому Юпитеру не приснится такая дерзкая мысль, но чего ради?!
– Разве ты не понимаешь? – спокойно, даже очень спокойно спросил консул.
Внизу, там, где за персиковыми и апельсиновыми рощами располагались казармы, раздалось слаженное гудение букцинов.
– Все, – заныл Карма, – все, теперь уже нельзя остановить. И все из-за чего – из-за актеров, полупьяных комедиантов и скотов. Они почему-то тебе дороже всего на свете, это твое дело. Но нельзя же идти против здравого смысла и порядка жизни до такой степени.
– Ты сам сказал, они мне дороже всего на свете. Марий это понял. Он схватил и Росция, и Тигеллина. Он как-то догадался, что для их освобождения я сделаю все, что в моих силах. Попытаюсь сделать. То есть прикажу армии двинуться на Рим. Видишь, ты хитрый раб, даже этот солдафон с бычьей шеей может себе это представить, а ты все еще боишься.
Карма сделал несколько кругов вокруг кресла, в котором сидел консул, топча – почти демонстративно – валяющиеся на полу пергаменты.
– Да, боюсь. Боюсь, что все пойдет так, как задумал этот… Не знаю, каким образом, сам ли, поползновением своего угрюмого ума или по чьей-то подсказке, он догадался, что необходимо сделать, чтобы ты оказался нещадно и глубочайше уязвлен.
– Подсказке? – вдруг заинтересовался сидевший до этого вольно консул.
Карма продолжал о своем:
– Значит, он представляет себе и дальнейшее развитие событий. Ты велишь армии идти на Рим, легионеры вдруг вспоминают, что они римляне. Ты настаиваешь на своем. Возмущение обращается против тебя!
– Это мы сейчас увидим. Он считает, что на дворе времена Катона и Сципиона, а давно уж наступили другие времена. Он уже видит, как пораженные моим приказом солдаты демонстративно складывают оружие и расходятся по домам, проклиная тот день, когда встали под мои знамена. Он уже видит, как, обливаясь благодарными слезами, отцы народа – сенаторы отдают ему диктаторский скипетр для борьбы с величайшим врагом республики.
– Но вдруг он видит то, чему все же суждено случиться?!
Сулла спокойно и отрицательно покачал головой.
– Рим уже не тот.
В конце галереи показались Цецилия и Клелия в одеяниях из тончайшего испанского виссона, с диадемами в сложных, великолепно воздвигнутых прическах. Предплечья и запястья перехвачены широкими золотыми браслетами. Порывы ветра слегка колеблют края одежд. Вслед за ними – четверка смуглых рабов под предводительством манерного, но гордого своей миссией Метробия. Рабы несут части парадного консульского облачения.
Сулла тихо велел Карме:
– Подними.
– Что? Пергаменты?
– Один.
Торжественная процессия приближалась. Медленно, как и положено торжественной процессии.
– Дай золотую монету.
Карма скорчил рожу, но вынул из складок своей одежонки большой критский динарий и протянул консулу. Тот подышал на восковую печать пергамента, который держал в руках, а потом вдавил в подтаявший воск монету.
– Будешь стоять у меня за спиной, когда я протяну руку, подашь пергамент мне. Смотри, чтобы монета не выпала.
Подошла супруга, с глазами, полными слез. (Никто не знает, может быть, и искренних.) Подошла дочь, хрупкое, голубоглазое, какое-то нежизнеспособное на вид существо.
– Куда ты, Кай, туда и я, Кая, – произнесла Цецилия извечную формулу. Считалось, что квиритскому воину неизъяснимо приятно знать, что, когда он отправляется на смерть, жена всецело одобряет его поведение.
Дочь просто повисла невесомо на плече отца и захлюпала носом.
"Интересно, откуда они все знают, что затевается серьезное дело?" – с веселым удивлением подумал Сулла.
Теперь предстояло облачение. Консул посмотрел в подернутые дымкой мудрой извращенческой печали глаза Метробия и все понял – разболтал.
Сулле стало смешно, ведь они все уверены, что сейчас происходит процедура прощания перед отправкой на отдаленную и длительную азиатскую войну. Отсюда столько торжественности.
Послышались тяжелые строевые шаги сзади, строевые, хотя шел один человек. Децим.
– Легионы ждут тебя, Сулла.
Сначала, по традиции, повязали парадные калиги, на них сверху пальцы нубийцев закрепили украшенные чеканкой поножи. Больше всего времени отняло, естественно, одевание панциря. До сорока ремешков крепило девять его частей на статной, несмотря на пятидесятилетний возраст, фигуре консула. Наплечники, налокотники – все украшено серебром и особым образом выковано, чтобы сдержать удар либуртинской палицы.
Наконец – шлем. Красные и синие перья дрожали, словно живые, во лбу горел золоченый орел с повернутым в правую сторону кровавым рубиновым клювом.
– Плащ, – истерично крикнул Метробий себе за спину, и явился он – красный с белым подбоем в виде сросшихся лилий плащ. И тогда неподвижно стоявшая, плакавшая жена подошла к левому плечу мужа и разжала сложенные вместе ладони, в которых хранился золотой, согретый ее женским теплом скарабей, пряжка, венчавшая облачение полководца.
Сулла – хотя и не собирался – наклонился и поцеловал жену и потрепал по мокрой щеке дочь, подхватил левой рукою край плаща и быстро пошел вдоль по колоннаде в направлении нестройного шума, который издавало хорошо выстроенное людское море.
Говорить Сулла решил с угловой, нависшей над бухтой башни, имея перед собой шесть выстроенных легионов, тридцать пять тысяч человек, а за спиной – безбрежную пучину Тирренского моря.